всенепременно вымрет от скуки, тихо скончается среди богатств своего
изумительного рая. Такое вот печальное будущее нарисовал А.Демиденко из
района.
Мне стало совсем не по себе и я уже подумывал о том, что хорошо бы
уйти домой, выпить горячего чаю с водкой (адское, но иногда помогающее
пойло) и залезть под три одеяла или последовать совету, вычитанному в
какой-то газете: ровно минуту простоять в холодной воде, потом надеть
шерстяные носки и пятнадцать минут походить по комнате (а полезный ли это
совет - вот вопрос!) - но тут примчался Цыгульский и позвал меня к
телефону.
Звонил художник и переводчик Гриша. Оказывается, рано утром к нему в
мастерскую нагрянула страшно спешащая Залужная, подняла с раскладушки,
сунула книгу, что-то протараторила взахлеб и, опрокидывая загрунтованные
холсты, подрамники и банки с краской, умчалась в свою психушку. Гриша
понял только одно: книга каким-то образом связана со мной - и, восстановив
порядок, улегся досыпать. И вот только сейчас голод погнал его в магазин,
и вот он звонит из автомата, а потом намерен продолжить сотворение
шедеврально-эпохального аллегорического произведения "Свиньи периода
опосля перестройки".
Частое общение с Залужной не прошло для Гриши бесследно. Он тоже
начинал страдать обилием слов. Я вежливо прервал его, разъяснил суть дела
и попросил бросить все и заняться переводом. Гриша некоторое время
отнекивался, ему не хотелось заниматься переводом, а хотелось рисовать
своих аллегорических опосляперестроечных свиней, но потом согласился. Он
всегда потом соглашался - и в этом была его прелесть. Я положил трубку, на
нее тут же набросился Цыгульский, нетерпеливо сопевший мне в затылок на
протяжении всего нашего с Гришей разговора, и принялся лихорадочно
накручивать диск, листая свой потрепанный блокнот.
Я решил навести на столе хоть какое-то подобие порядка, прежде чем
идти принимать процедуры с чаем или холодной водой, пробрался на свое
место и начал копаться в бумагах. И домой так и не пошел, потому что минут
через двадцать к нам впорхнула Катюшенька с сегодняшней почтой, и на мой
стол легли два письма. Не знаю, кто как, а я привык читать письма сразу.
Другое дело, что после этого они могут проваляться у меня на столе и
неделю, и две.
Цыгульский крикнул в трубку: "Через десять минут буду, а ты его
тормозни!" - это был последний залп канонады, - схватил блокнот, буквально
ввинтился в плащ, бросил мне от двери: "Алик, я у фотонщиков", - и, судя
по скорости исчезновения, вероятно, канул в нуль-пространство. И наступила
приятная тишина, приправленная легким рокотом голосов, доносящимся из
отдела информации.
Кто такие "фотонщики" я не знал, но не сомневался, что Цыгульский
раскрутит их на всю катушку и выжмет до упора, потому что он иначе не мог.
Я повертел в руках заказное письмо, посмотрел на обратный адрес. Письмо
прислал И Крикуненко из нашего райцентра Малая Лиска. Второе письмо,
совсем тонкое, было местным, адресантом его значился Гончаренко Валерий
Васильевич. Я нашарил в ящике стола ножницы и аккуратно вскрыл послание И.
Крикуненко. И. Крикуненко представлял на строгий, но справедливый суд
редакции (он так и писал в сопроводиловке: "строгий, но справедливый суд
редакции") рукопись, объемом не более печатного листа, с названием,
похожим на цитату: "...И сладок сон воспоминаний".
Сегодня явно был день рукописей. Сжимая в руке носовой платок, я
пробежал глазами первый абзац.
"Аверин медленно шел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое
прекратился снег под ногами прохожих. Натужно гудели переполненные
автобусы, в домах зажигались окна. Люди возвращались с работы и деловито
шли навстречу, и деловито обгоняли Аверина, спеша в гастроном, а он
продолжал размышлять, и не знал, что же делать дальше..."
Потом я заглянул на последнюю страницу ("Аверину представился
бесконечный зал, тысячи кресел, тысячи экранов, и в каждом кресле -
опутанный проводами человек, и на каждом экране - чье-то воспоминание, как
самая прекрасная в мире картина. А зрителей в зале нет. Нет"), а потом не
спеша прочитал всю рукопись.
В общем-то, в литературном отношении рассказ был сделан неплохо.
Правда, попадались длинноты, кое-где шла слабая пропись, и "заусеницы" не
радовали глаз, но ведь была, как теперь говорится, вполне читабельна. Но
вот идея... Ученый Аверин изобрел мнемовизор - аппарат, при помощи
которого каждый может увидеть на экране воссозданное в цвете и звуке любое
свое воспоминание. Бывший однокурсник Аверина, Швец, исписавшийся
писатель, просит подключить его к опытному образцу мнемовизора, дабы вновь
пережить тот вечер юности, когда впервые пришло к нему вдохновение, и
вернуть таким образом способность к творчеству. Швец подключается к
аппарату и не хочет возвращаться к реальной жизни. Аппарат вновь и вновь
воспроизводит воспоминание Швеца, и все попытки Аверина отключить
мнемовизор убеждают ученого в том, что если аппарат прекратит работать -
Швец умрет. Так день за днем и работает мнемовизор, воспроизводя
воспоминание неудачливого писателя, без сознания сидящего в кресле, и что
делать дальше - никто не знает.
"Что может быть интереснее прошлого глазами, в полном смысле глазами
тысяч и тысяч очевидцев?" - думал Аверин, приступая к разработке аппарата.
А получилось вот что: "Все равно, что с телевидением: мечтали о новом
средстве связи, а приобрели великолепный инструмент для оболванивания. Или
взять лазер: рассчитывали на применение для сугубо мирных нужд сугубо
мирной промышленности, а получили очень даже эффективное оружие". Выходит,
размышляет Аверин, его аппарат - тоже палка о двух концах? Сколько таких
вот, подобных Швецу, в районе, области, республике и так далее?.."
И Аверин приходит к выводу, что похож на Швеца. "Все похожи на Швеца.
Кто раньше, кто позже - но все сделают главное дело своей жизни - а
дальше? Дальше что? Не лучше ли навсегда остаться в самом счастливом дне?
Стоит ли обманывать себя надеждой на будущие лучшие времена? Неужели Швец,
сам того не ведая, оказался прав?"
Я задумчиво уставился на стену, оклеенную Галкиными календарями со
звездами советской эстрады. Все, вроде бы, в рассказе на месте, но вот
только что-то подобное я уже где-то читал. Уход в прошлое... Воплощение
прошлого... Ученый, не сумевший предвидеть последствия своего открытия или
изобретения. Конечно, в фантастике, и в фантастике особенно, трудно
придумать нечто действительно новое. Различные варианты контакта с
внеземным (или земным, но нечеловеческим) разумом, космические
путешествия, машины времени, звездные злодеи и положительные герои, а
теперь еще и проблемы экологии, выживания человечества. Все это было,
было, рассматривалось в разных плоскостях, под разным углом зрения, и
зачастую только лихо закрученный, крепко сколоченный сюжет выручал,
вытягивая бледную или давно уже неоригинальную идею.
Так ничего и не решив в отношении малолисковца И.Крикуненко, я
положил рукопись на вершину бумажной горы, вздымающейся над моим столом, и
распечатал второй конверт. Внутри обнаружились три листка машинописи,
строк этак на семьдесят пять - восемьдесят.
Рассказ назывался "Лунными ночами", я прочитал его буквально не
переводя дыхания и забыв о насморке, я прочитав, мысленно поблагодарил
автора. Это было то, что надо. Я не претендовал на роль верховного судьи в
вопросах фантастики, но имел свой взгляд на эту ветвь литературы, свой
вкус и пристрастия. Рассказ мне понравился. Грише можно было не спешить с
переводом, потому что я хоть сейчас был готов запустить рассказ в номер.
Усевшись боком к столу и крутя в пальцах незажженную сигарету (не
могу курить при насморке), я еще раз прочитал эти несколько десятков
строк.
"Каждый раз с приближением полнолуния он терял сон. Вечером он как
всегда ложился рядом с женой и ждал, когда она заснет. Он лежал и смотрел
в окно, предвкушая момент появления луны из-за крыши соседнего дома. Луна
заглядывала в комнату, бледными бликами отражаясь от полированной
поверхности стола, и на полу прорисовывалась четкая черная тень оконной
рамы. Он осторожно сползал с дивана и шел на балкон.
В мире царили ночь и тишина. Спали дома, спали тротуары и газетные
киоски, спали деревья и скамейки у подъездов. Только фонари и светофоры
несли свою ночную службу. И все вокруг заполнял лунный свет.
Он сидел на балконе, подперев щеку ладонью, пристально смотрел на
луну, словно стараясь изучить и запомнить все ее пятна, и мысленно был уже
там, на светлых лунных равнинах, расплескавшихся до подножий изъеденных
временем гор, на склонах которых жили луняшки - маленькие пушистые зверьки
с круглыми изумленными глазами.
И наступал миг, когда лунное сияние окутывало его, и отрывало от
старого трехногого табурета, и мгновенно переносило на лунную равнину, в
мягкую светлую пыль, в которой по щиколотку утопали ноги. Конечно, он
знал, что на Луне нет воздуха, но воздух все-таки был, и он дышал им, и
подставлял лицо легкому ветерку, дующему из-за изломанных горных вершин.
Над горами в черном небе горели роскошные звезды, окружая немигающее
солнце, а сбоку тепло голубела Земля.
Он стоял посреди лунной равнины, а с горных склонов длинными прыжками
спускались мохнатые луняшки, подбегали к нему и затевали хоровод на
равнине под звездным небом. Луняшки терлись о его ноги пушистыми боками,
прыгали через его протянутые руки, совершая замедленные сальто в лунном
воздухе, гонялись друг за дружкой, зарывались в лунную пыль, прятались за
его спиной и кувыркались, кувыркались на лунной равнине.
Луняшки считали его другом, он чувствовал их доброжелательное
отношение и тоже бегал и возился вместе с ними в лунной пыли под
недремлющим оком голубой соседки по космосу, на которой, в комнате на
четвертом этаже блочного дома, на широком диване спала его жена.
Эти игры вел он с луняшками каждое полнолуние. И ждал, постоянно
ждал, когда оно придет.
- Пойдем со мной, - сказал он луняшке, доверчиво вскарабкавшемуся ему
на руки. - Посмотришь, как у нас. - Луняшка тихо сопел, прижавшись к его
груди. - А потом назад.
Луняшка заморгал изумленными желтыми глазами и свернулся клубком.
Лунное сияние охватило их и мягко перенесло с лунной равнины на
земной балкон. Луняшка вертел головой, рассматривая фонари и светофоры.
Луна сияла.
Распахнулась балконная дверь и на балкон ворвалась жена,
всклокоченная, в распахнутом халате.
- Где ты был, негодяй? Где ты был, я спрашиваю! - Свистящий шепот
каждое мгновение готов был перейти в крик.
Он стоял в трусах на балконе, прижимая к груди замершего луняшку.
- Лазишь к этой суке-одиночке? - Жена мотнула головой в сторону
соседней лоджии. - Ничего, я ей устрою!
- Вот, - сказал он, протягивая к ней руки. - Смотри, какой забавный.
Это с Луны. И никуда я не лазил.
- Скотина!
Резким движением жена выбила из его рук луняшку, ударила по лицу.
Луняшка перелетел через балконные перила и неслышно исчез в пустоте.
Несколько мгновений он оцепенело разглядывал свои руки, потом
перегнулся через перила, всматриваясь в кусты, растущие возле дома. Ни
шороха, ни звука в лунном свете.
Он оттолкнул жену, бросился в комнату, оттуда выскочил в прихожую,
ударившись коленом о стул, распахнул дверь и босиком помчался вниз,
перепрыгивая через ступени.
Долго шарил в кустах под балконом, порезал ногу осколком стекла и
нашел бельевую прищепку и кузов от игрушечного грузовика. На балконе
громко и зло плакала жена. В доме загорались окна.
Он посмотрел на луну и побрел к подъезду.
- Надо милицию вызвать, - говорили вверху.
Отныне каждое полнолуние он уходит на кухню, включает свет, садится у
стола и курит, курит... Жена грозится вызвать врачей, а он молчит и
смотрит на голую стену".
Не знаю. Мне не очень по душе "научно-техническая" фантастика. Мне по
душе вот такая фантастика. Даже вроде бы не фантастика, а что-то... В
общем, не в терминах дело.
Эта фантастическая миниатюра вернула мне рабочее настроение, и
поколебать его не могли ни насморк, ни головная боль. Первым делом я отнес
рассказ в секретариат, заглянул на обратном пути в машбюро и авансом выдал
несколько комплиментов Шурочке и Раисе Григорьевне. Потом, пользуясь
тишиной, угнездившейся в комнате в отсутствии Цыгульского, с ходу написал
четыре ответа на письма любителей фантастики и вообще постарался полностью
реализовать первую часть знаменитого социалистического принципа "от
каждого - по способностям, каждому - по труду". В результате своей
активной деятельности бумажный айсберг на столе основательно подтаял.
Состоялись у меня и полезные разговоры в отделе писем и в отделе
информации, и телефонная дуэль с руководством комбайнового завода по
поводу увеличения количества призов победителям задуманной мной викторины.
В итоге, вечером я возвращался домой с приятным ощущением не напрасно
прожитого дня. "Срывай день", - так, кажется, советовал Гораций? Это
приятное ощущение не стерлось в длинной и нервной очереди за колбасой, и
не пропало в толкотне за свежим хлебом. Я сохранил его до самого дома и
легко взбежал на свой второй этаж, прижимая к боку полиэтиленовый пакет с
гастрономической добычей. Дверь квартиры Рябчунов была распахнута настежь,
в прихожей горел свет, на стуле, словно брошенный впопыхах, лежал женский
плащ, свисая рукавами до пола, а из глубины квартиры доносились охающие
рыдания Марины. Я, не мешкая, вошел в прихожую соседей, заглянул в комнату
и обнаружил сидящую в кресле Марину с расплывшейся от слез косметикой на
лице и стоящего у окна хмурого Бориса в распахнутой штормовке. Марина мяла
в руке носовой платок, Борис курил и стряхивал пепел прямо на роскошный
желто-красный полосатый палас. Я оглянулся. Дверь в Костину комнату тоже
была распахнута настежь и там тоже горел свет, но Кости там, кажется, не
было.
- Что случилось?
Плечи Марины затряслись от рыданий, а Борис, не глядя, ткнул окурок в
горшок с кактусом, нервно дернул узел галстука и мрачно ответил:
- Костя пропал.
Я опустил пакет на пол и сел на диван.
- Когда?
- Вчера утром ушел в школу, потом, видимо, появился, сумка лежит. -
Борис мотнул головой в сторону Костиной комнаты. - Мы с Машей были на
работе, пришли вечером...
- Мы уже и в милиции... - прорыдала Марина, с отчаянием глядя на
меня. - Ни записки, нич-чего-о!..
- Вы с ним не ссорились? Не качали права, на психику не давили?
Борис растерянно пожал плечами.
- Вроде нет.
- Какая психика? - воскликнула Марина. - Мы и общались-то только за
ужином. Он вечерами из комнаты своей не выходил, я на кухне, а Боря
лабораторные всю неделю проверяет. Какая психика-а?..
Печально, когда плачет ребенок, но еще печальней - когда плачет
женщина. Я вспомнил слова Ларисы о пассиях и чтении стихов в подъездах и
высказал соответствующее предположение.
- Какая любовь? - с плачем воскликнула Марина. - Из комнаты ведь не
выходил, какая любовь?..
- А у одноклассников не спрашивали? - продолжал допытываться я,
стараясь выяснить как можно больше, прежде чем поделиться своей
информацией.
Борис опять закурил, сунул обгоревшую спичку в карман штормовки.
- Был я сегодня в школе, говорил. И с учителями, и с ребятами. - Он
устало потер лоб. - Ничего.
Я смотрел на растерянных соседей и размышлял. Марина едва заметно
шевелила губами, словно неслышно шептала заклинания или молитву, словно
неслышно взывала к кому-то... К заступнице-троеручице? "Ты спаси меня,
Царица-свет Небесная! Сохрани меня, Микола многомилостивой!.." К
милосердному Аллаху? К Буддам и бодхисатвам, сострадательным, всеведущим,
одаренным пятью родами зрения, любящим покровителям всех живых существ?..
"О Будды и бодхисатвы, да не умалится могущество вашего сострадания к
нему. Охватите его милостью своей, не дайте живому существу попасть во
власть злой кармы..."
Почему уходят из дома подрастающие дети? Из года в год, с давних
времен. Тяга к странствиям, неразделенная первая любовь, сложности с
друзьями, раздоры в семье... В четырнадцать лет я разругался с мамой,
чем-то (не помню уже чем) обидевшей меня, и октябрьским днем навсегда
оставил дом. Весь день бродил по городу, замышлял даже уплыть на катере в
родной пионерский лагерь, но не уплыл, а ночевал на ящиках в подвале
пятиэтажки у вокзала, дрожа от холода и до тошноты накурившись собранными
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг