стола одну из своих справочных тетрадей, куда заносил самые различные
сведения, и между выписками из "Нравственных писем к Луцилию" Сенеки и
родословной предков Одиссея нашел список названий звезд, а в нем обнаружил
искомое. Слово "Мифрид" было названием светила из созвездия Волопаса и в
переводе значило "единственная". Конечно, все могло быть, я лично знал
студентку нашего пединститута по имени Ассоль Кислая, а в школе у дочери
преподавала математику Изольда Бедро, но все-таки, прочитав стихи, я был
почти уверен в том, что "Мифрид В." - это псевдоним.
Потому что стихи были не простые, а фантастические. Поэзия - не моя
парафия, и я не мог оценить творения Мифрид В. с литературной стороны. Я
стоял у холодильника, читая выписанные каллиграфическим почерком слова и
думал, что надо будет показать стихи нашим ребятам из литературной студии.
У поэзии свои критерии.
Кое-что мне понравилось с чисто сюжетной стороны. Ну вот хотя бы
такое:
...На экранах - планета
Без облаков, как без грима.
Неужели окончен наш путь?
Что?
Назад повернуть?
Да. Назад повернуть
И умчаться со скоростью, чуть меньше скорости света
На земной звездолетный вокзал,
Потому что по радио голос сказал:
"Обойдемся без вас. Пролетайте, пожалуйста, мимо".
Или вот это, названное Мифрид В. "Встреча в пространстве":
Сошлись и расстались,
Лишь всплеск на экране.
Одни сомневались, другие - смеялись.
Заспорили громко, потом обсуждали
Что значит загадочный всплеск на экране.
Одни говорили: простая комета,
Другие кричали: чужая ракета!
Пока совещались, обильно болтали -
Тот, встречный, растаял в космических далях.
В общем, я долго рассматривал, перечитывал, обдумывал стихи милой,
судя по всему, девочки Мифрид В., начитавшейся фантастики. Хотя, возможно,
совсем и не девочки, а солидной дамы или и вовсе не дамы, а средних лет
лысеющего инспектора отдела кадров какого-нибудь управления "Маштяжстрой".
Все могло быть. По стихам нельзя судить о внешности и профессии человека.
И наоборот.
Сделав такое глубокомысленное заключение, я положил рукописи на
холодильник, решив в понедельник передать их нашему члену СП, известному
городскому поэту Юре Фоминскому, и направился к письменному столу с
твердым намерением приступить.
Самым трудным для меня всегда было начало. Да, наверное, и не только
для меня. Минут двадцать я курил, прихлебывая остывший чай, смотрел на
стену, перекладывал с места на место чистые листы. Потом барьер был
все-таки преодолен и я начал писать, и писал, не разгибаясь и забыв о
времени, полностью уйдя в мой мир.
"...Боль, наконец, перестала пульсировать резкими горячими толчками,
- писал я, - чуть сгладилась, хотя и не отпускала ни на мгновение, и он,
опираясь на здоровую левую ногу и уцепившись обеими руками за какие-то
невидимые в темноте ветки, все-таки вылез из этой проклятой ямы, прополз
немного по мертвой траве и наткнулся на что-то твердое и холодное.
Конечно, лучше всего было бы дожидаться рассвета в своем кресле, но
его молодое и здоровое тело жаждало действий - и вот результат: в худшем
случае перелом, в лучшем случае вывих, и теперь придется на ощупь огибать
эту чертову яму и действительно сидеть в кресле до тех пор, пока не
найдут.
"Чего тебе не сиделось, Сережа?" - мысленно спросил он себя и
досадливо плюнул в темноту, продолжая ощупывать твердое и холодное и держа
на весу поврежденную ногу.
Вокруг было черным-черно, хотя светящиеся стрелки наручных часов
показывали только начало одиннадцатого. Но стояла середина ноября, всю
неделю небо было упаковано в плотный слой серых туч, и как он ни
вглядывался в сырую темень - нигде не угадывалось и намека на какой-нибудь
огонек. И еще моросил холодный дождь, шурша по ветвям невидимых деревьев.
Прыгая на одной ноге, он кое-как обогнул непонятный объект,
исследовал пальцами твердые зубья с налипшей мокрой землей и негромко
буркнул в темноту:
- Докладываю, товарищ капитан Белов: обнаружен колесный трактор
"Беларусь" с ковшом для рытья ям, в которых ломают ноги.
Звук собственного голоса показался ему таким неестественным в
шуршащем мраке, что он решил вслух больше ничего не говорить. Опустившись
на четвереньки и тихо шипя от боли в ступне, капитан Белов двинулся прочь
от трактора.
Он продвигался к своему креслу очень медленно, опасаясь других ям, но
вместо ямы взобрался на какой-то бугорок и стукнулся лбом обо что-то
деревянное и мокрое. Изучив деревянную конструкцию, капитан Белов шепотом
выругался и поспешно слез с бугорка.
Он понял, что приземлился на кладбище.
Добравшись до кресла, он снял с сиденья гермошлем, положил на землю,
сел, расшнуровал ботинки и осторожно ощупал ступню. Ступня распухла и
оставалось надеяться, что это все-таки вывих. Дождь усиливался, и хотя
комбинезон не промокал, в нем было не так уж тепло. Капитан подумал, что
можно закутаться в парашют и просидеть так до утра, но решил сделать это
позже, чтобы не тревожить ногу, еще сильней разболевшуюся после долгих
перемещений вокруг трактора и могил.
Он сидел ночью на заброшенном кладбище, а вокруг простиралась
безлюдная Зона, и мысли приходили какие-то невеселые. Белов до верха
застегнул "молнию" комбинезона, обхватил себя руками поперек груди,
спрятав ладони под мышки, и еще раз проанализировал свои недавние
действия.
...Левый двигатель заглох на высоте шесть семьсот и истребитель
повело влево и вниз. Он даже не успел среагировать, только бросил взгляд
на индикацию на лобовом стекле кабины, да что там он - не успел
среагировать и бортовой компьютер, потому что за спиной раздался взрыв, и
самолет свалился в пике. Кувыркаясь, промчался мимо кабины охваченный
пламенем двигатель, устремляясь вниз, понеслись навстречу распухшие спины
ноябрьских туч. Он доложил земле о случившемся и тут же получил команду
катапультироваться. Тем не менее он тянул до последнего, пытаясь укротить
погибающий истребитель. Потом парашют долго тащило ветром, он опускался в
дождливую ночь, и по непроглядной тьме, растекшейся внизу, понял, что его
отнесло в безлюдную Зону...
Он вытер ладонью мокрое лицо и посмотрел на часы. Без пяти
одиннадцать. До рассвета еще далеко. Капитан вздохнул. Кладбищ он не то
чтобы боялся, а просто испытывал к ним некоторую неприязнь, как и всякий
нормальный здоровый человек. Еще больше это касалось ночных кладбищ.
Когда-то давно, в пионерском лагере, он с ребятами пошел после вечерней
линейки на деревенское кладбище обрывать черемуху и позорно бежал вместе
со всеми, обнаружив за одной из оградок что-то белое и шевелящееся.
Отбежали они, правда, недалеко, так что выскочившая из-за кустов белая
дворняга с черным пятном на озорной морде успела их лениво облаять.
Белов, морщась от боли, осторожно устроил ступню поудобнее. В голову
лезла всякая чепуха, и капитан вдруг поймал себя на том, что напряженно
вслушивается в шум дождя, словно стараясь различить какие-то другие звуки.
Он закрыл глаза, попытался думать о рыбалке и вздрогнул, потому что за
спиной раздался отчетливый протяжный стон.
Белов замер.
Стон повторился, теперь уже слева от кресла. Был он каким-то
скрипучим, безжизненным, безнадежным и довольно жутким. Так могли бы
стонать покойники или привидения.
Белов невольно старался дышать как можно тише, ему было уже не
холодно, а жарко, и сердце колотилось у самого горла.
Сбоку мелькнуло что-то бледно-голубое, похожее очертаниями на
человеческую фигуру. Белов вжался в кресло... Опять раздался стон...
бледно-голубое переместилось в кромешной темноте - и пропало, словно
провалилось в могилу. Еще один полустон-полухрип - и только шорох дождя и
сумасшедший стук сердца.
"Это же Зона, здесь же нет никого, - пытался убедить себя Белов, а
сам, скрипя зубами от боли, уже выбирался из кресла. - Однако так и до
петухов не дожить!"
Собственная способность иронизировать немного приободрила его, но тем
не менее он знал, что ни за какие коврижки не будет сидеть здесь всю ночь.
Он даже думать не хотел, что значат эти стоны и бледно-голубое,
перемещающееся, жуткое, а думал о другом: как найти подходящий ствол или
толстую ветку, чтобы, опираясь на нее, уковылять подальше от этой обители
мертвецов. И еще он думал, что где-то здесь должна быть дорога и
какое-нибудь село, и лучше пересидеть в заброшенном селе, чем рехнуться на
кладбище.
Когда он, опираясь, как на костыли, на планки, оторванные от
могильной ограды, пробирался между крестами, обелисками, скамейками,
кустами и деревьями, сзади вновь раздался сдавленный хрипящий стон...
- О господи! - выдохнул военный летчик Белов, сам едва удерживаясь от
стона - боль опять пульсировала резкими толчками, пронзая всю ногу, - и с
утроенной энергией заковылял по мокрой траве, слизывая с губ дождевые
капли, смешанные с потом.
Он долго бродил по полю, с трудом выдирая костыли и здоровую ногу из
липкой земли. Временами ему хотелось плюнуть на все, лечь и лежать до
рассвета, но задул холодный ветер - предвестник зимних вьюг, и дождь полил
еще сильней. Внезапно он услышал слабый далекий стрекот, пришедший от
горизонта и растворившийся в шуме ветра.
"Ищут, чертяки!" - с облегчением подумал он и улыбнулся.
Треск вертолетов канул в ночи, но Белов был уверен, что его продолжат
искать до тех пор, пока не найдут, и эта уверенность придала ему силы.
В конце концов ему повезло, и он набрел-таки на асфальт, и дело пошло
веселей. Дождь поутих, словно осознав собственную бесполезность, только
ветер с непонятным упрямством продолжал свое нехитрое занятие. Белов
монотонно передвигался по асфальту, автоматическими уже движениями
выбрасывая вперед костыли и подтягивая к ним тело - и увидел впереди
несколько зеленых огоньков. Огоньки светили холодно и недобро, и Белов
остановился, соображая, а когда сообразил - замахнулся штакетиной и
закричал, сам чуть не пугаясь собственного голоса:
- Прочь с дороги-и!..
Огоньки мигнули, раздался дружный вой, и стая, цокая когтями по
асфальту, бросилась в сторону и еще раз провыла из глубины незасеянного и
неубранного поля. Все-таки это были собаки, а не волки, но кто знает,
какими стали собаки в Зоне..
Зона давным-давно была безлюдной, поэтому летчик не сразу поверил
своим глазам, когда увидел слабо светящееся окно в стороне от дороги. Свет
падал на скамейку, стоящую у стены, на прямоугольники редкой, прибитой
дождем травы, ограниченные черными тенями от переплетов оконной рамы.
Сразу вспомнился кладбищенский вой и бледно-голубое мелькание..
Белов, раздумывая, стоял посреди дороги, опять напряженно вслушиваясь в
темноту, тяжело опираясь на штакетины и не отводя взгляда от окна. Свет
был каким-то тревожным, его просто некому было здесь включать, но тем не
менее он горел. Белов подумал, что ветром могло как-нибудь по-особому
соединить провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и
направился к дому."
Да, самым трудным делом было заставить себя сесть за стол. Но так же
трудно было потом вырываться из создаваемого мира, вновь возвращаться к
окружающей реальности. Тем не менее, внутри словно прозвенел какой-то
звонок и, взглянув на часы, я распрощался с моим капитаном Беловым,
рассчитывая, впрочем, вновь встретиться с ним вечером. Пора было
собираться в гости к Наташе.
Я даже догадался купить цветы. (Боже, как давно я не покупал цветов!)
Я пробирался по венерианским Хуторам, держа в руке завернутый в газету
букет розовых гвоздик. Небеса были серыми, но сухими, и ничего не капало
на голову, и видимость была хорошей, без тумана. Окна домов тоже были
серыми, но под окнами жизнь продолжала свое неуклонное поступательное
движение к всегда обнадеживающему и почти всегда обманывающему будущему.
Все те же пестрые стайки подростков расцвечивали унылые хуторские
пространства. Сидели, стояли, курили, щелкали семечки, разговаривали,
смеялись, словно свыклись, смирились, сжились с нагромождением
железобетонных коробок, которые, представлялось, бездумно уронил в бывшую
степь, как кубики, какой-то равнодушный великан, не принадлежащий к роду
человеческому.
Только сейчас, в сером свете вялого ноябрьского дня, я определил
истинные размеры Хуторов и понял, что идея, пришедшая вчера перед сном,
вряд ли осуществима. Хутора были целым городом в городе, хаотично
застроенным многотысячным городом, и отыскать здесь пропавшего человека...
И все-таки я должен был хотя бы попытаться. Я двигался галсами или,
скажем, зигзагами, переходя от одной компании подростков к другой, и пусть
медленно, но все же приближаясь к Наташиной квартире. Я спрашивал о Косте.
Я описывал Костю, его короткую серую куртку, его бело-голубую спортивную
шапочку, я показывал ребятам фотографию - на фотографии были запечатлены
Костя, я, Борис, Марина, еще одна семейная пара, глазастая девчушка лет
шести - дочка этой пары, и еще одна женщина, кажется, Лена. Это были
приятели Рябчунов, а фотографировал нас муж этой Лены на маленькой
прошлогодней вечеринке по какому-то поводу. Фотография хоть и была
любительской, но Костя получился похожим на себя.
Я предполагал, что подростки могут принять меня за работника милиции
и вряд ли что-нибудь скажут, даже если знают - так делали и мы в юности,
сплоченные в своем противостоянии миру взрослых, а тем более взрослых при
исполнении - поэтому захватил и свое журналистское удостоверение. Я
показывал фотографию и удостоверение, я объяснял, что действую сам, без
чьего-либо приказа, что хотел бы просто поговорить с Костей и выяснить
причину его ухода. Я, кажется, находил сочувствие и понимание, и кто-то
даже вспомнил мой рассказ "Рулевой с "Пинты" с нашей последней страницы, и
было несколько заинтересованных вопросов - но не более. Или никто из них
действительно никогда не видел Костю и не знал о нем - а такое, учитывая
пространства Хуторов и ограниченное количество опрошенных, было очень даже
вероятно, - или же кто-то что-то знал, но говорить не хотел.
И все-таки мне почудился намек на тень надежды. Хотя, скорее всего,
мне просто очень хотелось поверить в такой намек. Тень надежды мелькнула,
когда я беседовал с группой ребят, расположившихся на штабеле бетонных
свай неподалеку от Наташиного дома. Ребята встретили меня как-то
неприязненно, к удостоверению моему отнеслись скептически, и черноглазый
рослый паренек в красной куртке, украшенной множеством "молний", прямо мне
заявил, что соорудить, мол, можно любое удостоверение. И еще он мне
сказал, что если человек ушел из дома, значит у него есть на то основания
и не нужно его искать. Никому. Ни родителям. Ни милиции. Ни журналистам.
Что-то такое было... Серьезные лица, слишком серьезные лица. Почему у
них были такие серьезные лица? Неприязненные лица. И почему один из них
отвел глаза?
Мнительность... Подозрительность... Неужели подозрительность
передается у нас из поколения в поколение, неужели уже проникла в гены? За
эти десятилетия мы настолько привыкли подозревать всех и каждого, и самих
себя, и не верить, не верить... Пришедшее в голову соображение привело
меня в такое замешательство, что я остановился перед Наташиным подъездом и
уставился на заляпанные грязью ступени. Я поймал себя вот на чем: если бы
у меня имелись соответствующие полномочия - я был бы готов забрать всю эту
группу и допрашивать до тех пор, пока они не признаются. Понимаете? Из-за
моего подозрения. Из-за одного отведенного в сторону взгляда. Из-за того,
что мне почудилось... Понимаете? Я, считающий себя вполне интеллигентным
человеком, оказывается, внутренне, потаенно, в подсознании или где-то там
еще, всегда вполне готов не только подозревать окружающих, но и любыми
средствами добиваться подтверждения собственных подозрений. Не в этом ли
одна из коренных причин именно такой сегодняшней нашей несладкой жизни,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг