в вену то или иное лекарство, но почему-то ощущение близкой беды отяжеляло
душу, словно вот-вот должно случиться что-то непоправимое и он, Оленев,
окажется если не виновником, то соучастником страшной ошибки. Первой за
все годы работы в больнице.
Он обеспокоенно подходил к больному, заглядывал в узкие, остановившиеся
зрачки, сам считал пульс, заходил за спину Чумакова, смотрел, как тот
накладывает швы, операция близилась к концу, ничто не предвещало
неожиданной трагедии, и Оленев гнал от себя назойливые мысли, объясняя их
событиями вчерашнего сумбурного дня и переломом в душе.
Чумаков с ассистентами уже весело переговаривались в предоперационной,
скидывали пропотевшие халаты, закуривали, кто-то непринужденно рассказывал
анекдот, а Оленев не покидал больного, хотя все шло нормально, как по
учебнику. Восстановилось дыхание, ровное и спокойное, давление держалось
на должной высоте, больной приоткрыл глаза и пошевелил губами, пытаясь
что-то сказать. Сестра-анестезист вопросительно посмотрела на Юру, она
знала, что больного пора переводить в палату, но Оленев мешкал, послал за
лаборантом, чтобы взяли анализы, хотя в этом не было необходимости.
- Ты чего вошкаешься? - запросто спросил Чумаков, заглядывая в
операционную. - Что-нибудь не так?
- Все нормально. Просто не хочется спускаться в ординаторскую.
- А, женские склоки, - удовлетворенно сказал Чумаков и скрылся.
Подобное объяснение его вполне устраивало.
Оттолкнув Чумакова, в операционную влетел Веселов.
- Куда без маски? - сразу же прикрикнула операционная сестра.
- Бал-маскарад, что ли? - огрызнулся Веселов и обратился к Чумакову: -
Давай-ка закругляйся, там женщину привезли на попутной машине, трамваем
сбило. Машка у главного, остальные в операционных торчат, я один в палате.
А после дежурства башка дурная. Давай на подмогу.
Они бегом спустились с третьего этажа на первый - в палату реанимации.
Там шла размеренная суета. Опытные сестры молча и сноровисто готовили
системы для переливания, шприцы, необходимые лекарства, аппарат для
искусственной вентиляции легких - респиратор. На койке лежала женщина в
окровавленной одежде, санитарки бережно раздевали ее, она стонала с
закрытыми глазами. Оленев быстрыми, точными движениями ощупал тело,
переломов не было, приоткрыл лицо от спутанных прядей и узнал.
Да, это была она. Та самая женщина, мелькнувшая вчера в Окне и
увиденная сегодня в утреннем автобусе.
"Вот откуда предчувствие беды, - подумал Оленев, считая ускользающий
пульс, прислушиваясь к хрипящему дыханию. - Так, закрытая черепно-мозговая
травма, ушиб легкого, возможен отек".
- Делай подключичную, - бросил он Веселову, и сестрам: - Готовьте на
интубацию. Кровь на группу забрали? Аппарат для гипотермии...
У Веселова слегка подрагивали руки, но свое дело он сделал безошибочно
и быстро. Многолетний навык брал свое. Остальное делал Оленев. Все то, что
зависит в реанимации от ловкости натренированных рук, способных выполнить
любую манипуляцию в любых условиях, проводилось автоматически, а мысли
были заняты другим, не менее важным: что еще сделать как можно быстрее,
чтобы отвоевать секунды у грозной беды.
- Давление падает, - сказала одна из сестер.
Оленев знал прекрасно; что надо сделать в этом случае, еще вчера знал и
предвидел любые скачки и перемены, возможные в ближайшие мгновения, но
вдруг на него напало оцепенение, он облокотился о спинку кровати, чтобы не
пошатнуться, провел ладонью по вспотевшему лбу.
- Энцефалограф, - сказал он невнятно, превозмогая неподатливость языка.
- И позовите нейрохирурга. Возможна гематома. Да, разбуди шефа...
- Чем? Пушкой? Я лучше за Машкой сбегаю. Пусть поруководит. Она это
любит.
Веселов хлопнул дверью, а Оленев так и остался стоять у изножья
кровати. Отмытое от крови лицо женщины показалось ему еще более знакомым и
близким.
"Неужели я потеряю ее, не успев найти?" - подумал он.
Мерно гудел респиратор, стуча на вдохе, словно забивал невидимые
гвозди. Надо было настроить энцефалограф, усилием воли Оленев заставил
себя подойти к больной, закрепил датчики, сел за пульт монитора. Аппарат
барахлил, шла наводка, самописцы мелко подрагивали и брызгали чернилами.
"Черт, - устало подумал Оленев, - скорее бы кто-нибудь пришел. Есть же
неписаный закон, запрещающий врачу лечить близких людей. Но разве она
близка мне? Я даже имени ее не знаю".
- Документы какие-нибудь есть?
- Только проездной билет без фамилии.
Пришел нейрохирург, деловито приоткрыл веки больной, всмотрелся в
зрачки.
- Что на энцефалограмме?
- Пока ничего. Наводка.
- Меня это не интересует. Исправьте погрешность.
- Какого черта! - вскипел Оленев и тут же осекся.
Сестры удивленно посмотрели на него. Он ни разу не срывался за все годы
работы.
Он молча полез проверять заземление, убедился в надежности контактов,
щелкнул переключателями, широкая лента бумаги поползла на пол.
- Не зовите Грачева, - сказала Мария Николаевна, на ходу приминая
колпачок. - Обойдемся без его советов.
Она сразу же включилась в работу, и Оленев облегченно вздохнул. Теперь
непосильный груз ответственности за чужую жизнь лег на плечи поровну.
Они вместе настроили аппарат для гипотермии, струи охлажденной воды
наполнили палату звуками ливня. Заглянул Чумаков, потрогал живот и сказал,
что ему здесь делать нечего. А там время покажет. Забирали анализы,
неслышно входили и выходили лаборантки, на соседней койке плакал ребенок,
его некому было успокоить.
- Пойду покурю, - буркнул Оленев, чувствуя, что больше не в силах
находиться в палате. - Я рядом.
Он вышел в коридор, постоял у окна, вытащил сигарету, размял ее, но так
и не прикурил.
"Что это? - думал он. - Испытание на прочность? Очередная штучка
Ванюшки? Но он обещал не вмешиваться в работу. Только в моей квартире он
имеет власть и право делать все, что заблагорассудится... Не успев найти,
уже теряю. Не успев полюбить, могу расстаться. Ну нет, я не остановлюсь ни
перед чем".
Он сам не понял, как спустился в подземный переход и дошел до двери
лаборатории. Толкнул незапертую дверь, зажег свет, хотя и без того было
светло. Штативы загромождены немытыми пробирками и колбами, на столе в
беспорядке разбросаны журналы и обрывки бумаги, исписанные торопливым
почерком Грачева, а сам он лежал на раскладушке на спине, и лицо его было
прикрыто простыней.
Оленев на цыпочках, чтобы не тревожить шефа, подошел к холодильнику,
раскрыл его, вспыхнула лампочка. Среди черствых бутербродов с сыром и
склянок о реактивами лежала пенопластовая коробка. Оленев бесшумно вынул
ее, открыл и увидел то, что искал. На пенициллиновых пузырьках не было
этикеток, но Юра знал, что именно в них дремала прозрачная, бесцветная и
безвкусная жидкость - ребионит. Их должно быть десять - неприкосновенный
запас Грачева, но два гнезда оказались пустыми.
Юра вытащил еще два пузырька, опустил в карман халата, закрыл футляр и
нечаянно громко хлопнул дверкой холодильника. Вздрогнул невольно,
оглянулся на спящего Грачева. Тот не пошевелился. И тут ощущение душевной
неприютности и тревоги с новой силой наполнило душу Оленева.
- Матвей Степанович, - тихо позвал он. - Уже день. Не пора ли?
Он знал, что Грачев часто остается в больнице на ночь, засиживаясь за
опытами или потихоньку, пока дремали дежурные врачи, испытывая новые
методики. А потом отсыпался в тишине, пока в нем не было нужды. Это давно
стало привычным, но что-то насторожило Оленева. Грачев спал чутко и не мог
не отреагировать на любое непрошеное вторжение в свои владения. Уж
непременно бы проворчал что-нибудь или ругнулся спросонья.
- Привезли тяжелую больную, - сказал Юра вполголоса, - посмотрели бы...
Простыня не шевельнулась. Оленев, рискуя нарваться на окрик, откинул
простыню с лица и увидел Грачева.
Рефлекс реаниматолога, вбитый годами практики, сработал мгновенно.
Оленев рванул рубашку на груди Грачева, прикоснулся на миг ухом, нажал
пальцем на сонную артерию и, не раздумывая, не тратя времени на поиски
маски или, салфетки, прижал свои губы к его губам и вдохнул воздух.
Сильными ритмичными движениями несколько раз толкнул грудную клетку.
Раскладушка прогибалась, Оленев опрокинул ее набок, быстро уложил Грачева
на полу, руки и ноги шефа безвольно раскинулись по сторонам. Голова у
Оленева была ясной и пустой, это было то время, когда стрелки часов
замедляют свой бег и секунды растягиваются до бесконечности. Некогда
думать и размышлять, надо действовать и работать. До седьмого пота, ибо
оживление мертвых требует не только выдержки и знаний, но и сильных
пружинистых, неутомимых рук, умения сконцентрировать силу и энергию в
одном порыве.
Краешком сознания он пожалел, что некогда подойти к телефону и позвать
на помощь. Чисто физические усилия требовали хотя бы двух человек, не
говоря уже о моральной поддержке, о разделении ответственности за
содеянное.
Должно быть, прошло не менее получаса, когда Оленев понял, что вдохнуть
жизнь в Грачева не удастся. Он обреченно вытер пот со лба, скользнул
взглядом по полу и тут увидел листок бумаги, на котором было написано: "Не
оживлять! Я не умер! Это летаргия! Массаж сердца не делать!"
Дальнейшее Оленев помнил смутно. Скорее всего он позвонил в отделение,
потоку что лаборатория наполнилась реаниматологами и хирургами. Пришел
профессор, что он там делал и говорил, Юра не запомнил. Грачева увезли на
каталке, а Оленев обнаружил себя сидящим за столом и листающим записи.
Среди разрозненных отрывков он нашел толстую тетрадь, что-то вроде
дневника, в котором по числам и часам описывались опыты с ребионитом.
"...Собака Икс, вес десять килограммов, клиническая смерть после
введения пяти кубиков дитилина, экспозиция пять минут. Интубация, ИВЛ на
фоне введения двух кубиков ребионита. Стойкий эффект через сорок пять
минут. Период реабилитации двое суток... Собака Игрек, вес..."
И так далее, опыты, варианты, комбинирование методов и лекарств, дозы,
рассуждения на полях. Грачев исступленно искал ту единственную формулу,
сверяясь с которой любой врач сможет вернуть вспять необратимое. Он
исполнил свое обещание, больше не прикасался к больным. Но что означало
его ночное вторжение в хирургическое отделение этой ночью и просьбы к
больным добровольно испытать на себе чудодейственное лекарство, дарующее
жизнь? И почему он решился на такой шаг? Сам ввел себе ребионит... Живой,
чувствующий, отчетливо понимающий, чем это грозит... Убежденность в
победе, граничащая с фанатизмом? Последний аргумент в наручном споре, уже
переходящий рамки чистой науки?
Да, вот, кажется, то, что надо.
"Ребионит, введенный в здоровый, неистощенный организм, вводит его в
состояние летаргии, полужизни-полусмерти. Это и есть тот самый анабиоз, о
котором пишут фантасты, отправляя своих героев к далеким звездам. У меня
нет другого выхода, я должен, испытать его на себе. Не вините Веселова, я
ему сказал, что у меня болит сердце, и подсунул заранее наполненный шприц.
Самому ввести в вену не хватило духа. Доза рассчитана, я должен проснуться
сам через три дня. Если не хотите моей смерти, не применяйте обычных
методов реанимации. Никакой искусственной вентиляции легких! Никакого
массажа сердца! Никаких лекарств! Расчеты и доказательства ниже. В случае
неудачи письмо, адресованное жене, в нижнем ящике стола..."
Далее шли длинные формулы и пояснения к ним.
"Он прав, - подумал Оленев, прочитав и, по обыкновению своему, быстро
уяснив суть решения Грачева. - А ведь сейчас там завертелась кутерьма!.. И
я первый начал".
Оленев схватил тетрадку и побежал по гулким подземным переходам, не
стесняясь удивленных взглядов.
В реанимации царила неразбериха. Для Грачева срочно освободили палату.
Для этого пришлось перевести в хирургические отделения далеко не
выздоравливающих больных. Только женщину, привезенную накануне, оставили в
соседней палате, и респиратор по прежнему вбивал свои невидимые гвозди.
"Как там она?" - спросил он взглядом на бегу у медсестры, стоящей у
входа в палату, и, уловив успокаивающий кивок, вбежал в соседнюю. Вокруг
койки, как ночные бабочки вкруг свечи, теснились и кружились врачи и
сестры. Сухой отчетливый голос Марии Николаевны давал распоряжения,
профессора были прижаты к окну и, хоть молчали, но не уходили. Оживление
умирающих - прерогатива реаниматологов, хирургам здесь делать нечего.
- Лишних попрошу выйти! - громко и спокойно сказала Мария Николаевна. -
Тесно у нас. Сами знаете... Готовьте внутрисердечно.
Оленев не считал себя лишним, он сразу же протиснулся к койке, увидел
Грачева, недвижно распятого на матрасе, размеренную суетню у его
изголовья, Марию Николаевну, готовую недрогнувшей рукой вонзить длинную
стальную иглу в грудь человека, и, не раздумывая, выбил шприц точным
броском ладони. Звон разбитого стекла был почти не слышен.
- Что с вами, Юрий Петрович? - холодно спросила Мария Николаевна. - Вам
нездоровится? Лучше уйдите. Мы без вас справимся.
- Не надо, - волнуясь, сказал Оленев, - не надо ничего делать. Он не
умер. Он спит. Летаргия. Вы погубите его. Выключите респиратор.
Он сам не смог дотянуться до выключателя, поэтому рывком выдернул
интубационную трубку из гортани Грачева и чуть ли не лег на него, защищая.
- Вы сошли с ума, Юрий Петрович, - сказала Мария Николаевна, - я прошу
вас, выйдите. У нас каждая секунда на счету.
- Он жив! - прокричал Оленев. - Вы понимаете, он жив! К чему оживлять
живого! Это же дикость!
Вечно сонный и уравновешенный Оленев и в самом деле производил
впечатление свихнувшегося человека. По молчаливому знаку Марии Николаевны
два крепких санитара бережно взяли его под локти и попытались оторвать от
койки.
- Почитайте его записи, - частил Оленев, больше всего боясь, что его не
успеют выслушать. - Там ясно написано, что он ввел ребионит. Это не
смерть! Это запредельная искусственная кома, летаргия, анабиоз! Он же вам,
болванам, сколько доказывал! Дождались, да? - Что еще ему оставалось
делать?
- Сердце не прослушивается, - сухо сказала Мария Николаевна, протягивая
руку за другим шприцом. - Дыхания нет. Зрачки расширены, арефлексия. Что
еще вам надо? Убирайтесь отсюда, психопат! Потом поговорим о вашей
пригодности к профессии...
Окрик Марии Николаевны, невозможный в любое другое время, подействовал
на Оленева отрезвляюще. Он ослабил руки, но тут же вывернулся и забежал за
изголовье койки, откуда достать его было не так то просто, рискуя разбить
вдребезги сложную электронную аппаратуру. В то же время именно отсюда
Оленев мог помешать любым действиям врачей.
- Не пущу! - твердо сказал он и бросил в лицо Марии Николаевне листок с
последней запиской Грачева. - Это его воля. Его право! Он лучше всех знал,
на что шел.
- Да, это его почерк, - спокойно сказала Мария Николаевна и передала
листок по рукам, - но мы не можем взять на себя такую ответственность не
делать ничего. Может, он был невменяем, как вы сейчас. И какое вы имеете
отношение к этой истории? Не сам же он ввел себе этот яд? Где вы были
вчера вечером?
- По-моему, не время допрашивать, - робко вмешался профессор. - Вы
скажите прямо, есть шансы на спасение или это... конец?
- Если и конец, то не по моей вине, - бросила Мария Николаевна и
демонстративно отряхнула ладони от несуществующих пылинок.
И тут Оленев ощутил прикосновение плеча к своему плечу. Это неизвестно
откуда взявшийся Веселов встал рядом с ним и, нарочито беспечно почесывая
щетину на подбородке, сказал:
- Да ладно вам митинговать. Оставьте шефа в покое. В кои-то веки не
дадут человеку выспаться.
- О вашем ерничестве тоже поговорим позднее, - вскинулась Мария
Николаевна и пошла из палаты.
Замерли сестры с наполненными шприцами в руках, продолжал гудеть
респиратор, санитары отступили в глубь палаты, кто-то выходил, кто-то
заглядывал испуганно и исчезал. Юра не смотрел ни на кого и, постепенно
расслабляясь, все еще был полон решимости не допустить кого бы то ни было
к Грачеву.
- Я и влупил шефу двадцать кубиков, - сказал Веселов, обращаясь
неизвестно к кому. - Он говорит, сердце у него, мол, барахлит, кофия
перепил, на-ка, дружок, шурани мне в вену. Я думал, так, обычный коктейль,
то да се, как водится... То-то он сразу же глаза закрыл, ну и заснул,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг