обжег мне язык и небо. Но как я ни старался, мне не удавалось его
выплюнуть.
Когда я попытался вытолкнуть его языком, Джим сильно ударил меня по
затылку. Я подпрыгнул и невольно проглотил ту гадость, которой он набил
мой рот. Джим выпустил меня и отодвинулся.
- Не будь идиотом, Верной, - повторил он. - Без лпаги мы в джунглях
погибли бы. Ни один хищник ни за что не тронет человека, съевшего лнагу.
- Охотно верю! Эти хищники немножко поумнее, чем некоторые выпускники
Гарварда...
Мне предстояло умереть от яда, и я прекрасно понимал, что сделать уже
ничего нельзя. Я говорил с безнадежной покорностью судьбе, дрожа всем
телом.
- Погаси фонарик, выпускник Гарварда.
- Еще чего?
- А еще не будь таким умным.
Мне было теперь все равно. Я погасил фонарик.
- Ну как?
Я пожал плечами.
- Яд начинает действовать. Я чувствую, как покалывает в губах.
- Твои идеи никогда не отличались многообразием. Наоборот, они скорее
были навязчивыми, - воскликнул Джим. - Ты так дорожишь своей жизнью?
Покалывание быстро распространялось. Оно поднялось на щеки, спустилось
на подбородок. Я чувствовал, как оно захватывает глаза, веки, лоб, шею.
Джим ждал.
И хотя за мгновение до этого мрак был абсолютным, словно в закрытом
шкафу, я обнаружил, что постепенно начинаю видеть. Нет, дело было не в
том, что мои глаза привыкли к темноте. Она по-прежнему была совершенно
непроницаемой. Но теперь я отчетливо различал все, на что падал мой
взгляд. Я видел деревья, видел Джима.
- Ну как, начинаешь прозревать? - спросил он.
И тут я вспомнил, что он нашел меня без фонарика.
У нас был на двоих только один фонарик, и я унес его с собой. Но теперь
я мог больше не упрекать себя за то, что оставил Джима в темноте.
- Да, правда, я вижу.
- Ну и прекрасно. Тогда - вперед!
Я действительно видел все лучше и лучше. Джим уверенным шагом двинулся
в том направлении, которое указал мне еще раньше, и я последовал за ним.
- А музыку ты тоже слышишь? - спросил я его.
Уже несколько секунд я различал непрерывный тихий звук, похожий на
вздох органа, низкий и глубокий, а теперь за ним слышались какие-то другие
звуки, мягкие переливающиеся аккорды, словно невидимые пальцы касались
струн арфы.
- Остановись на минутку, - сказал Джим.
Мы оба остановились.
Теперь я не слышал больше ничего, кроме органа.
- Это зеленый цвет джунглей.
Его слова не показались мне странными - я сразу понял, что зеленый цвет
превратился в звук. Странным было только спокойное равнодушие, с каким я
вспомнил, что отравлен. Впрочем, об этом я больше не думал: если мысль о
том, что я проглотил кусок пурпурного гриба, иногда и приходила мне в
голову, то лишь как простая констатация факта - с таким же равнодушием мы,
заметив кочку, поднимаем ногу повыше, чтобы не споткнуться. Конечно, я
знал, что гриб был... Но это тоже уже пе казалось таким важным, как
вначале.
- Пошли, - скомандовал Джим.
И снова аккорды арфы. Мне уже не нужно было объяснять, что я слышу цвет
моих сапог - их я, естественно, видел, когда смотрел под ноги.
- Ну?
- Да, это мои сапоги.
- Ты прогрессируешь, Верной. А развалины?
- Что - развалины?
Он умолк и продолжал идти впереди меня. Подняв глаза и посмотрев поверх
его головы сквозь массу листвы, из который вырывался могучий и глубокий
аккорд органа, я вдруг увидел где-то далеко впереди огромную площадь. Она
была окружена стеной, которую ярость дождей, ветров, а может быть, и людей
превратила в неправильный, расползшийся зубчатый хребет. И тотчас же я
услышал звучание рыжих развалин.
- Джим! - закричал я,
- Мы скоро придем.
И действительно, идти оставалось недолго. Деревья стали ниже, петли
лиан исчезли, и мы наконец оказались на твердой сухой почве, на настоящей
земле, приятно пружинившей под ногами.
Джим протяжно закричал:
- Э-эй, Нгала!
И в это мгновение я заметил луну - прежде ее скрывала зеленая кровля
лесов. Это была полная луна, круглая и красная, какую можно увидеть только
в Африке, луна, словно слепленная из красной африканской земли - из земли,
так сказать, пропитанной солнцем, излучающей весь жар, который она
накопила за день.
Красный свет заливал глинобитные стены, вздымавшиеся над развалинами на
головокружительную высоту, и музыкальный эквивалент красного цвета
раздался теперь в моих ушах, словно пронзительный вопль саксофона.
Глубокие органные аккорды джунглей умолкли.
Я смотрел на развалины из-под величественной арки входа и слушал, как
на фоне трагической мелодии саксофона эхо голоса Джима летучей мышью
перепархивает от стены к стене.
- Нгала... ала... ала...
Внезапно я перестал слышать саксофон. Но зато теперь я видел взрывы
цвета, фантастические пятна, вспыхивающие в небе, на глиняных стенах -
всюду, куда я бросал взгляд. Эти пятна разрывались, словно фейерверки, и
распадались на клубки, на потоки цветов, сплетавшиеся между собой, как в
любимой игре нашего детства, когда мы наносили на страницы альбомов разные
краски, складывали листы, а потом, разлепив, любовались той смесью
оттенков, которая возникала на влажной бумаге.
- Джим! - крикнул я. - Джим!
Взрывы цвета стали такими невыносимыми, их искристое сияние достигло
такой интенсивности, что я закрыл глаза, ослепленный.
- Послушай, не ори ты так, - сказал Джим, и.
передо мной переливающейся радугой сразу же стали разворачиваться
шелковые реки.
- Я вижу звуки! - пробормотал я, следя за мягкими переходами оттенков.
То были непередаваемо тонкие переливы - зеленый, голубой с
перламутровым отблеском, и среди них медлительно разворачивала свой
струящийся треугольник трехлепестковая роза. От этого взрыва красоты у
меня захватило дыхание. Цветные полотнища трепетали как крылья, сливаясь в
более плотную, покрытую мелкой рябью поверхность, и какая-то внутренняя
сила изгибала их, плавила, словно они были восковыми, заставляла скользить
и колебаться длинными, мерными, неповторимо изящными волнами. В
ослепительном свете возникали и вновь растворялись пляшущие неустойчивые
завитки. Они вздымались гармоничной дымкой, неуловимой гаммой цветов,
пиршеством форм и оттенков, порождая бесконечные калейдоскопические узоры,
лишенные смысла, но завораживающие. Я чувствовал себя так, словно меня
перенесли в какой-то несказанный рай, где царит прозрачная воздушность.
Все, что могло бы представиться грубым, как бы утончалось, проходя
через феерический прокатный стан невесомости и текучести. Освобожденный от
тяжести костей и мышц, я растворялся в нереальном просторе.
- Нгала здесь! Нгала ждать вас!
Сначала вращающиеся круги, потом плавный хоровод объемов и цветов.
- Я рад видеть тебя, Нгала.
Голос Джима породил могучие артезианские фонтаны. С мучительным
напряжением, подхлестывая непослушное тело всей силой воли, я заставил
себя устремить глаза на возникшую перед нами статую из черного дерева,
посеребренную луной. Лицо Нгалы было сероватым, какими всегда бывают лица
чернокожих, когда они бледнеют от сильного волнения. Он открыл рот, но его
губы так дрожали, что он не смог произнести ни слова, а глаза раскрылись
так сильно, что белки, казалось, заслонили щеки и достигли бровей.
- Лнага, - выдохнул он наконец, отступая на шаг. - Лнага...
Я с удивлением повернулся к Джиму. Впервые с той минуты, как мы вышли к
стене, окружавшей мертвый мир развалин, с той минуты, как луна залила нас
своим кровавым светом, я посмотрел на его лицо. Потрясение было таким
сильным, что у меня перехватило дыхание. Серые глаза Джима пылали тем же
фиолетовым огнем, что и найденный нами гриб. Даже белки стали фиолетовыми.
Золотые искры плясали в их фиолетовых глубинах, точно крошечные существа,
наделенные странной самостоятельной жизнью. Вероятно, на моем лице
отразилась идиотская растерянность, потому что Джим быстро шепнул мне:
- Не будь дураком, Верной! Глаза тех, кто съел лнагу, тоже становятся
лнагой. Иначе как же Нгала об этом догадался бы?
Цветные полотнища продолжали колыхаться, их пластичные сочетания
складывались во все новые и новые композиции, которые заставили бы
побледнеть от зависти любого художника-абстракциониста.
- А мои? - спросил я и сам не узнал своего сдавленного голоса.
- Представь себе, и твои глаза тоже, Нгала смотрел на нас с суеверным
почтением, не осмеливаясь подойти.
- Человек лнага могуч... Человек лнага - не человек... - бормотал он.
Я заметил, что мало-помалу звуки перестают вызывать прежнее волшебство
красок. Теперь цвета казались мне более бледными, более прозрачными, и я
подумал, не начинает ли действие яда слабеть, но тут же вспомнил, что
звуки, преображающиеся в цвета, лишь сменили цвета, преображающиеся в
звуки.
- Ну, и какие же еще сюрпризы заготовила нам лнага? - спросил я с
глупой развязностью.
- Не будь таким легкомысленным, Верной.
Джим проглотил этот яд раньше меня, и вполне естественно, что каждое
изменение его действия он ощущал тоже раньше. Вот почему его тон
встревожил меня. Я стал вслушиваться в свои ощущения еще более внимательно.
- Люди лнага... - бормотал Нгала. - И луна... полная луна...
Но его слова уже не порождали хоровода красок.
Одни лишь глинобитные стены вздымались передо мной, залитые светом
луны, и только теперь, когда пляска фантастических форм перестала
отвлекать мое внимание, я почувствовал их странную, необычную красоту.
Передо мной была крепость - нечто вроде города, окруженного стенами. Мы
прошли через вход, похожий на древнюю триумфальную арку, и теперь шагали
между высокими глинобитными домами, уставившими на нас зияющие окна.
Кровли их провалились, и там, где они некогда опирались на стены, глина
была выщерблена и как бы изъедена невидимой проказой времени. Дожди
оставили свой след на красноватой массе, покрыв ее поверхность желобками,
унеся деревянные и терракотовые украшения. Но одна желтая маска, вделанная
в фасад, еще держалась там, куда ее поместили руки, ныне уже давно
обратившиеся в прах. Все здания напоминали усеченные конусы, они были
похожи на сборище вавилонских башен, перенесенных сюда с библейских
равнин, а мы - на трех путников, заблудившихся среди лунных просторов.
- Мы должны попробовать, Нгала, - сказал Джим.
Чернокожий немного пришел в себя. Это был крепкий парень - такого мой
дед Стюарт купил бы с закрытыми глазами. То есть я хочу сказать, что он
лучше всех сумел бы оценить великолепную мускулатуру и могучие плечи
Нгалы. Но конечно, теперь все изменилось, да и мы были не у себя в
Джорджии, а в таинственных глубинах Африки, в стране Нгалы, мечтавшего
изучать ее историю. Собственно, именно поэтому он и пришел в наш лагерь и
предложил помогать нам во всех наших изысканиях. Я-то был почти совершенно
уверен, что он принадлежит к одной из тайных негритянских организаций: они
просто кишели в этих местах и все боролись за независимость. Я хорошо знал
черных, я жил среди них, и у меня была интуиция - может быть,
наследственная, - которая помогала мне угадывать, что творится в их
сердцах.
Спокойное достоинство Нгалы могло объясняться лишь религиозной
фанатичностью или недавно полученными знаниями о том, чего стоит
человеческая власть.
Я был склонен скорее принять второе предположение.
Только наше совершенно неожиданное превращение в людей лнага смогло
смутить его, пробудить в его душе атавистический страх - или, быть может,
только глубокое почтение.
- Очень опасно! - неуверенно сказал он в ответ на загадочные слова
Джима.
- О чем вы говорите? - спросил я.
Но Джим не удостоил меня даже взглядом.
- Ты доверяешь мне, Нгала?
- Я доверять, - ответил негр и добавил в качестве доказательства. - Я
привести белые люди сюда.
Я сначала никак не мог понять, по каким соображениям Нгала указал нам
местонахождение этого покинутого города, не известного ни одному белому.
Но Джим невольно объяснил мне это.
- Ты хочешь знаний, Нгала, не так ли? - сказал он тогда. - Ты хочешь
знать о своих предках? Тот, кто не знает своих корней, тот легче листика,
уносимого ветром.
Он говорил с неестественным возбуждением, нисколько не заботясь о том,
сможет ли Нгала его понять. И не Нгала, а я начал понимать, почему Джим
всегда так настаивал на изучении древних африканских цивилизаций, заставил
меня разделить с ним его занятия и увлек в Африку, несмотря на удивление и
даже презрение, с которым моя семья встретила этот поступок. Мне пришлось
даже прибегнуть к поддержке моего дяди Генри, сенатора, но уж тот сразу
почуял, какие политические выгоды может извлечь республиканская партия,
щеголяя перед черными избирателями именем Вернона Л. Уоррена, "известного
специалиста по вопросам африканской культуры, сына благородного Юга".
И вот, оказавшись совсем один рядом с колеблющимся Нгалой и
настаивающим Джимом, я впервые спросил себя, почему я, собственно, пошел
за этим бывшим мальчишкой в рваной рубашке, почему я требовал, чтобы мой
отец помог ему получить образование, и почему я стою сейчас здесь, у
подножия гигантских глиняных зданий, под луной, почти такой же красной,
как их стены, на земле этого материка, на другом конце земли, вдали от
всего, что я люблю и ценю. Каким нелепым колдовством заставил меня Джим
переносить все его прихоти? Ведь на самом-то деле все должно было бы
получиться наоборот, потому что только благодаря мне он смог подняться
выше того жалкого положения, в каком прозябала его родня! Вероятно,
необычайная ясность моих тогдашних мыслей тоже была вызвана действием яда.
Я сердито посмотрел на Джима.
Я увидел его глаза, пожираемые фиолетовой отравой, и понял всю
сокрушительную силу любопытства и отвращения. В моем мозгу молнией
пронеслось воспоминание о старом Иакове. Джим подчинил себе мою душу той
же смесью чар и страха; он будил во мне то же болезненное любопытство,
которое в детстве заставляло меня часами прятаться около хижины, скрытой
за акациями. Произошло только перемещение - я перенес на него мой давний
комплекс. То любопытство и отращение, которые вызывал у меня чернокожий
пьяница, я перенес теперь на странного белого бедняка, всегда якшавшегося
с черными и помешанного на идее братства с ними. И благородная кровь Юга
запоздало вскипела в моих жилах, когда я осознал этот преступный гипноз,
смешанный с древней ненавистью.
В старинной драме, которую разыгрывают белые и черные, я оказался в
роли недостойного белого, неспособного избавиться от груза своих
комплексов. А ведь любой мой нормальный соплеменник сбросил бы их под
суком с повешенным на нем негром!
- Ну, скорее! - воскликнул Джим, и я сообразил, что, захваченный своим
открытием, я пропустил часть его разговора с Нгалой.
Та порожденная ядом гриба ясность мысли, которую я ощущал в себе,
по-видимому, усилила также и обычные свойства Джима и удвоила его
способность убеждать. Я понял, что ему удалось уговорить Нгалу, потому что
оба они направились теперь в глубь развалин.
- Идем, Верной!
Джим небрежно бросил эти слова через плечо, словно они адресовались
собаке. Меня охватило жгучее желание дать ему пощечину, унизить его перед
этим черномазым... И все-таки я последовал за ним, словно ничего не
случилось. Меня раздирали противоречивые стремления (наверное, это тоже
было вызвано проклятым грибом), и моя уверенность в себе постепенно и
незаметно исчезла.
Я растерянно брел между красными стенами. Город был построен без
всякого плана, а потому узкие улочки и проходы между зданиями оказались
сплошным лабиринтом, и мы осторожно шли по его извивам, нередко
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг