Все ясно, сейчас пойдет крещендо, с рассуждениями о потреб-ности души в
настоящем, так сказать, об истинной и непреходя-щей ценности тщательно
выделанной, но скромной на первый взгляд дубленки по сравнению с самой яркой
синтетикой...
- Ты не обижайся, ладно? Все-таки я себя чувствую перед тобой немножко
виноватой, а ты ведь ни при чем в этой истории. Ты, наверно, про себя
думаешь, зачем же я тогда остановилась с тобой на улице и, если не
собиралась видеть впредь, пришла к тебе?
Это и впрямь ведь очень интересно - услышать ответ на чистейшей воды
риторический вопрос.
-Я скажу из благодарности к тебе, ну и еще потому, что сейчас мы
прощаемся. Вчера, когда ты меня встретил в поликли-нике, ты не можешь даже
себе представить, до чего мне было плохо. Да, собственно говоря, никто
представить не может. Ни-когда так плохо не было. Хотелось чуть ли не
заплакать в го-лос или закричать. А я ведь сильная и умею держать себя в
руках. Я поговорила с маминым врачом, и он мне вчера впервые сказал, что
никаких надежд на выздоровление мамы нет, что она навсегда обречена на
неподвижность. Я об этом и раньше дога-дывалась, но отгоняла эти мысли,
ужасно боялась поверить и все-таки на что-то надеялась. Думала, она
выздоровеет и когда-нибудь этот кошмар кончится. Я шла - до сих пор не
пойму, как это я нашла дорогу домой, потому что передо мной стояла розовая
пелена, за которой я ничего не видела. И только дума-ла, за что же мне
такое, почему это все досталось именно мне - и мамина болезнь, и смерть
отца, и ничтожный муж? Я уже толь-ко на середине проспекта очнулась, когда
ты меня за локоть схватил... Прошло это уже, слава богу. Я ведь тебе и
вправду очень благодарна за сегодняшний вечер.
Все понятно, мавр сделал свое дело, выдадим мавру медаль за спасение
утопающих или на пожаре... Но мавр-то недоволен, желает получить вместо
медали, а еще лучше вместе с ней и шарф, собственноручно связанный нежными
ручками прекрасной дамы. Вот ведь в чем дело.
- Ну вот и все. Сперва сомневалась, говорить или нет, а те-перь рада:
хорошо, что сказала тебе обо всем, а то потом совесть мучила бы, что
нехорошо обошлась с тобой. Ты бы ведь всякое подумать мог, что обидел меня
чем-то или внешность у тебя от-талкивающая для разведенных женщин, с
которыми так легко знакомиться на улице. Просто мне все это, ну как тебе
сказать, чтобы ты понял, просто элементарно неинтересно и даже, извини,
смешно. Совершенно мне все это не нужно. Пойми, я не цену себе набиваю и
тебя не стараюсь на дальнейшие уговоры воодуше-вить. Не нужно все это. Так
что ты уж поверь мне, что я правду говорю, и не поминай лихом. Желаю тебе
завтра наверстать все сегодняшние потери. Знаешь, сколько сейчас девочек
хороших ходит с желанием, чтобы их приласкали. Только подведи их к краю
такой западни, и всем сразу же станет хорошо. Ну ладно, извини, извини, я
пошутила. Побегу. Всего тебе доброго!
А я верил. Правда - она ведь всегда правда. Каждому слову ее поверил,
испытывая при этом признательность принципиаль-ного и пытливого, видящего
истинный смысл жизни в неустан-ном поиске правды правдоискателя, в тот
момент, когда проник-нувшаяся наконец его убеждениями жена сообщает ему, что
совершенно случайно, но не без удовольствия, отдалась сегодня управдому,
зашедшему днем по вопросу ремонта-форточки.
Я не знал, что сказать ей, не знал, что сделать, чтобы удер-жать ее,
потому что меня охватило ненавистное мне состояние беспомощности и
неотвратимости, неизбежности того, что я бес-силен остановить. Мне было
неизвестно средство, могущее меня от него освободить, и еще я пронзительно
ясно почувствовал, что после ее ухода это ощущение останется со мной.
Мы стояли в передней, и она говорила какие-то прощальные слова, может
быть, шутила, так как на лице ее была улыбка, во взгляде моем теряющая
постепенно ^четкие очертания, и я уже с трудом улавливал их значение, чутко
прислушиваясь, еще не совсем в это серя, к тему, что происходило во мне. А
потом я пе-рестал слышать и понимать звуки ее слов и смысл их оттого, что
все существо мое захлестнула освежающая волна, разорвавшая одним ударом в
клочья все путы и сети, туго стягивающие под черепной крышкой мозг,
наложенные на него для того, чтобы не вырывался он за отмеренные ими
пределы, для того чтобы с рождения и до смерти находился им воспринимаемый
мир в тисках и под надзором лишь пяти только и ведомых ему чувств. И вторая
волна, смявшая, словно оно из ваты, время и легко, играючи, переставившая
местами раскрашенные кубики прост-ранства.
...Я стоял с нею на нависающей над невидимым морем скале, называемой за
необычный голубоватый оттенок "Синей". Было уже темно, но ветерок,
налетающий с моря, пахнущий водоросля-ми и простором, был легким и теплым.
Только и были видны звезды и слышны, кроме спокойного рокота моря, звуки
музыки из лагеря, где ребята уже, как обычно, заканчивали ужин и собирались
на танцы,
Мы стояли, прижавшись друг к другу, и почти не разговари-вали, потому
что это был последний вечер перед моим отъездом в Москву. Я целовал ее, и
мне было грустно от мысли, что с зав-трашнего дня нам предстоит разлука,
потому что я очень любил Элю, самую красивую девушку нашего института,
неизвестно в силу какого недоразумения и неслыханного моего везения
полю-бившую меня, отвергнув многочисленные, получаемые в письмен-ной и
устной фирме уверения и предложения со стороны самых выдающихся людей,
включая институтских чемпионов по боксу и шахматам, одного ленинского
стипендиата и заместителя дека-на нашего факультета. И вместе с тем я ощущал
в себе счастье в его самом первозданном чистом виде. Без преувеличения, это
было то ощущение бесконечного счастья, какое чрезвычайно редко даруется
человеку, безмерного и необозримого в благости своей, как звездное небо в
теплый весенний вечер, над тихим садом с цветником белых роз...
Если бы тогда я знал...
Это был наш последний вечер, и первый, когда она не уговаривала меня
остаться, никуда не уезжать, потому что с моим пе-реводом в МГУ все было уже
окончательно решено. А еще, мо-жет быть, потому, что сегодня я рассказал ей
о настоящей при-чине своего отъезда - о матери и отчиме.
"Это же всего шесть месяцев, родная... Ты приедешь ко мне в Москву, и я
встречу тебя на аэродроме". "Ты так легко сказал: шесть месяцев..."
"И еще полтора года, а потом мы всегда будем вместе. Пред-ставляешь,
каждый день! С ума сойти!"
Мы стояли на этой скале, и она была для нас самым уютным местом на всей
Земле, квартирой с уютной спальней, с завешен-ными белыми занавесями окнами,
выходящими на солнечную площадь с голубями, на море, с детской комнатой, где
мы играли на пушистом ковре в кубики с нашим ребенком, с письменным столом,
за которым я работал вечерами до той минуты, пока ко мне не подходила Эля и,
обняв меня, прижавшись ко мне голо-вой, не начинала говорить на ухо смешные
слова, которые знала только она...
Если бы я знал тогда...
Она говорила, что очень меня любит, а я ее гладил по плечам и целовал в
обветренные губы и глаза и тоже чуть не плакал, потому что Я ведь очень
любил, так как никого и никогда ни до, ни после нее. Я говорил ей о своей
любви и о том, что буду считать каждый день до встречи с нею, буду писать ей
каждый день и звонить...
"Я тоже уеду с тобой завтра, не хочу здесь жить без тебя". "А
институт?"
"Черт с ним! Или тебе нужна обязательно образованная жена?"
Я говорил ей какие-то разумные, ласковые слова, успокаивал ее, потому
что был спокоен за нашу любовь и за наше будущее, так, как только может быть
спокоен человек с сердцем, перепол-ненным нежностью и любовью.
"Ты меня правда очень любишь?" "А кого мне еще любить, кроме тебя?" "А
вдруг ты меня разлюбишь в Москве?" "Не могу, если даже очень захочу. Никого
у меня нет в целом свете, только ты. Я и жить без тебя не хочу".
"Я тебя буду ждать каждый день и каждую ночь видеть во сне. Ты
почувствуешь это?" "Да, родная".
Она помещалась у меня в руках вся - маленькое любящее человеческое
существо, которое я был готов защищать до пос-ледней капли крови,
единственное, необходимое мне тогда и во все времена потом, и я целовал ее и
вдруг ощутил тоску, щемя-щую и странную, потому что не мог тогда знать
ничего из того, что мне предстояло испытать потом.
Ты должен любить меня всегда, я умру, если ты меня раз-любишь".
"Я люблю тебя, Эля! И никто мне больше не нужен!"
Я ее увидел, как мы и условились, через шесть месяцев, ко-торые
навсегда опрокинули мир. Она молча стояла передо мной, с лицом, покрытым
коричневыми пятнами, с пожелтевшими бел-ками глаз, лицом, какое иногда
бывает на шестом месяце бере-менности. Я хотел отвести взгляд от ее живота и
кольца на ее руке, надетого тем самым парнем из нашей группы, который всегда
уверял меня, что я не умею толком жить и никогда не научусь, и не мог. Я
ничего не спросил у нее о проклятой вече-ринке в его доме, на которой она
выпила как раз столько, чтобы* с того дня ей хотелось выпивать столько же
всю жизнь. И я ничего не сказал ей о том, что мне хочется умереть...
Я говорил ей все слова, которые она не услышала от меня в тот день, они
рвались, обгоняя друг друга, из самого сердца, и не было в них укора или
обиды, а только нежность. Я говорил ей о своей любви, не отпускающей меня ни
днем ни ночью. Я го-ворил ей о величайшем, ни с чем не сравнимом счастье
быть рядом с любимым человеком и готовности во имя этого счастья простить
все.
Я рассказывал о страданиях, равных которым нет в жизни, нестерпимой
боли воспоминаний, боли навсегда утраченной, изувеченной чужими руками
любви. Я сказал ей, что не хочу без нее жить, потому что не могу так жить, и
каждое слово мое было правдой, идущей от сердца... Я говорил ей...
говорил...
Она стояла в передней, прислонившись спиной к двери, от-кинув голову. Я
увидел ее глаза, в которых светились восторг, и неслыханная мука, и
ожидание, я увидел побелевшие кисти рук, охватившие плечи, и еще я увидел ее
губы,
Я просто лежал и думал. Я говорю - думал, за неимением другого
подходящего слова. Мне даже кажется, что такого и слова не существует,
посредством которого можно определить состояние мышления человека, который
проснулся утром в пре-восходном настроении и, лежа на своей кровати,
старается ни о чем не думать по той простой причине, что ему очень приятно и
спокойно, и ни в каких, даже самых возвышенных или прак-тически выгодных
мыслях у него потребности нет. К сожалению, это состояние продолжалось очень
недолго - я почувствовал, как мозг, словно стыдливая восьмиклассница,
застигнутая врас-плох на задней парте новым учителем, молодым и чрезвычайно
мужественным, за выщипыванием бровей во время сочинения, мгновенно
встрепенулся и заработал не останавливаясь, возмож-но, даже более
старательно, чем обычно, хотя ему, а следова-тельно и мне, было абсолютно
ясно, что сегодня никакой нужды в этой суете нет. Вообще ради справедливости
должен сказать.
что я им доволен. Мозгом. Ни разу он еще меня ничем не под-водил.
Бывали, правда, случаи, когда мне казалось, что в неко-торых критических
ситуациях он был недостаточно быстр, но потом, спустя некоторое время,
поразмыслив, я приходил к убеждению, что при очень высоком качестве его
решений это была, пожалуй, максимально возможная скорость. Конечно же, я им
очень доволен. Я ведь ему многим обязан. Благодаря ему все в жизни дается
мне гораздо легче, чем подавляющему боль-шинству моих близких. Многое в нем
меня восхищает. И еще, и в этом я убежден, думая об этом, я всегда испытываю
ощу-щение уверенности и радости - я знаю точно, что не открыл для себя все
возможности и качества его, еще скрытые для меня, подобно залежам урана, до
поры до времени спокойно лежащим на дне интенсивно разрабатываемого
свинцового рудника или золотого прииска. Я знаю, что когда-нибудь, может
быть, сегод-ня, а может быть, через десять лет, этот день наступит, я не
знаю, где он застанет меня - за письменным столом или в постели, в
лаборатории, на пляже, или в самолете, но я жду встречи с ним, когда он
выступит, и прозвучит "откройся. Се-зам", и родится в ослепляющем людское
воображение озарении дитя с именем, еще никому не ведомым, но прекрасное в
своей гениальности, в той же степени и в том же ряду, что "Война и мир",
теория относительности или "Героическая симфония"... Стоп! Хорош, хорош!
Ничего не скажешь. Настроение у меня и впрямь, видно, отличное. Ну что ж,
остановимся и вывесим табличку: "Посторонним..,", а еще лучше, чтобы это не
выгля-дело чересчур серьезным: "Посторонним В.", и улыбнемся при этом как
"все-все-все", кто увидел ее на дверях одного поросен-ка, очень хорошо
понявшего ее смысл...
А может быть, и не будет этого дня. Обойдемся и не будем стонать и
ныть.
Так или иначе, наступит этот день или нет, будем держать себя в
постоянной форме. И самое главное - ни к кому не при-выкать, а
следовательно, ни от кого не зависеть. Чувство - самый страшный враг
независимости. Один раз удалось выпу-таться, понеся крупные потери при
переходе из сословия "раб чувств" в разряд "свободный гражданин", второго не
будет.
А когда наступит тот день... Интересно, кто бы это мог так рано
позвонить?
- Я слушаю.
Все понятно. Как я сразу не догадался? Все-таки великое качество -
такт. Я убежден, что любого человека, потратив на это дело какое-то время и
энергию, можно отучить плеваться на улице или в саду при зоопарке и даже
есть при помощи ножа котлеты и рыбу... Можно. Любые хорошие манеры можно
при-вить, а вот насчет такта - абсолютно безнадежное предприя-тие; или он
есть, или его нет, и никогда уже не будет. Возьмем, к примеру, сотрудников
нашей лаборатории: и того, с которым сейчас разговариваю, и двух остальных,
что стоят рядом и шлют мне приветы. Люди вроде интеллигентные, да и не
"вроде", а действительно интеллигентные, и образование у них выше не бывает,
а с тактом дела из рук вон плохи... Это же элементарно - нельзя больному
человеку звонить так рано! Ведь они-то уверены все, что я болен, так какого
же черта зво-нят в такую рань?
_ Здравствуй, дорогой мой! Гораздо лучше. Думаю, что дня через два-три
буду в состоянии прийти. - Господи, только это-го мне не хватало!
Собираются прийти навестить. Ведь весь отдых к чертям полетит. - Спасибо,
спасибо, очень тронут... У меня все есть, не беспокойтесь. Я был бы очень
рад, если бы вы пришли, но, честно говоря... - Последние слова надо
сказать, понизив тон, и после них сделать паузу человека, который
смущается.
Удивительно ценная вещь - инерционное мышление собе-седника, всегда на
него можно рассчитывать - моментально сработало, _даже слова он сказал те,
которые я от него ждал, те самые слова, которые позволили мне в ответ
скромно, но вместе с тем неуловимо игриво хихикнуть, как мужчина, -которо-му
есть что скрывать.
- Между нами говоря, ты тоже в этой области своего не упустишь. И не
старайся, все равно не отгадаешь. Вы ее не знаете. - Пора переводить
разговор. Еще, чего доброго, растро-гают меня эти разговоры. - А как
последние замеры? Как с графиком дела?.. Что?! Кривая, по крайней мере,
должна быть на два порядка ниже! - Теперь ясно, почему они позвонили сразу,
как только пришли на работу. Непонятно только, для чего была нужна увертюра
с вариациями на тему о здоровье, лекарствах и фруктовых соках. И чего это
проклятая линия ни с того ни с сего полезла вверх? .
- Да не нервничай ты так, ничего еще не случилось... Ну еще подумаем,
время пока терпит. Ты мне можешь подробно рассказать вчерашнюю операцию? Вот
и прекрасно, прочти по журналу... - Читает, а голос прямо дрожит от
волнения. Я-то его понимаю: если эта проклятая кривая не остановится, то
опять придется начинать сначала, весь месячный труд насмарку, но, понимая,
такого волнения не испытываю. Не должен человек из-за пустяков так
расстраиваться, ведь его тогда на мало-мальски крупное просто физически не
хватит, а этот читает с таким выражением в голосе, как будто у него в руках
не лабораторный дневник-журнал, а, по крайней мере, роман с главами
."Библия", "Коран" и "Талмуд". Так-так, так! Или мне это показалось, или он
все же это сказал - "ноль целых одна десятая", а ведь должна присутствовать
всего лишь одна сотая... В любом слу-чае торопиться не будем. Не будем.
Никаких вопросов. Через страницу эта цифра опять будет произнесена... Есть!
Точно - "одна десятая". Прекрасно. Ларчик открывается просто, но дадим его
сперва подержать всем по очереди. Пусть сперва все трое пройдут над миной, в
данном случае именуемой "одной десятой", чтобы ни у кого из оставшихся двух
не было возмож-ности сказать: "Я непременно заметил бы эту ошибку, если бы
читал журнал сам. Ты же знаешь, на слух цифры всегда вос-принимаются
хуже..." - или что-то в этом роде. Сейчас глав-ное - установить и довести
до сведения моих собеседников, что ошибку совершили все, естественно, кроме
отсутствующих, в частности меня. Приступим к фиксации. - Спасибо. 1 ы
извини меня, пожалуйста, но я не успел сделать кое-какие пометки. Тебе
придется прочитать все сначала... - Как можно небреж-ней: - Передай
дневник Алику, пусть он и прочитает, нечего ему бездельничать. Да я
нисколько не сомневаюсь, что тебе не-трудно, но пусть и Алик потрудится, тем
более что сегодня я его голоса еще не слышал. И ради бога, не волнуйся так,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг