Снова павшая озлобленная народная душа стала пустыней. Да, церкви были
разрушены, но и оставшиеся пустовали, держались одно время лишь на этих
самых неприветливых бабулях. Требовалось время и очищение, чтобы
восстановить мост между русским православием и народом, переставшими
понимать друг друга. Он, этот разрыв, не раз был омыт кровью.
"Ибо так говорит Господь: вот, Я Сам отыщу овец Моих и осмотрю их.
Потерявшуюся отыщу и угнанную возвращу, и пораненную перевяжу, и больную
укреплю, а разжиревшую и буйную истреблю; буду пасти их по правде." /Иез.
34, 11, 16/
Иосифу предстояло изгнать волков и поставить ограду от хищников.
- Железный занавес и цензуру, - фыркнул AT. - А как же демократия?
- Не забывай, сын тьмы, что Спаситель был приговорен к распятию
демократическим путём! Подавляющее большинство кричало: "Распни Его!"
"В паровозных топках сжигали нас японцы...", " За счастье народное бьются
отряды рабочих-бойцов...", "К станку ли ты склоняешься, в скалу ли ты
врубаешься - мечта прекрасная, ещё неясная, уже зовёт тебя вперёд..."
Уж конечно, не о банке варенья с корзиной печенья пелось в этих песнях, а
о том высоком состоянии души, о том самом освобождении от "похоти очей,
плоти и гордости житейской", правящих "лежащим во зле" миром. От
унизительной рабской суеты, от губительной самости - самоутверждения вне
Бога...
Ведь от коллективизма до соборности не так уж далеко. Пример - Великая
Отечественная.
Об очищении, реабилитации падшей больной души народа, постепенно
поднимающей голову к Небу. О её возвращении в Храм.
Ибо Христос - Путь, и стоящие на Пути, дающие добрые плоды - уже
неосознанно отдали Ему сердца. Народ, знающий сердцем Тайну, гораздо ближе
к Небу, чем фарисейски исповедующие христианство плохиши и буржуины,
отдавшие сердца Мамоне.
" И, как один, умрём в борьбе за это..."
Таким образом, АГу всё же пришлось согласиться, что Иоанну можно считать
"верующей пионеркой" и свидетельницей в пользу Иосифа. АГ ещё больше
почернел от злости.
- Оставайся в детстве, Иоанна, - прошипел он ласково ей на ухо, - "Детство
наше золотое всё светлее с каждым днём..." До самого Суда пребудешь здесь
- я выхлопочу разрешение. Ни грехов, ни страстей, ни моря житейского... Ни
мерса, ни реанимации, ни дверей дремучих... Оставайся за первой дверью, я
для верности тебя на три поворота ключа запру...
- У нас только на два замок...
- А у меня будет на три. Ну, по рукам?
- А Егорка? - отшатнулась она.
- Ну какой ещё Егорка в твоём детстве? Егорка вообще не родится... Без
тебя вообще больше ничего не будет - тебя нет, значит, ничего нет...
Субъективный идеализм.
И нету Златова Егора, осталась песенка одна...
Иоанна трижды, как учил отец Тихон, перекрестилась.
Во-он! - зашипел в ярости АГ, дохнув серой. Иоанну завертело в душном
смрадном вихре, она обрушилась в чёрную бездну и падала в смертной тоске,
но вдруг знакомый золотой луч АХа обвился вокруг неё, как лассо, и
выдернул из падения, опустив в весну пятьдесят пятого прямо на
стройплощадку многоквартирного дома для рабочих.
* * *
После информации и коротких заметок ей поручен впервые настоящий очерк о
комсомольцах-строителях.
Выпускные экзамены на носу, а она прямо из школы - на строительную
площадку, к своим будущим героям. Заляпанная раствором спецовка, косыночка
до бровей - только прораб знает про отпечатанное на редакционном бланке
задание. Для всех прочих она - подручная Яна. Янка. Ана, пойди, Янка,
принеси! А ей только того и надо - повсюду бегает, приглядывается, изучает
жизнь рабочего класса. Работают они на высоте, к высоте Яна привыкла
быстро - весь городок виден, и дом их, и пруд, и вокзал, и школа. Летают
на высоте облака и птицы, майский воздух пахнет тополями - их едва
зазеленевшие ветви колышутся от ветра совсем рядом. Яна опишет потом и
высоту, и тополя с птичьими гнездами, и ловкие валины движения... Шлёп
мастерком раствор, приладила кирпич, постучала, скребнула лишнее - и снова
шлёп, стук, вжик... И свою усталость опишет, и саднящие руки - там, где
драная рукавица, на большом пальце мозоль от этих кирпичей, и глыбы рыжей
глины внизу во дворе, которые ей напомнят лето 41-го, только что вырытое
бомбоубежище, отца. Который погиб, чтобы они вот так, спустя много лет,
строили новый дом и смотрели с высоты на птиц и облака. Так, или примерно
так напишет Яна.
- Кончаем, обед!
Нижние, уже отстроенные этажи к их услугам. Любая квартира, любая комната.
На обед у них серый круглый хлеб по двадцать копеек - другого Валя не
признает, творожные сырки и по бутылке молока. А горячее Валя ест утром и
вечером. Щи и жареную с салом картошку. Она приехала из деревни, у них там
так положено - щи из русской печи утром я вечером.
Хлеб ещё тёплый, корочка хрустит на зубах. Полбуханки как ни бывало - ну и
аппетит здесь на высоте! Юбка на талии уже не сходится. Валя сидит на
подоконнике у открытого окна и молча степенно ест, собирая на ладонь
хлебные крошки. Яна потом опишет, как Валя сидит вот так у открытого окна
в пока что ничейной, безымянной и безликой квартире и думает, что вот,
скоро оживёт, засветится огнями её дом, и что за люди здесь будут жить,
какая у них будет мебель, заботы, мысли, мечты...
- Разве ж это молоко? - Валя морщится, разглядывая пустую бутылку - Можно
и не мыть. Вот у нас - молоко!
- Скучаешь?
- Поди нет!..
- А чего уехала?
- Скукотища, вот и уехала. Молодёжи совсем не осталось, а после двадцати
пяти - кому я буду нужна?
В очерк "Валин дом" разговор этот, само собой, не войдёт, но вот мужа
внезапно прославившаяся Валя вскоре себе найдёт. Правда, пьяницу, не очень
удачного, но в Подмосковье пропишется. А Яна задумает как-нибудь всерьёз
заняться вопросом, почему бежит из села молодёжь, но так и не дойдут руки.
"Что-то неладно было в Датском королевстве", проблемы ей попадались на
каждом шагу, и она кидалась их разрешать и распутывать со всей горячностью
восемнадцати лет.
И вот она в кабинете самого Хана - главный редактор попросил Синегину
зайти. Срочно. Яна волнуется - обычно это ничего хорошего не сулит.
- Заходи, Синегина. Вот, Юра, наша старая большевичка. Садись, Яна.
У стены на диване нечто, названное "Юрой", крякнуло, зашевелилось, но Яна
смотрела лишь на Хана - центр мироздания на данный момент. Усталое
простоватое лицо, усталый голос - эдакая рабочая лошадка, тянущая всё на
себе, вышедший из комсомольского возраста энтузиаст, способный работать по
двадцать четыре часа в сутки. У него стремительные цепкие руки, рука
взлетает, указывая ей на кресло, и тут же, мелькнув над столом, хватает,
как ястреб добычу, телефонную трубку. Яна его уважает и боится.
- Ханин слушает.
Разговор идёт об организации похорон какого-то Баранова.
Яна видит на столе у Хана свой вчера сданный "Валин дом". Страница
исчерчена красными карандашными молниями. О Господи! Яна не выдерживает,
хватает, пролистывает. Красные молнии грозно сверкают перед глазами. Яна
кладёт рукопись на место. Ей дурно.
Названному "Юрой", видимо, надоело слушать затянувшийся разговор о
похоронах, он встаёт с дивана и оказывается невысоким румяным толстячком,
к тому же весьма нахальным. Он тянется пухлой детской лапкой к
многострадальной яниной рукописи. Яна не слишком вежливо отодвигает её
подальше, но тут Хан заканчивает разговор. Яна убирает от его стола руку,
а толстяк, напротив, снова протягивает и хватает "Дом". Хан не сердится,
машет: - читай, мол.
- Ну что, Синегина, как выпускные?
- Пятёрки, четвёрки...
- А потом? Слыхал, в МГУ на журналистику подаешь, так?
- Если пройду, Андрей Романыч. Конкурс - ужас!
- Вот что, Синегина, у нас к тебе предложение. Редакция тебе даёт всякие
там характеристики - рекомендации, а ты подаёшь на заочный - туда легче
попасть. И берём тебя в штат на должность литсотрудника. Ну как?
- Андрей Романыч! - Яна, взвизгнув восторженно, подпрыгивает в кресле.
- Конькова мы уходим, сама знаешь за что, - Хан щелкает себя по горлу, - а
ты человек непьющий, проверенный, почти с годовым стажем. Глядишь, скоро и
очерки научишься писать.
- Плохо, да?
- В том-то и дело, что для начала совсем неплохо. Я только убрал
художественные особенности - мы всё же газета...
- Слушай, а чего это ты бабочку вычеркнул? - неожиданно встревает забытый
Юра, - "Трава будто вспыхнула, загорелась, и огненно-рыжая бабочка
вспорхнула над пустырём..." - Образ? Образ. И этот парень новосёл, что
собой измеряет комнату, ложится и измеряет... Ха, совсем неплохо. И
смешно. Оставь парня.
- Ладно, парня оставлю, а остальное ни к чему. У нас всё-таки газета.
- Они тебя тут засушат, детка. Он же ничего не понимает.
- Я вам не детка и вы сами ничего не понимаете, - оскорбляется Яна. - Он
знает, что можно, а что нельзя.
Толстяк не обижается. Оба смеются.
- Что, Широков, получил?
- А приезд новосёлов просто лихо написан! - неуёмный Широков
перекатывается по кабинету, терзая Янину рукопись, сдирает скрепку, летят
во все стороны листки. Широков, не замечая, топает прямо по ним. - Два-три
штриха - и образ. И тётка со швейной машинкой, ребята с аквариумом. А
кошка! На новой квартире... Как она двигается... Оставь кошку, балда!
- Ни за что, - смеётся Хан, - Дом ещё не сдан в эксплуатацию, а у
Синегиной там уже люди живут и кошки бегают. Хороша точность!
- Это же героиня мечтает! - кричит Широков, прыгая вокруг стола, -
Меч-та-ет! Грезит, так сказать...
- Нечего мечтать. Она каменщица, а не Жюль Верн. Вон у неё в
корреспонденции герой уже мечтал, чтоб пенсионерам пенсию повысили, до сих
пор расхлёбываем.
- Вот что надо вычёркивать! - всё больше распаляется Широков, - вот где
бодяга. - Он вытаскивает ручку и начинает черкать. Яна возмущённо вырывает
листки. - Не надо, мы сами! Какое ваше дело?
- Потому что талант у тебя! - орёт побагровев от ярости толстый Широков, -
Тебе расти надо! Та-лант!..
Он отвешивает ей этот "талант", как оплеуху. И тут между ними вырастает
Хан с телефонным аппаратом и говорит в трубку:
- Катя, туг Широков буянит с голоду, сваргань нам что-нибудь эдакого. И
чайку. Юра, подержи, я с Синегиной попрощаюсь.
Он суёт толстяку телефон и освободившейся рукой выпроваживает Яну. Какая у
него странная рука! Юркая, холодная и влажная. Рука-рыба.
- Оставь у Люды заявление. Получишь аттестат - оформим.
- Спасибо, я прямо не знаю...
- Ладно, ладно.
Вылетев из кабинета, Яна едва не задушит в объятиях машинистку Люду, и
Люда тоже придёт в восторг, и вся редакция будет радоваться, и сбегают за
водкой, и сделают по нескольку глотков из "чаши дружбы", и станет ещё
веселей. Потом вернётся с обеда Хан, у него в кабинете начнётся летучка, а
Яна будет писать заявление. И тогда Люда поинтересуется: чего это писатель
орал - за дверью было слыхать?
И выяснится, что этот Юрий Широков - настоящий писатель, что они дружат с
Ханом ещё с ИФЛИ - был в Москве такой институт. Часто ездят вместе на Оку
на рыбалку на широковской "Победе", и вообще он известный, Широков, - Люда
сама что-то читала, что-то про войну.
Короче, "Капитан Гвоздев услышал взрыв".
Никогда прежде Яна не встречала настоящих писателей, и уже иными глазами
увидит сцену в кабинете.
- Потому что талант у тебя! Та-лант!..
То, что казалось нелепой эксцентричной выходкой в устах какого-то там
чудака-толстяка, теперь прозвучит божественным благословением. Та-лант...
Сидя на ручке Людкиного кресла, под стрекот её машинки и перебранки за
дверьми кабинета, Яна будет вслушиваться в таинственную музыку этого
слова. Оно будет мерцать на пухлой широковской ладошке маняще и враждебно,
как фантастический лунный камень, и её рука, уже готовая схватить его, как
и все прочие чудеса, подаренные той жизнью, замрёт в нерешительности.
Талант. Это совсем не то, что пробежать быстрей всех, получить приз за
лучшую стенгазету или даже сразу после школы устроиться на работу в
районное "Пламя". Что с ним делать? Что он ей сулит? Почему, например, она
не может рассказать о нём Люде и ребятам так же запросто, как об
устройстве на работу?
Смыслом, счастьем той её жизни было жить, как все. Быть первой среди
равных. Талантливый - не такой, как все. Он - другой.
Ей станет не по себе. Под стук машинки она с тревогой будет отыскивать в
себе симптомы таланта, будто узнав вдруг, что больна какой-то редкой
неведомой болезнью.
Припомнятся долгие зимние ночи, когда Яна-сова сочиняла в темноте
продолжение недочитанных сказок. И как затем стала сочинять свои истории,
длинные и короткие. И как явилась потребность в слушателях, и толпа
ребятни вокруг, и все эти короли, принцессы, ведьмы...
И попавший в Великое Собачье царство щенок Кузя, и приключения воздушного
змея.
И "Капитан Гвоздев услышал взрыв". Тоненькая верёвочка-строчка над
пугающей бездонной белизной бумажного листа. Белая пропасть и пустота.
И что даже в этой новой стремительной жизни, заполненной до отказа самыми
разнообразными делами, мечтами и задачами, всё новые истории-загадки не
давали спать по ночам Яне-сове, - требуя продолжения, воплощения и
осуществления.
И запомнившиеся ей почему-либо люди тоже продолжали жить в памяти своей
самостоятельной жизнью. Допекали, терзали, просились на волю.
Но никаких слушателей, никаких записей. Нет времени. Яна выполняет свой
долг - служит народу, Родине, Правде, а, значит, и Богу. Она дала клятву,
её совесть спокойна. Вокруг много недостатков, но мы - советские люди,
хозяева, и должны сами всё исправлять и строить новую жизнь. Как велит
сердце. А сердце Яны и вправду велело, горело и пело.
Информации, заметки, фельетоны, репортажи. Конкретные люди, конкретные
события. Писала и школьные сочинения на заданную тему. "Онегин - лишний
человек", "Катерина - луч света в тёмном царстве".
Все умеют так писать, может, чуть похуже. Яну хвалят за хороший язык, за
оперативность, лаконичность, за правильный взгляд на мир. За чувство
юмора. Пишется ей легко и весело.
"Капитан Гвоздев услышал взрыв".
Беспомощное барахтанье на ниточке-фразе над пропастью чистого листа.
Гвоздева Яна уничтожила, но эти, другие, оказались похитрее. И парень,
измеряющий своим ростом комнату, и мальчишки с аквариумом, что уставились
друг на друга сквозь волшебную призму подводного мира, и кошка-новосёл, и
другие обитатели этого ещё не сданного в эксплуатацию дома, вычеркнутые по
этой причине Ханом, сама невычеркнутая Валя - только Яна знает, откуда они.
Коварные джинны, выпущенные на волю. Как они рвались на бумагу, а когда
Яна, наконец, сдалась, в какой сизифов труд превратили прежде безмятежную
райскую лёгкость её порхающего над бумагой перышка!
Когда-то бесплотные тени, такие изящные, невесомые, они превратились на
бумаге в неуклюжие мёртвые глыбы. И требовали плоти и крови. Требовали
воскрешения.
В муках билась она, оживляя их, два дня. Вздрагивали в агонии скомканные,
умирающие на полу листы. Истерзанные, исчирканные. Когда ей показалось,
что ненавистные жильцы дома, наконец-то, задышали, она их уже люто
ненавидела.
А Хан умертвил их одним красным росчерком. Надолго ли?
Талант... В этом слове было одиночество, которому не оставалось места в
стремительном водовороте той её жизни. Изнурительные сражения один на один
с вырвавшимися на волю джиннами.
В четыре прыжка Яна слетает по узкой редакционной лестнице с липкими
захватанными перилами, и вот она уже на улице, непонятно почему носящей
имя Менделеева. Улица её короткой юности. Началась юность сегодня, много
лет назад, кончится через десять месяцев, как в песенке "На том же месте,
в тот же час". Только Яна ещё ничего об этом не знает. Повторение
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг