психушки. Я у Наташки месяца полтора назад была, так ведь сухо же было!
Знала бы - хрен бы поперлась!
- В земле и небе более сокрыто, чем снилось твоей мудрости, Лариса, -
ответил я бессмертными словами шекспировского героя. - Что там по этому
поводу говорит твой Шопенгауэр?
- А! - отмахнулась Лариса. - Я с Наташки за такое путешествие коньяк
сдеру. Могла ведь и предупредить! Ну все, последний бросок. Вон ее подъезд
- там, где мотодрын.
Я огляделся. Уличные фонари, вероятно, не были предусмотрены
проектом, основным источником освещения служили окна и редкие прожекторы
на крышах домов, расположенных без всякой видимой системы. Справа от нас
мигал неоновой вывеской стеклянный куб какого-то магазина, голубые
дрожащие буквы складывались в явно не наше слово "Стеогад", в котором, как
в примитивной телевикторине, можно было при желании угадать название
нашего славного города. Слева вырисовывалось что-то аморфное,
недостроенное, может быть, детский сад, а может - пивбар на сотню
посадочных мест. Прямо по курсу за трансформаторной будкой вздымались две
многоэтажки, почти соприкасаясь боками, и возле одного из подъездов стоял
мотоцикл с коляской.
- Ура! - сказал я, с трудом переставляя ноги (к подошвам прилипло по
пуду первосортной грязи). - Да здравствует твоя Наташка, Роджер Чугунный и
коньяк!
У Наташи мне понравилось. У Наташи было хорошо. У Наташи не было
грязи, унылой измороси и коричневых луж. Коньяка, правда, тоже не было, но
зато имелся изумительный горячий кофе - раритет по нынешним голодноватым
временам. Наташа оказалась очень миловидной улыбчивой блондинкой того
неопределенного возраста, когда, по-моему, можно дать женщине и двадцать
пять, и на десяток больше. Чувствовались в ней уют и та умиротворенность,
что лежит на ликах созданных иконописцами богородиц. Подтверждением моего
первого впечатления о Наташе явилась стоящая на столе швейная машинка и
круглая плетеная корзиночка с разноцветными клубками ниток и вязальными
спицами. Непонятно было, что же помешало Наташе создать семью или что
привело к распаду семьи - а в том, что в этой однокомнатной квартире
Наташа живет одна, у меня не было никакого сомнения - Лариса никогда не
общалась с замужними.
Когда поток ларисиного красноречия по поводу погоды и коварства
Наташи иссяк, она в присущей ей манере представила нас друг другу. ("Это
моя Наташка. Клевая чувиха. А это тот самый Леха, я тебе говорила,
старается Лема перепрыгнуть, только прыгает не туда, а вообще нормальный
чувак. Дай ему этого американского чувака и гони коньяк"). И ушла в ванную
отмывать свою, а заодно и мою обувь. Помнится, когда впервые, лет десять
назад, я прочитал стихи Залужной, то не поверил, что вот эти
проникновенные, паутинкой бабьего лета парящие строки, сотворила
громоподобная бесцеремонная женщина, во времена былинные бывшая игроком
сборной города по ручному мячу.
Наташа вручила мне аккуратно обернутую белой бумагой книгу и
незаметно вышла - где-то в отдалении зазвенела посуда и захлопала дверца
холодильника - а я сел в кресло под торшером, спрятав ноги в промокших
носках под полированный журнальный столик, в центре которого лежала
красивая вязаная белая салфетка.
Да, это был именно Роджер Желязны. Страшно подумать, сколько уже лет
назад я учился в школе, как тогда говорилось, "с английским уклоном". Этот
английский уклон давно пропал за ненадобностью, но кое-что еще осталось по
углам - на уровне понимания отдельных слов и даже предложений - и я с
грехом пополам одолел первые страницы. Потом появилась говорливая Лариса,
потом Наташа принесла кофе и бутерброды, и я отложил книгу, уверенный в
том, что Роджер Желязны с помощью Гриши, безусловно, спасет мой субботний
выпуск.
В общем, вечер удался на славу. И сухо было, и тепло, и кофе... И
безотказно работал словесный брандспойт Залужной, и темнота ласково
терлась в стекло сырым боком, и Наташа все чаще встречалась со мной
взглядом и едва уловимо улыбалась, медленно перебирая пальцами светлые
волосы у виска. Так начиналось...
Я сидел и прислушивался к себе, я удивлялся себе, я не мог поверить
себе. Я давно жил один, я запер прошлое в тяжелый старый сундук, и ночью,
распахнув окно, выбросил ключ в душную темноту, а потом тащил огромный
сундук по спящим улицам, спотыкаясь, падая и разбивая колени, - и столкнул
с моста. И бродил до утра, искренне желая, чтобы рассвета больше не было в
этом мире. Я давно жил один, я привык жить один, я дал себе слово ни о чем
не вспоминать, и дал себе слово больше не повторять этот путь. Мне
казалось, что я навсегда сыт по горло своим прошлым...
Но встречались наши взгляды, и Наташа едва заметно улыбалась,
перебирая светлые волосы. Был вечер. День первый.
Мы пили кофе в уюте и тепле, а Залужная вдруг заторопилась, заспешила
домой, словно только сейчас вспомнив, что завтра не воскресенье, а четверг
и всех нас ждет работа. Чертовски не хотелось уходить - вновь предстояло
пересечь без подручных средств какое-то совершенно венерианское Море
Грязи, и разве только потому?.. Я попробовал было намекнуть на еще одну,
кажется, пятую или шестую чашку кофе и Наташа, бросив на меня быстрый
одобрительный взгляд, уже поднялась и направилась в сторону кухни, но
Лариса вскочила с дивана и решительно заявила:
- Нет, Наташка, хватит кофе лакать! Нам еще переться, да еще автобуса
ждать. Мне завтра к семи к моим недоразвитым. Леха, собирайся! Книжку не
забудь.
Мы с Наташей улыбнулись друг другу на прощание, и я успел узнать ее
телефон, и сразу и намертво запомнил эти шесть цифр, а потом Лариса
потянула меня к лифту, бормоча что-то о кофе, грязи и погоде.
А погода ничуть не изменилась, в этом мы убедились, выйдя из
подъезда. Было все так же сыро, да еще и холодно вдобавок, потому что с
окрестных полей дул неприятный порывистый ветер. Часы мои показывали
половину двенадцатого, однако, несмотря на столь позднее время и
премерзкое состояние атмосферы, подростки продолжали нести вахту в этих
междудомных пространствах, которые язык не поворачивался назвать дворами.
Я подумал, что мы в пятнадцать лет не сидели возле дома, мы шумной оравой
болтались по вечерним улицам, лихо курили и гоготали под фонарями на
перекрестках, и пели под гитару дурацкие песни, которые тогда вовсе не
казались нам дурацкими, и наперебой острили вслед спешащим в общежитие
студенткам.
Подростки Хуторов не имели возможности бродить по окрестностям -
слишком грязными были окрестности.
Я вновь переживал только что состоявшуюся ничем, на первый взгляд, не
примечательную встречу. Я пытался разузнать у Залужной о Наташе: кто она,
что она, давно ли знает ее Залужная, но Лариса по обыкновению своему меня
не слушала, чертыхалась, говорила о чем-то своем и временами восклицала:
"Нет, Леха, признайся: спасла я тебе субботний номер или не спасла?" - и я
признавался, и мы договорились, что Лариса завтра разыщет Гришу, отдаст
книгу и в пятницу принесет перевод, сколько там Гриша успеет, а как
воздать Грише - это уже моя забота.
Так мы добрались до остановки и перекурили в ожидании автобуса. Ноги
у меня совершенно промокли, и я чувствовал себя очень неуютно. Вокруг было
тихо и пусто, все, кому надо было покинуть Хутора, уже покинули их и давно
сидели у телевизоров или и вовсе спали. Утекали последние минуты очередных
суток и я уже начал подумывать о том, что никакой автобус до утра не
забредет в эти окаянные края, и придется идти к цивилизации по выбитому
дождями и колесами асфальту, уповая на шальное такси. Лариса повествовала
о происшедшем с ней очередном приключении. Будучи дома на больничном по
случаю простуды, она вдруг, по ее словам, почувствовала необычайную
слабость и желание немедленно бросить пост у газовой плиты и лечь на
диван. Она подчинилась этому странному то ли желанию, то ли даже
требованию, легла - и глаза ее сами собой закрылись и в голове замигала
огненная формула: дубль-ве или, скажем, дабл-ю в квадрате. А потом формула
пропала, но непонятная слабость не давала возможности подняться с дивана,
и только запах сгоревшей картошки... Тут Лариса прервала рассказ, потому
что из-за поворота огненной приятной формулой полыхнули фары автобуса.
Автобус переплыл лужу и с треском распахнул дверцы. Из салона,
брезгливо морщась и подбирая полы плащей, посыпались в грязь последние
поздние хуторяне. Лариса вскочила на подножку, я собирался последовать за
ней и нашаривал в кармане талоны, и вдруг заметил в маленькой колонне,
двинувшейся в нелегкий путь, Костю. Костя удалялся, засунув руки в карманы
короткой куртки, в своей обычной бело-голубой динамовской спортивной
шапочке, и смотрел под ноги, хотя и не делал никаких попыток выбирать, где
почище.
Двери с шипением начали закрываться и я заторопился в автобус.
Попытался еще раз увидеть Костю из окна, но увидел только свое нечеткое
отражение. Автобус рывком тронулся и я едва удержался на ногах. Извлек
талоны, клацнул компостером и сел рядом с Залужной.
- Кого ты там обнаружил? - зевая, поинтересовалась она.
- Соседа. Парень в десятом классе, завтра в школу, а пошел куда-то на
ночь глядя.
- Пассия, - расслабленным голосом отозвалась Лариса. - Самый возраст
по пассиям ходить, стихи в подъездах читать. Пейзанки, то бишь хуторянки,
тоже любить умеют.
Я покосился на нее и промолчал. Конечно, Костя вполне мог
направляться на свидание, я в пятнадцать лет тоже околачивался под окнами
одноклассниц, но вот только время... Как-никак, первый час новых суток.
Так получилось, что в свою теперешнюю квартиру, доставшуюся мне после
развода по обмену, я въезжал в то же время, когда в соседнюю въезжали
Рябчуны. До этого они несколько лет жили в столице, но вынуждены были
вернуться в полупровинциальный Степоград, дабы присматривать за
одолеваемой болезнями матерью Бориса. Костиного отца. Борис устроился в
наш сельхозинститут, Марина работала в школе. Нельзя сказать, что мы уж
очень дружили, но друг к другу захаживали и были в хороших отношениях.
Чаще всего я общался с Костей - спокойным, рассудительным долговязым
подростком, увлекавшимся, как это ни странно в наше время, чтением. Не
восточными единоборствами, и не тяжелым роком вперемешку с "Ласковым
маем", и не хождением в видеосалоны, где на экранах однообразно восклицали
и всеми возможными способами лупцевали друг друга мускулистые
человекоподобия, а именно чтением. Книгами. Книг у меня было немало.
Пожалуй, они были единственным богатством, которое я накопил, не считая
серенькой моей "Любавы", и Костя иногда вечерами заходил ко мне, возвращал
прочитанные книги и брал новые. Мы обменивались мнениями, просто говорили,
и мне были интересны наши разговоры, потому что я на двадцать с лишним лет
обошел этих сегодняшних подростков, и хоть и помнились мне мои пятнадцать
- далеко уже уплыли мои пятнадцать... Видимо, наши разговоры были
интересны и Косте, потому что он никогда не торопился уходить. Правда,
последние недели две он не появлялся.
И вот еще почему мне нравилось общаться с Костей: он напоминал мне
мою дочь. После размена квартир Ира ко мне не заходила, и не звонила на
работу, и я тоже не искал встреч с ней, потому что считал: если не звонит
и не заходит - значит, ей неплохо и без меня.
- Ты что, Леха, заснул? - сказала Лариса. - Фантастические сны
наблюдаешь? Нам выползать.
Мы выползли неподалеку от центра, прошли к стоянке такси, занятой
исключительно частными предпринимателями, и пожилой автоизвозчик
согласился за пятерку доставить Ларису до самых дверей, хотя езды там было
от силы на полтинник. Лариса забрала у меня книжку и укатила, посулив
забежать на днях, а я направился домой по тихим улицам, мечтая о теплом
душе и постели. Рукописи я решил прочитать на работе, на свежую голову -
не мог я заставить себя читать их перед сном, да и необходимость в этом
отпала, потому что у меня теперь был надежный американский фантаст. И
выходило, что я зря протаскал их весь вечер.
Я шел под неяркими уличными фонарями и прокручивал в памяти
сегодняшнюю встречу с Наташей. И какие-то странные полузабытые
воспоминания всплывали из глубины, словно не я это шагал по мокрому
асфальту, и словно не было еще тысяч прожитых вечеров, а было одно
безмятежное утро.
Однако наступившее утро оказалось далеко не безмятежным. Во-первых,
Цыгульский явно решил обзвонить половину города, причем эта половина
состояла из людей с дефектами слуха, потому что он кричал в трубку,
багровея от напряжения, и заглушал все остальные звуки мира. Во-вторых,
меня накрыл насморк во всем великолепии - с носовыми платками, головной
болью и безудержным чиханием. В-третьих, Цыгульский в поисках своей ручки
- дешевенького шарикового писала - разметал и перепутал все бумаги на моем
столе и теперь повествование Александра Константинова о космическом
советском супермене, перманентно полуобнаженной девушке и нехороших
хранителях зловещих Черных Книг смешалось с грустной историей о каком-то
Никитине и русалке, а следующий безымянный листок с ходу огорошивал
залпами самоходных орудий и штурмом таинственного Дома, охраняемого
инфернальными белыми полотнищами со смертоносными красными глазами...
Разобраться в этом хаосе было трудно, насморк отнюдь не способствовал
улучшению настроения, а голова от криков Цыгульского болела еще сильней.
Но ругаться с Цыгульским было бесполезно, вернее, нецелесообразно, как,
скажем, нецелесообразно раздражаться по поводу разбитой соседским ребенком
милой сердцу чашки. Он ведь не ведал, что творил. Работать в такой
обстановке было невозможно, и я покинул этот бедлам и устроился в
маленьком холле возле кадушки со старомодным фикусом, полной окурков и
обгорелых спичек. Развернул шаткое кресло и устроившись спиной к коридору,
а лицом к окну с видом на наш паршивенький дворик с покосившимся туалетом,
этакое "патио" на степоградский лад, я получил возможность вдоволь
начихаться и прочитать, наконец, изрядно помятые вчерашние рукописи.
На рассказ Николая Мигаева "Точка бифуркации" у меня ушло минут
сорок. Мигаева я помнил еще по школе, он был на два класса старше меня и
неплохо играл в хоккей. Вот уже лет десять подряд его заметки время от
времени появлялись в нашей областной "молодежке". А теперь Николая
потянуло на фантастику. Идея рассказа явно была обнаружена им в одной из
популярных брошюр общества "Знание". Я даже помнил эту брошюру, в ней
излагалась теория бельгийского ученого Ильи Пригожина. Суть ее в том, что
вблизи критических точек эволюции системы, так называемых точек
бифуркации, происходят значительные флюктуации. В такие моменты система
словно колеблется перед выбором одного из нескольких путей дальнейшего
развития, и небольшая флюктуация может дать начало эволюции в том или ином
направлении. По-видимому, в такие моменты и можно сравнительно слабым
воздействием направить развитие системы в нужную сторону.
Так изъяснялся и Николай Мигаев, по-своему понявший бельгийца.
Вернее, его герой. Этого героя почему-то тревожило непрерывное расширение
Вселенной и он решил вычислить то мгновение, когда силы разбегания
сравняются с силами притяжения, то есть когда Вселенная начнет раздумывать
- расширяться ей до бесконечности или прекратить это дело и начать
собираться в комок. Естественно, этот момент он вычислил, выехал в нужную
точку и в нужное время запустил в небо прихваченным с собой кирпичом.
И дело было сделано - процесс расширения Вселенной затормозился. О
таком вот невероятном, уж действительно фантастическом событии сообщил в
конце повествования автор, упомянув к тому же главнокомандующего Иисуса
Навина, который, оказывается, по мнению автора, во времена библейские
произнес свои знаменитые слова именно в точке бифуркации... Все. Можно
ставить знак изумления. И ведь написано было на полном серьезе!
Вот такой рассказ я прочитал, расположившись под фикусом. Хорошего
настроения он мне не прибавил. Я представил будущий не очень приятный
разговор с Николаем Мигаевым, вздохнул, и, кончив чихать, принялся за
вторую рукопись, присланную из района неким А.Демиденко.
Тут была фантазия иного рода. С помощью многочисленных слов и сложных
оборотов, зачастую вступавших в конфликт с нормами правописания, автор
повествовал о том далеком-далеком туманном будущем, когда люди добьются
невероятных успехов в своей плодотворной мирной деятельности. И не будет,
конечно, голода и болезней, и засияет в небе искусственное солнце, и на
полюсах заведутся цветы, и обратятся в прах наши убогие ГЭС и зловещие
АЭС, поскольку люди научатся использовать энергию времени, и с помощью
чудесных приборов-репликаторов из биомассы удастся получать все-все-все,
от общепитовских шницелей до суперсинхрофазотронов (опять брошюрки
славного общества "Знание"!), и только звезды останутся недосягаемыми,
потому как не дано человеку дотянуться до звезд и обязан он веки вечные
жить на Земле, как обязаны жить в воде рыбы. И вот тогда человечество
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг