именно такой, потому что подобных мне - большинство?..
"Ну-у, брат, понесло, - поспешно подумал я, стараясь настроиться на
другие мысли. - Лучше вот грязь с обуви отлепи".
Я занялся этим с особым усердием, попробовал отвлечься от Кости и
подростков, не знающих, конечно же, ничего о Косте, я попробовал думать
только о предстоящей через несколько минут встрече с Наташей и, войдя в
подъезд, извлек гвоздики из газетного кулька и начал подниматься по
лестнице, и действительно отвлекся от всего, что не было связано с
Наташей.
...Казалось мне, что после этих часов, проведенных у Наташи, я вновь
и вновь буду воспроизводить в памяти все подробности. Все жесты. Все
интонации. Все взгляды. Казалось, это единственное, что я смогу сделать,
прежде чем заснуть. Но получилось не так. Потому что подойдя к своей
квартире - а было уже начало первого, меня здорово выручило пойманное у
Хуторов такси, - я услышал приглушенный женский плач, доносившийся из-за
двери Рябчунов.
Да, получилось не так. Когда я покинул Наташин подъезд, венерианские
пространства Хуторов были безлюдны и жизнь теплилась только за
железобетонными стенами, сигнализируя о себе множеством освещенных окон. Я
осмотрелся перед тем как пуститься в обратный путь под черным уснувшим
небом и в свете установленного на крыше прожектора увидел, как по
ступеням, прикрытым навесом, к двери подвала соседнего дома быстро
спустился, скрывшись от меня, кто-то в красной куртке. Красная куртка
сразу напомнила мне о черноглазом рослом пареньке, о серьезных
неприязненных лицах, и оказалось, что я опять думаю о Косте. Оказалось,
что я подсознательно постоянно думаю о Косте, словно каким-то необычным
чувством ощущая прикосновение странной тревоги... Может быть, выражение
неудачно, может быть - слыша отзвук тревоги, видя тень тревоги? Не знаю...
Дело не в словах, а в том непередаваемом ощущении.
Потом был плач Марины за дверью соседней квартиры, потом бесполезные
попытки уснуть - и когда, устав ворочаться на диване, я понял, что уснуть
не удастся - я встал и сел за письменный стол. Шел третий час ночи. Я
постарался отбросить все и заглушить тревогу работой. Мне не хотелось
корпеть над рассказом, но я знал, что другого средства нет. Я буквально
заставил себя переключиться на капитана Белова, решив во что бы то ни
стало до утра написать все до конца, и минут через сорок все-таки выдавил
из себя первые слова продолжения.
"Белов подумал, что ветром могло как-нибудь по-особому соединить
провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и направился
к дому". Это была последняя фраза, написанная прошедшим днем.
"Зашел он все-таки сбоку", - вывел я на бумаге, придвинул поближе
настольную лампу и вновь ушел в придуманный мной мир.
"Зашел он все-таки сбоку, вскарабкался на скамейку и осторожно
заглянул в окно, настраивая себя на любую неожиданность. Комната оказалась
самой обыкновенной. Накрытый потертой клеенкой стол, одинокий табурет,
обрывки газет на полу, старомодная этажерка в углу, какие-то тряпки в
помятом ведре, тряпки под столом. Надорванная коробка "Беломора" на
подоконнике. Прикрепленная кнопками к стене репродукция "Гибели Помпеи",
вырванная из журнала. Тусклая лампочка без абажура, свисающая с потолка на
длинном перекрученном проводе. Все.
Внезапно Белов ощутил странную тяжесть в затылке и невольно пригнул
голову, просто физически чувствуя чей-то взгляд из темноты. Он медленно
развернулся всем телом, держась рукой за скамейку. Спина под комбинезоном
взмокла. Тысячью невидимых глаз на него смотрела угрюмая ноябрьская ночь.
"Черт побери! - Он перевел дыхание. - Ты же не в тылу врага, в конце
концов, ты же на своей советской территории! Так какого хрена ты
дергаешься? Ведь обычная же земля..."
Но Зона не была обычной землей.
Тусклая лампочка продолжала бесстрастно освещать заброшенную комнату,
и трудно было поверить, что так она говорит вот уже почти четверть века.
Не могла она гореть четверть века! Тем не менее она горела, и это значило,
что кто-то ее включил.
Белов почувствовал опустошающую усталость. В ступне дергалась боль.
Он бросил последний взгляд в окно - страшно и неотвратимо падали статуи на
журнальной картинке, - сполз со скамейки и пошел дальше, думая только о
ночлеге. На пороге соседнего домика он оглянулся - и ничего не увидел.
Окно погасло и затерялось в темноте. Белов передернул плечами, шагнул в
темный коридор, закрыл скрипучую дверь и накинул крючок.
...Через четверть часа, собрав в потемках все тряпье, которое нашлось
в трех комнатах и коридоре, летчик в изнеможении опустился на мягкую
груду, снял ботинки и закрыл глаза. Заснуть по-настоящему он не мог -
мешала боль, но все-таки погрузился в зыбкий полусон-полуявь, и явью была
темнота и холодная сырость, а сном было все остальное.
...Ему казалось, что он уверенно ведет машину вверх, к ослепительному
солнцу, пробивая облака, и вот-вот раскинется над головой необъятная
голубизна, только ботинок слишком тесен и сжимает, сжимает ступню... Ему
казалось, что он босиком идет по заснеженному Крещатику и у него мерзнут
ноги, а люди удивленно смотрят на него из окон троллейбусов... Ему
казалось, что он заблудился в подземных ходах Киево-Печерской лавры, свет
не горит, и по ногам гуляет ветер... Ему казалось, что за истребителем
увязалась "летающая тарелка" из видеофильмов: словно притянутая магнитом,
спланировала на крыло самолета, из тарелки высунулась зеленая рука и
застучала по фюзеляжу...
Капитан пришел в себя. Тарелка исчезла, а непонятные звуки
продолжались. Наконец капитан понял, что кто-то дергает закрытую на крючок
входную дверь. Спросонок он подумал, что это прилетели за ним, но стоячая,
как болотная вода темнота быстро привела его в чувство. Дверь рванули раз,
еще раз и еще, потом звякнуло, заскрипело, и в коридоре раздались шорохи и
приглушенные стуки.
Белов нашарил штакетину и сел, прислонившись спиной к стене. Шуршало,
постукивало в коридоре, слышались чьи-то осторожные шаги, что-то
пощелкивало, и словно бы сыпали на бумагу песок. Белов до боли сжимал
пальцами деревяшку и вглядывался, вглядывался в темноту, стискивая зубы и
проклиная свой учебный полет, свои истребитель и проклятую, проклятую
Зону...
Заскрипела, заныла, открываясь, дверь в комнату, метнулось под
потолок бледно-голубое сияние, и раздались протяжные вздохи и протяжный
знакомый стон.
Нервы у капитана не выдержали. Забыв про больную ступню, он рывком
вскочил на ноги, изо всех сил метнул штакетину и заорал, оглушая себя этим
истерическим криком:
- Вот отсюда!
Штакетина грохнула о дверь как артиллерийский снаряд. Бледно-голубой
силуэт расплылся, и перед глазами капитана замаячило тусклое пятно. Белов
упал от боли, ударившись локтем об пол, успел услышать еще, как в другой
комнате что-то зазвенело, словно камнем высадили окно - и предохранители,
которыми природа заботливо снабдила человека, отключили его сознание.
...Вертолет с треском снижался над дорогой, сиротливо пробирающейся
среди черных унылых полей. На дороге ничком лежал человек. Руки его были
неловко подвернуты под туловище, и вся его неудобная поза однозначно
говорила о том, что человек не просто прилег отдохнуть.
Он распахнул дверцу и спрыгнул на асфальт. Подбежал к лежащему,
приподнял и повернул его голову с широко открытыми остекленевшими глазами.
И обмер.
Мертвецом был он сам, капитан Белов!..
Он застонал и оторвал лицо от холодного пола. За окном по небу
катился, удаляясь, знакомый треск, за окном хмурилось серое небо. Белов
оттолкнулся от пыльных половиц и сел, стараясь не тревожить тупо ноющую
ступню. Серый утренний свет разливался по комнате с ободранными обоями,
отражался в осколке зеркала на стене, тонул в темных углах, где
попрятались ночные сны. Яблоня за окном дрожала ветвями на ветру.
Треск удалялся, глох в сером небе. "Парашют!" - подумал Белов. Они
должны увидеть на кладбище яркий купол его парашюта, сесть, подойти к
креслу и брошенному гермошлему и понять, что он решил переждать дождливую
холодную ночь в покинутом селе.
Покинутом?
Капитан посмотрел на приоткрытую дверь, ведущую в коридор, подобрался
к стене, взял штакетину, вернулся к груде тряпья, которое оказалось
пестрыми половиками, рваной телогрейкой и белым, но очень грязным халатом,
взял вторую штакетину, поднялся и направился к выходу.
Он проковылял по коридору, задержался у двери, беззвучно шевеля
губами, толкнул ее - заскрипело, заныло - и вышел на улицу.
...Потом, уже полулежа в уютной тесноте вертолета, он спросил,
подавшись к сидящему рядом светловолосому усатому крепышу из группы
поиска:
- Слушай, а тут мог кто-нибудь остаться?
Крепыш покосился на него и пожал плечами.
- Были случаи, возвращались, только давно. Так ведь прочесывали и
выселяли. А что?
Теперь уже Белов пожал плечами. Вертолет с треском молотил лопастями
серый неподатливый воздух, плыл внизу черный лес. Пилот курил и что-то
насвистывал.
- Может, кто и сховался в погребах, - продолжал крепыш. - Слыхал, что
постреливают на постах. А вообще, чего ты хочешь, капитан? Зона ведь, тут
же все одичали. Лисы без шерсти, лысые, как... - Крепыш повел глазами на
лысину пилота. - Куры стаями бегают, уже и двухголовые попадаются, опять
же собаки...
- Часто приходится здесь бывать?
Крепыш сделал непонятное движение головой, как-то странно посмотрел
на Белова.
- Случается...
- Ну и как?
Крепыш бормотал что-то, но Белов не расслышал его в стрекоте мотора.
- Не понял!
Крепыш в упор взглянул на него серыми колючими глазами, рупором
приставил ладонь к губам.
- Зона, капитан! Двадцать с гаком стукнуло, соображаешь? Поколение.
Мы здесь работаем, понимаешь? Работаем. Так что всякое бывает.
Белов кивнул, передвинул поудобнее забинтованную ногу и закрыл глаза.
И представилась ему дверь того дома с выдранным крючком. Прежде чем
выйти на улицу, он прочитал неровно обведенные красным карандашом строчки,
напечатанные на пожелтевшем листке районной газеты, прикнопленной к двери,
и тем же карандашом написанное на полях матерное слово.
- Но, упорно сражаясь за мир, мы убеждаемся тысячу раз, - прошептал
он концовку виршей какого-то местного жизнерадостного поэта, - верим, что
покоренный и мирный атом будет работать на нас...
Крепыш, играя желваками на скулах, смотрел прямо перед собой. Под
вертолетом лежали поля, и от горизонта до горизонта тянулась
железобетонная стена, и над стеной в пять рядов ощетинилась колючая
проволока".
Все. Я выжал из себя все, остатки энергии ушли на то, чтобы поставить
финальную точку, в голове, груди, животе было пусто, как в обреченном на
снос доме, который уже покинули последние жильцы. "Выпитость" - называл
такое состояние Александр Блок. Я не был, конечно, Александром Блоком, но
прекрасно ощущал, что значит это его определение. Произведение как бы
истекло из меня, и уже отделилось от меня, и вот лежало передо мной на
столе листками исписанной бумаги, воплощенное... Лежало рядом с
пепельницей, утыканной окурками, рядом с будильником, показывавшим начало
шестого.
И вот обидно, думал я, всегда обидно, что воплощенное постоянно
оказывается только отблеском того, о чем думал, что хотел сказать. И
всегда остается недовольство собой.
Я распахнул окно и немного постоял, вдыхая сыроватый воздух. Я не
спешил ложиться, потому что знал - все равно сразу не усну, все равно буду
лежать в темноте и еще и еще раз прокручивать в памяти только что
завершенный рассказ, и повисший в комнате табачный дым заставит неровно
биться сердце.
И снились мне ступени, ведущие вниз, вниз, к обитой железом двери
подвала, серым прямоугольником проступавшей в полумраке. Я спускался по
этим холодным ступеням, а дверь не становилась ближе. А потом ступени
исчезли и я оказался перед ней и застучал кулаком по ржавому железу, но
дверь была заперта. Я стучал и стучал, настойчиво и монотонно, и дверь
медленно приоткрылась. Из темноты потянуло холодом.
Я поднял голову, пытаясь определить источник настойчивых звуков, и не
сразу сообразил, что это стучат соседи сверху. Возможно, они занимались
мелким ремонтом. Или подрабатывали изготовлением ящиков. Я заставил себя
встать и, завернувшись в одеяло, подошел к окну и захлопнул раму. Потом
бросился назад к дивану со всей скоростью, возможной для завернутого в
одеяло человека, упал на него и поджал колени к животу, пытаясь согреться.
В комнате было холодно как где-нибудь на Луне или в Поясе астероидов. Зато
полностью выветрился табачный дым, и голова почти не болела от недосыпу -
а шел-то всего лишь одиннадцатый час воскресного утра.
Интересно, думал я, постепенно согреваясь, почему посторонние звуки,
которые мы слышим во сне, так хорошо увязываются с содержанием сна? Почему
сюжет сна словно подводит нас к этим звукам, хотя мы не можем знать, когда
они раздадутся и какими будут? Ну вот возьмем сон с этой дверью в подвал.
Я спускался к ней до того, как раздался стук соседей, поднял руку,
намереваясь постучать - и прикосновение моей руки к двери, произошедшее во
сне, совпало с тем моментом, когда сосед начал сколачивать свои ящики.
Или, скажем, сон со звонком. Я во сне прихожу в гости к Залужной, нажимаю
звонок - и его мелодичные переливы оказываются реальным звонком в дверь
моей квартиры. Это было не так давно, когда ни свет ни заря мне нанес
визит музейный работник Карбаш, чтобы поплакаться об очередных проблемах с
очередной псевдоженой. Выходит, во сне мы как бы предвидим будущее? Узор
сна с самого начала выстраивается так, чтобы подвести нас к этому
будущему. Что-то в этом, наверное, есть? А вещие сны? Проскопия, дар
предвидения событий... Это уже дело парапсихологии... Есть ли какое-то
объяснение?..
Я и не заметил, как уснул, согревшись, и проспал еще около часа.
Когда я покончил с домашними делами, воскресное утро уже давно и
неотвратимо кануло в небытие или просто сместилось по оси времени. Я убрал
свой опус в ящик стола отлежаться и бодро выбежал на улицу, где поджидала
меня серенькая сырость уходящего ноября.
Мы с Наташей договорились встретиться в центре, в сквере напротив
"Детского мира", и ровно в двенадцать тридцать я уже прохаживался по
мокрым плитам вдоль мокрых скамеек, заложив за спину руки с букетом в
жестко шуршащей упаковке и поглядывая в сторону автобусной остановки.
Наташа, как это и положено, опаздывала, канонически, можно сказать,
опаздывала, хотя винить ее было трудно - в воскресные дни общественный
транспорт посещал Хутора с большими интервалами. Да я и не собирался
винить ее. Черт возьми, я давным-давно уже не ждал никого в сквере, не
ждал вот так, с цветами, а все мои прежние ожидания... Где они были, мои
прежние ожидания?
Она подошла и немного виновато улыбнулась, и я преподнес ей жестко
шуршащий букет, и словно растаяло что-то внутри, растаяло и обернулось
ровным безмятежным теплом, теплом и сиянием. "Милых ласковых глаз нежный
взор" и прочая патетика, было дело, грешил юнец влюбленный, думавший, что
навечно это, до последней дрожи вновь ушедшего в Илем мира - и что нам
были эти мокрые плиты и скамейки, эти грустные ивы и небо цвета позднего
ноября...
Тихие воскресные улицы в легкой пелене тумана. Уютное тепло
малолюдного кафе на набережной, и безмолвный разговор - глазами, как
разговор двух звезд, летящих в пространстве по сближающимся траекториям, и
улыбка - словно знамение библейского завета, словно облако висело над
землей и вот - явилась радуга в облаке, и...
И вновь - мокрые, но словно бы похорошевшие улицы, и влажный воздух,
кажется, превращен в вино кем-то всеблагим и всемогущим, потому что
начинала кружиться голова и расплывались очертания городских кварталов.
Было еще светло и мы шли домой к Наташе, потому что она отказалась
идти ко мне, а предложила прогулку на Хутора - что-то кому-то хотела
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг