значит...
Профессор снял накрахмаленный колпачок, смял его в руках и, постояв у
изножья, вышел из палаты. На лице его были запечатлены все грядущие кары
господни.
Растолкав сестер, к Оленеву подошел Чумаков. Он, наоборот, поглубже
нахлобучил шапочку, хмуро шмыгнул носом и спросил:
- Вы что, мужики? Тут его жена пришла. Боится заходить. Это правда?
Оленев ничего не ответил, а Веселов сказал:
- Сам не видишь, Никитич? Жив и почти здоров наш чудик. Ты что,
мертвецов ни разу не видел?
- Действительно, - согласился Чумаков, - не похоже. Потому и шапки не
снимаю. Черт знает, что творится в этой клинике! Час от часу не легче. Так
что, звать жену?
- Зови, - тихо сказал Оленев. - Скажи, что Матвей Степанович жив и
скоро проснется. Через три дня. Главное - не лезть к нему с нашими
методами.
- Это он так решил или ты? - посомневался Чумаков.
- Он, - ответил Оленев и добавил через паузу: - И я тоже.
- Ага, - присоединился Веселов. - Я-то первый.
- Кто был первым, будет последним, - мрачно изрек Чумаков. - Пиши
заявление, парень. По собственному.
- А я что, я ничего. Реаниматологи везде нужны.
- И в тюрьме работенку сыщут, - добавил Чумаков.
Оленев не трогался с места, вцепившись пальцами в спинку кровати. Тихо
передвигались сестры, отключали аппаратуру, мыли шприцы, кто-то прикрыл
Грачева простыней с головой, Оленев машинально откинул ее с лица. У
Грачева было спокойное выражение, и только углы рта напряжены, словно
готовился сказать что-то резкое или упрекнуть кого-то.
В палату зашла женщина в накинутом на плечи халате. Сотни раз Оленеву
приходилось говорить родственникам горькие слова правды, делать то, чего
невольно избегал любой врач, ибо невыносимо больно не только убеждаться в
своем профессиональном бессилии, но и открывать истину перед близкими
людьми, всегда несправедливую и безжалостную.
Жена Грачева тоже была врачом, терапевтом, но это лишь усложняло дело.
Здесь нельзя обойтись простым, хоть и искренним утешением, она сама все
знала и понимала.
Слов не было. Оленев, не покидая своего места, отвел взгляд, Веселов
нырнул под кровать и по-мышиному завозился там, отцепляя заземление.
Оленев даже не помнил, как зовут жену Грачева, она никогда не
появлялась у них в отделении, да и работала в соседней больнице, а сейчас,
должно быть, ее срочно привезли на попутной "скорой", и халат с чужого
плеча свисал неглажеными складками на колени. Она молча села на койку
рядом с мужем, провела ладонью по его небритой щеке и тихо сказала:
- Все хорошо, Матвей. Ты поспи. Я подожду.
- Он не умер, - выдавил Оленев. - Это анабиоз.
- Я знаю, - просто сказала женщина. - Я прочитала его записи.
- Вы верите?
- Конечно. Он ни разу не обманывал меня.
Это было сказано так естественно, словно речь шла о мелких хитростях,
вроде звонка по телефону: "Не беспокойся, дорогая, я задержусь на
собрании". Веселов неслышно выполз с другой стороны кровати с мотком
провода в руке, встал за спиной женщины и устало подмигнул Оленеву.
"Все в порядке, старик, - говорил его взгляд. - Наша возьмет. А теперь
лучше выйти".
- Извините, - сказал Юра жене Грачева, невольно склоняя голову перед
ней. - Я сейчас приду. Я его не покину. Это я... настоял. Так надо.
- Я знаю. Идите, я посижу.
Вслед за Оленевым по одному выходили остальные. Хорошо смазанная дверь
неслышно открывалась и закрывалась.
- Дай закурить, - тут же попросил Веселов шепотом.
- Сейчас нам дадут прикурить... - сказал Оленев, машинально протягивая
сигареты. - Света белого не взвидим.
Из-за дверей ординаторской шумела разноголосица. Громче всех выделялся
голос Марии Николаевны. Слов не разобрать, но и без того все было ясно.
- Пять лет расстрела через повешение, - плоско пошутил Веселов. - Во
денек, а? Ну ладно я, с меня взятки гладки, с шутов и дураков всегда спрос
меньше. А ты-то что встрял, тихуша? Сидел, помалкивал, книжки листал,
очочки протирал, а тут как тигр кинулся! Где белены-то взял? Еще не
вызрела, поди?
А Оленев думал о том, что Вовка Веселов все-таки замечательный парень,
не струсил, не ушел в кусты, первым признался, что ввел ребионит, хотя
никто за язык не тянул. Ну а с ним, с Оленевым, разговор будет особый...
Ведь именно он первым нарушил запрет Грачева - начал реанимацию, не увидев
записку, но ведь любой другой на его месте начал делать то же самое. Такой
уж рефлекс у реаниматоров - как у ковбоев, сначала стреляешь, а потом
думаешь... И еще он подумал о том, что ребионит был введен ночью, а он
пришел в лабораторию в час дня или около этого, и выходит, что все
действия были абсурдными. Но отчего же он, а потом и все остальные
действовали так, как будто смерть произошла только что? Будто впереди те
самые шесть минут, когда еще можно вернуть жизнь?
"Да что же я голову ломаю? Ведь он и в самом деле не похож на мертвого.
Ни тогда, ни сейчас... Сначала убеждал других, а теперь приходится
доказывать самому себе... Ей-богу, белены объелся".
Он приобнял Веселова за плечи, коротко, но сильно, прижался своим
плечом, отстранился.
- Пойдем, что ли?
- Знаешь что, тихоня, - сказал Веселов, гася окурок о подошву. - Я иду
первым и принимаю огонь на себя. А когда они измочалят об мою голову
критические дубинки, тогда и ты влезай в свару. Небось меньше достанется.
- Нет, пошли вместе.
- Не дури, - сказал Веселов и натянул колпачок на глаза Оленеву. -
Зайди лучше в соседнюю палату. Совсем забыли о нашей пациентке.
И мягко, но сильно подтолкнул Юру к дверям палаты. Хлопнула дверь
ординаторской, на секунду донеслись громкие голоса. Что-то вроде: "Ага,
вот он, голубчик..."
Оленев помедлил, одернул халат, поправил сползшие очки и зашел в
палату.
Медсестра что-то вводила в вену, подняла голову и, не дожидаясь
вопросов, коротко сообщила все, что было нужно.
Оленев сел у монитора, пошуршал широкой бумажной лентой, исписанной
замысловатыми для непосвященных кривыми, полистал историю болезни,
успевшую разбухнуть от консультаций узких специалистов, дневников,
анализов. Нашел запись нейрохирурга: "...данных за гематому нет".
"Значит, не все потеряно. Костьми лягу, но вырву..."
Подошел к респиратору, скорее для вида, а сам пристально вглядывался в
лицо незнакомки, неподвижное, бледное, с закрытыми глазами.
"Прости, - мысленно сказал Оленев, - прости, что не встретил тебя
раньше. Моя первая, единственная. Без имени... Как ты жила раньше? Я
помню, тебе было плохо, Еще вчера. И утром, в автобусе, разлучившем нас.
Не навсегда, нет. Все впереди".
Цепь совпадений не пугала его, не путала, не вносила сумятицу в
привычную ясность мышления. Время для Оленева никогда не текло линейно и
однородно. Он представлял его в виде тугой струи, пронизывающей
пространство, то текущей ровно и призрачно, то завихряющейся узлами,
вплетающей в себя людей и события в самых непостижимых сочетаниях. И то,
что лишь вчера наступил День Договора, а сегодня лавина непредвиденных
событий обрушилась на Оленева, еще ничего не значило. Время непостижимо,
как сама Вселенная, и предсказывать будущее берутся далеко не самые мудрые
люди.
Мудрее и сложнее казалось для Оленева предсказывать прошлое.
Реставрировать ушедшее навсегда, в никуда, по обрывкам и обломкам,
восстанавливать рухнувшее здание без чертежей и фотографий, ясно и четко
представить себе извилистый путь человека из вчера в сегодня, ведь завтра
может и не наступить.
Бесконечно долог век человека, унизительно короток он, тупики и
разъезды, сожженные мосты, опаленные крылья, опустошенные души, надежда и
отчаяние, переплетение судеб, непосильная ноша, хмельной полет над
облаками, вечное стремление отдалиться от полуночи в сторону рассвета,
ожидание солнца, которое вот-вот выглянет из-за горизонта, согреет лес,
травы, разгонит туман, возродит день и новую жизнь...
Вот и сейчас, сидя у изголовья больной, прислушиваясь к ровному гуденью
приборов, следя за ритмичными всплесками кардиограммы, Оленев не мог
спокойно и отстранение смотреть на лежащего перед ним человека, как на
невероятно сложный, но почти познанный набор белковых веществ,
электролитов, воды, энергии, мерцающей в нейронах, бегущей по ниточкам
нервов и неслышно управляющей телом и духом человека.
Ему всегда казалось, что Грачев, знающий практически все о таинствах
человеческого тела, никогда не задумывается именно об этом - что перед ним
не просто вышедший из строя организм, а живой, страдающий, верящий и
отчаявшийся человек, прошедший долгий путь перед тем, как оказаться на
койке в палате реанимации. Он знал это, но, не умевший никого осуждать,
смотрел на Грачева спокойным и равнодушным взглядом.
И только теперь, ощутив переворот в своей душе, он ужаснулся той
пустоте, которую привык именовать мудростью, равномерным восприятием добра
и зла. Он понял, что двадцать лет своей жизни именно он, Юрий Оленев,
пребывал в анабиозе, бесчувственном и бессмысленном, как в долгом полете
через космическое пространство, и вот он ожил и видит перед собой Землю,
породившую его, и начинает вспоминать детские годы, когда умел любить,
страдать, ждать и надеяться.
Он понял, что, несмотря на неисчисленные знания, практически ничего не
знал и в слепоте своей брел наугад с глазами, обращенными внутрь.
Грачев, аскет и фанатик, решился на непредвиденный шаг, и значит, все
общепризнанные суждения о нем оказались лживыми и несправедливыми.
Веселов, пустышка и говорун, отмеченный, как родимым пятном, даже
своей, фамилией, тоже повернулся неизвестной стороной - мужчиной, умеющим
взять на себя ответственность за совершенный поступок.
Да и сам он обнажил сегодня свою сокровенную суть, о которой не ведал
или просто забыл.
Узкое обручальное кольцо поблескивало на левом безымянном пальце
женщины, незаведенные часики давно остановились, стрелки их сошлись на
цифре двенадцать. И перед Оленевым вдруг зримо, как в кадрах неизвестно
кем снятой кинохроники, то мелькающих неразличимо, то растянутых на годы,
прошла жизнь этой неизвестной женщины. И это была не привычная утренняя
игра в автобусе, о которой забываешь легко и беспечно. Оленев сам жил в
чужой непридуманной жизни, шел к этой женщине через ее детство, юность,
зрелость в параллельном стеклянном коридоре, и в конце он услышал звон
разбитого оконного стекла, короткий крик. Их судьбы сомкнулись,
переплелись, чтобы уже не размыкаться до конца.
"Я люблю тебя, - мысленно сказал он, - я люблю тебя, моя Вера, Надежда,
Любовь. Я спасу тебя".
- На выход! - сказал Веселов, хлопнув по плечу. - Начало второго
действия. Грим не в порядке, костюм, из другой пьесы, роль позабыл, суфлер
пьян, режиссер, спятил, зато драматург гениален! Третий звонок, господа
актеры, прошу на подмостки!
- Жив? - спросил Оленев, поднимаясь.
- Во! - поднял большой палец Веселов. - Такие щепки летели! Любо-дорого
смотреть. Начальства набежало! Всяк со своей идеей. Когда меня казнят,
Юра, передай последнюю волю - пусть отдадут мое грешное тело на
возлюбленную кафедру анатомии. Пускай салажата об меня скальпели тупят. А
тебя решили обмазать дегтем, обвалять в перьях и выставить в актовом зале
в назидание, чтоб с армейским уставом в монастырь не лез. Заходи!
И, распахнув дверь ординаторской, церемонно поклонившись, представил
Юру собравшимся.
Рядовых врачей отделения здесь не было. Как всегда, когда заваривались
каша, сознавая свою ненадобность, они расходились кто куда. И правильно
делали. Оставалась только Мария Николаевна, оба профессора, больничная
администрация и кое-кто из вышестоящего начальства.
- Если не ошибаюсь, это вы первым обнаружили Грачева в состоянии
клинической смерти? - спросил профессор. - Расскажите подробнее.
Оленев, не волнуясь и не торопясь, под строгими взглядами, описал все,
как было.
- А как вы оказались в лаборатории?
- Привезли тяжелую больную... - начал Оленев и хотел было честно
добавить, что пошел за ребионитом, но профессор счел ответ исчерпывающим и
задал новый:
- И, самое главное, почему вы взяли на себя непосильную
ответственность, почему помешали действиям коллег? Ведь рядом были опытные
товарищи.
- Вообще-то, это на него не похоже, - вмешалась Мария Николаевна. - До
сегодняшнего дня я ничего плохого сказать не могу об Юрии Петровиче.
Грамотный, опытный реаниматолог, чрезвычайно уравновешенный. Может, у него
какое-нибудь личное потрясение?
- Какое это имеет значение? - поморщился малознакомый, но вышестоящий.
- Если врач допускает ошибку, то его личное самочувствие в расчет не
принимается. Нездоровится - скажи об этом честно. В конце концов, на более
позднем этапе могли обойтись без него.
И тут нашла коса на камень. Кастовая гордость реаниматолога взыграла в
душе Марии Николаевны, в своем отделении она могла без обиняков высказать
все, что считала нужным, но когда кто-либо начинал обвинять ее коллег, она
смело бросалась в бой. Оленев невольно стал не только подсудимым, но и
подзащитным. Он стоял, слушал, отвечал односложно, если спрашивали, а сам
думал о том, что весь этот спор уже равно ни к чему не приведет. Обычная
история - случилась беда, и нужно найти виновного. Найти и наказать. Будто
бы этим можно исправить непоправимую ошибку. Ну ладно, влепят им с
Веселовым по выговору, предложат уволиться с глаз долой, но почему-то все
говорят о судьбе Грачева как о чем-то решенном и законченном. Ведь он еще
жив, а его похоронили заживо.
- ...вскрытие покажет, когда наступила смерть и по какой причине, -
донеслась до Оленева чья-то фраза.
- Извините, - перебил Оленев, - я не понимаю, о каком вскрытии идет
речь. Грачев не умер.
- Вот как? - вскинулся профессор. - И это говорит опытный реаниматолог?
- Вы читали его дневник?
- Читал. Как это ни печально, но своей жизнью Грачев доказал
абсурдность применения так называемого ребионита. Это большая трагедия, и
наша общая вина, что мы не смогли вовремя остановить его. Надо было
запретить любую деятельность в этом направлении, изъять документацию,
отправить, в конце концов, Матвея Степановича на психическую экспертизу.
Да, это жестоко так говорить о мертвом, но он был явно не...
Профессор, видимо, не мог подыскать более деликатного слова, и Оленев
снова перебил его.
- В дневнике все ясно и логично доказано. Пусть этот спор решают не
хирурги, а узкие специалисты. Грачев жив, и я лично беру на себя всю
ответственность и не позволю относиться к нему как к умершему. Если вы
будете настаивать на своем, то именно вы окажетесь преступником.
Подобные резкости в разговорах с профессорами мог позволить себе только
Чумаков, к этому давно привыкли, но чтобы Оленев, рядовой врач второй
категории, полусонный тихоня, всегда обходящий острые вопросы стороной,
вступил в спор... В ординаторской замолчали. Из открытого окна донеслось
пение малиновки, поселившейся в больничном парке.
- М-да, - поморщился вышестоящий. - Субординация у вас на высоте.
Мария Николаевна хотела что-то сказать, но в это время дверь в
ординаторскую открылась, и вошла жена Грачева.
- Извините, - сказала она, - но здесь, кажется, решается судьба моего
мужа? Почему вы не спросите моего мнения? По закону и по совести мое слово
должно быть решающим.
- Отчего же, - смутившись, сказал профессор, - конечно, вы правы. Ваше
право подать в суд на виновников, ваше право простить их. Но мы должны
вынести свои решения, чтобы впредь подобного не повторялось.
- Да, конечно... Я в курсе всех работ моего мужа и считаю, что это вы
довели его до отчаянного поступка. И если мой муж умрет, то я подам в суд
не на этого доктора, - она кивнула на Оленева, - а на тех, кто тормозил
работу мужа. Он просил вас о создании условий, вы же отвернулись от него.
Он был уверен в своей правоте, иначе бы не решился на такой шаг. Он жив, и
говорить о нем как о мертвом я не позволю.
В ординаторской снова замолчали. Тишина была тяжелой, давящей, люди
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг