Борис с "гарнитуром" спрыгнул со стула, с преувеличенным удивлением
поднял брови. Сочувственно покивал головой:
- Внезапная женитьба?.. А может быть, на Новую Землю едем? А, дед?
Поедешь - возьми посылочку от меня. Хочу сосульку послать, одного
школьного товарища порадовать.
- Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ниготковым ничего такого не
замечали?
Вадим Мильчин поднял плечи и энергично замотал кудлатой головой:
- Не знаю... Что-то не замечал я за ним странностей. А вообще-то надо
подумать.
- Ниготков, - сказал я, - или необычный, или опасный, или какой-то
странный человек.
- Серьезно? - оторвавшись от вертушки Максвелла, страшно удивился Вадим
Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и задумался. - Вот бы
никогда не подумал!..
- Да что с тобой? - серьезно спросил меня Борис. - Из-за Ниготкова, что
ли? А что он тебе, Ниготков-то?
- Если очень коротко, - сказал я, - он, этот Ниготков, весь фиолетовый.
Так я теперь вижу. Понимаете?..
- То есть?.. - нахмурился Борис. - Как видишь?
- То есть, - равнодушно проговорил я, - все люди, ну там еще деревья,
птицы... цвета тау, а все остальное вокруг, как в черно-белом фильме,
черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-розовый. Один!.. Вместе
со всей своей одеждой.
- Не понял! - нахмурился, энергично мотнул Борис головой. - О каких
деревьях цвета "тау" ты загибаешь? В каком фильме ты их видел?
- Я говорю, как в фильме, - черно-белом... Понимаете, заболел я!.. -
как-то вдруг излишне громко, с обидой в голосе сказал я. - Что-то со
зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня, ребята. Черт знает, что
происходит, цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До сегодняшнего
дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там...
- Стоп! - скорее себя, чем меня, остановил Борис. - А Ниготков? Он
фиолетовый, так? Почему же?
- Не знаю... Да, он фиолетовый.
Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина.
- Ой, ну как только суббота и воскресенье, не соберешься. Здравствуйте!
- Абсолютная цветослепота? - обхватив ладонью подбородок, сбитый с
толку, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин. - Нет, постой...
Подожди, подожди! То есть как это - полная цветослепота? Ты же
колориметристом-тонировщиком работаешь, ты же цветотонировщик, Костя!
Поговаривают же: тебя цветокорректором пора поставить!
- Извини, Вадим, что я все еще цветотонировщиком работаю. Извините,
ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет.
- По-моему, - вздохнув, сказал Борис, - дальтонизм по наследству
достается. А у тебя что-то...
- Слушай, Борис! - смеясь, сказал вдруг Вадим. - По-моему, он нам
заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое
в химии - таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например,
искусственные витамины и естественные. Слово "таутомерия" происходит от
греческого "тауто" - "тот же самый". То же самое что-то у Кости и с его
тау-цветом! Выдумал же: видит цвет, какого другие и не знают!
- А давно стряслось-то у тебя это, старик? - сочувственно спросил меня
Борис.
- Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая
гроза. А после грозы я вышел во двор...
В отдел быстро вошел директор.
- Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает.
Воцарилось тягостное молчание.
- Павел Иванович, - глядя в окно, замогильным голосом проговорила Эмма,
- у Дымкина дальтонизм.
- Луконина, хватит!
- Ну чего хватит, Павел Иванович!
- Глупо все, конечно, получилось, - тихо проговорил я. - Я расскажу.
Когда в конце отпуска я был в деревне...
- Расскажите, Дымкин, поподробнее. Вот денек незаметно и пройдет.
Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, очень смело взглянув
на директора, Вадим Мильчин сказал:
- Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не дальтонизм, а полная
цветослепота. Если не считать неизвестный людям цвет тау...
- А, и ты туда! - тоном приятно удивленного человека произнес директор.
- Вы посмотрите, какой стал? Цвет тау!..
- И надо сначала разобраться во всем, - выкрикнул Вадим, - а потом
уж!..
- Ну, Костя! - едва ли не сквозь слезы сказала Луконина. - Ну ты-то
хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в деревне у
него началась эта цветослепота из-за семьи.
- Так ты, Дымкин, женат? - удивился директор.
- Не из-за семьи, - резко сказал я, - а из-за свиньи! И вообще я
увольняюсь... Не могу работать.
- Гм!.. - Директор высоко поднял свои густые брови и плотно сжал губы.
С секунду подумал и спросил: - Из-за свиньи, значит? Это кого ж вы свиньей
называете, Дымкин? Так, были в деревне, поскандалили с кем-то вот так же,
как с Ниготковым, и назвали человека свиньей? Возможно, и это надо будет
выяснить.
- Все не так... - сказал я, хмурясь.
- Возможно! - Павел Иванович сел на табурет. - Думаю, что не так. Рад
бы думать! Но из чего это видно?!. А вижу другое: вы, Дымкин, сегодня
наговорили Диомиду Велимировичу таких грубостей, что он вынужден был уйти
домой. И только по его просьбе мы не стали вызывать "скорую". И конечно,
за такие вещи вам придется ответить. Даже если у вас и были какие-то
причины и основания высказать Ниготкову свою неприязнь.
- Ну что ж, Павел Иванович, - сказал я. - Ответ так ответ.
- Все знаете, - подымаясь, спросил директор, - что сегодня
художественный совет будет не в три тридцать, как обычно, а в половине
пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я вас жду. Возможно, и
Диомид Велимирович будет. Тогда и поставим все точки над "i".
Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали
меня о подробностях того деревенского происшествия, старались сразу все
понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал
на их вопросы. Не очень-то хотелось рассказывать обо всем этом...
Мне надо было представить на художественный совет три хроматически
тонированных варианта.
Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу - я сам закончить ее
уже не мог. Я делал только то, что не требовало способности различать,
оценивать цвета. Так что к началу художественного совета все работы наша
группа подготовить успела.
На обсуждении наша работа, как было очевидно, признавалась более чем
удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали много
ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым
значительно улучшить наше произведение.
Потом слово взял старший колориметрист фабрики Степан Егорович
Дашкевич.
- Товарищи, я должен напомнить, - начал этот толстячок своей бодрой
скороговоркой, - о том, какое решающее значение имеет предметно-смысловая
сторона цвета в декоре. Чтобы дать оценку цветовой композиции, выявить
цветовую гармонию...
Я сидел не за огромным эллипсным столом, а у стены, противоположной
той, где была дверь. И, признаться, далек был от того, чтоб с большим
вниманием слушать Дашкевича.
Подняв лицо, я неожиданно среди сплошь черно-бело-серого интерьера
увидал фиолетово-розовое, яркое пятно. Клякса!
У противоположной стены, далеко в углу, стараясь быть неприметным,
одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о колени, он
глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лысый фиолетовый череп сиял
словно некий прожектор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я
его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был на
некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с удивлением увидел, что
мои руки стали ярко-изумрудными, словно я их только что окунул в жидкие
зеленые чернила. Тогда как все вокруг было в черно-белой, серой гамме
(конечно, кроме Ниготкова). Однако и в других местах в зале произошли
кое-какие изменения.
Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда вдруг
делясь мнением друг с другом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал о
каком-то американском владельце ресторана, который весь интерьер своего
заведения выкрасил в кровяно-красный цвет. И что же? Это подтолкнуло
посетителей к спешке, и оборот значительно увеличился. Но неизвестно, не
сократилась ли в дальнейшем в несколько раз посещаемость ресторана?!.
Потом Дашкевич что-то говорил о том, как в каком-то кафе в
экспериментальных целях неожиданно сменили цвет освещения, и сельдерей
стал ярко-розовым, бифштекс - сероватым, молоко - кровавым, рыба -
багровой, салат - грязно-голубым; естественно, что разговоры и смех у
посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту...
Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все
присутствующие слушали рассказчика с интересом и вниманием и именно
поэтому почти все - человек тридцать - подернулись легким флером, словно
каждый человек был окутан нежно-салатной дымкой.
Теперь мне кое-что становилось понятным: присутствующие находились в
хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый, нейтральный цвет тау излучали
едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-три человека были покрыты
смарагдовой дымкой, один яблочно-зеленой, двое фисташковой. А одна женщина
была окутана дымкой цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол,
потолок, весь интерьер - все неживое - было белого, черного и чистого
серого цветов, как в черно-белом фильме. Картина перед моими глазами была
совершенно необычная, невероятная. Я видел, как Ниготков, не меняя позы,
поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня.
Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?
Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил!
- Какого цвета мои руки?
- Что?
- Мои руки какого цвета? - Я выставил перед ним свои руки.
- Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.
- А Ниготков? Какого он цвета? Вон он в углу...
- Всякие там у него цвета. Сам он... ну обычного. Пиджак зеленый,
галстук желтый, рубашка бежевая, брюки, по-моему, синие...
- Все ясно, - сказал я и выпрямился.
Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо
мне.
Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с
чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе
витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро
и сильно водил по ней чувствительным смычком, и звук метался по всем
октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно
меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного звучания
более или менее ритмично тренькала какая-то прозрачная звуковая капель...
Вся фигура Эммы подернулась легким оранжевым флером.
- ...поэтому вы, Герман Петрович, - обрушивала она свои сердитые слова
на главного инженера, - так и считаете. А по-моему, потому-то ничего
странного и нет в том, что именно наш лучший колориметрист-тонировщик и
заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним и случилось такое
заболевание, потому что он очень чувствителен к цвету, работает... он
работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не
работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не
будет... не произойдет, потому что для вас цвет не имеет решающего
значения... А вот у Кости Дымкина...
То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого
плавающего звука до меня долетали не все ее слова - не знаю почему, но
речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем
перестал ее слышать.
Я выпрямился на стуле. Эмма двигала губами, открывала рот - что-то
говорила мне, что-то спрашивала, но я ее не слышал. В то время как шум в
зале - негромкие слова, шепот, как кто-то двинул по полу стулом, шелест
бумаги - я слышал хорошо.
Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натянутая струна
неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого
струнного плача, может быть, в такт моим собственным сердечным ударам,
часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой капелью в нос мне
ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы - запах,
какой бывает после сильного града.
Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.
Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.
Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:
- Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..
- Да нет! Что вы, - улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко
сказал я. - Просто я ее не слышу!..
- Эмму Луконину? А меня слышишь?
- Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно
плачет и капельки дзинькают, - улыбнувшись, полушутливо сказал я.
Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались
в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.
Поднялась со своего места и стала что-то говорить Эмма Луконина. Все
повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила.
Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее
слова.
Борис негромко сказал мне:
- Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя
рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне...
- Полная, абсолютная цветослепота, - отчетливо произнес я. - Был я у
врача в поликлинике, больничный есть... Предварительный диагноз:
ахромазия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное
обследование. Пока что не все ясно... Все произошло за несколько секунд...
- сказал я. - Рассказывать-то и нечего. В конце своего отпуска я был в
деревне. Как-то в полдень разразилась сильнейшая гроза. Когда она
кончилась, я вышел во двор. Стоял и глядел на огромную темно-лазурную
тучу, висевшую за рекой. В затылок мне светило жаркое солнце. Во дворе, на
сверкающей от дождевых капель траве стояла коляска с грудным ребенком...
На противоположном берегу очень ярко, зелено светился вымытый дождем лес.
А над рекой, прямо перед лесом, висела огромная радуга. Я стоял во дворе и
глядел на близкую радугу. За ее широкими прозрачными цветными полосами в
разные цвета был окрашен сырой, солнечный лес... Пахло картофельной
ботвой, побитой градом...
- Это не так существенно, - перебил меня главный инженер. - И вдруг вы
перестали видеть радугу. Не так ли? - улыбнувшись, спросил он меня. -
Рассказывайте дальше.
Я молчал. В зале было тихо.
- Не так, - сказал я. - И вдруг из зала исчез Ниготков.
Многие, гремя стульями, стали поворачиваться, желая удостовериться в
отсутствии Ниготкова. Кто-то на пол уронил книгу, какая-то женщина
сдержанно засмеялась.
- Он вам, Диомид Велимирович, нужен? - спросил меня инженер.
- Нет, он мне не нужен. Я глядел на радугу, - продолжал я свой короткий
рассказ. - Высокая коляска стояла на изумрудной мокрой траве. В ней спал
ребенок. Когда я услышал крик ребенка... Вы не представляете, сколько в
его крике было обиды! Я повернулся. Коляска была опрокинута. Кокон белых
пеленок по сверкающему зеленому подорожнику катала и подбрасывала огромная
белая свинья. Старалась их размотать. Она была большая, как белый полярный
медведь, и чистая, словно только что с выставки. Я хотел схватить вилы, но
их нигде не было видно. Я бросился к белой свинье, изо всех сил пнул ее.
Но она лишь чуть сдвинулась, в одно мгновение повернулась ко мне оплывшим
рылом. Сверкнув бесцветными глазками, она так обдуманно и злобно
огрызнулась, что я испытал огромное потрясение, осознав вдруг свое
бессилие. Она чуть не цапнула меня за ногу. Вот тут-то я и не помню... Я
просто нагнулся и осторожно поднял ребенка на руки... Я увидел, что только
что бесцветные, склеротические глазки свиньи - теперь чернильно-сиреневого
цвета, а сама свинья была не белой, а розовато-фиолетовой. Вот тут-то,
Герман Петрович, - сказал я инженеру, - я и не увидел радуги, хотя искал
ее и, по глупости, хотел показать орущему ребенку. В то мгновение и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг