какая-то закономерность. Ты сам советовал мне ее отыскать.
- Закономерность только одна: ты - сверхчеловек и не умещаешься в поле
обычного зрения.
- А может, просто глаза зашорены?
- У всех? - вырвалось у Годара. Он пожалел о сказанном, как всегда,
постфактум.
Мартин, приняв неосторожное обощение, сказал упавшим голосом:
- Раньше я думал, что люди держат меня за Дон Кихота. Но в адрес Дон
Кихотов не злословят, их по-своему любят.
Он отшвырнул носком сапога приемник от других вещей и заметил саркастично:
- Эта штука нам больше не понадобится. Надеюсь, не достанут нас и
Достоверные Источники. Как ты думаешь, нет ли осведомителей у дракона?
Среди грачей, например?
Во все последующие дни они продолжали одеваться строго по форме, не
забывая бриться и прикрывать полами плаща шелковые ленты, когда дорогу
заволакивали клубы пыли.
Во время привалов Мартин садился, обычно, на прогалину в траве. Он стал
весел и взял за привычку говорить с Годаром загадками. Облокатившись о
голую землю и сбив на затылок шляпу, он поднимал к небу лицо с
полуприкрытыми глазами. Искрящиеся капли, вскакивающие на лбу под напором
солнечных лучей, стремительно скатывались по впавшим щекам к уголкам губ,
где терялись, прерванные неровной улыбкой.
- А не заложить ли нам в степи новый город? - сказал он однажды. - Город
имени Мартина Идена. Вот он - человек, хоть и живет лишь на бумаге. Вот с
кем хотел бы я посидеть за шахматной доской на офицерском турнире.
- Ты наделил своего Человека с большой буквы собственным именем - ввернул
уязвленный Годар. - а кто станет первым адептом новой религии - тоже ты?
Лицо Мартина застилал дым от папиросы, но Годар мог следить за
натянутостью его улыбки по голосу.
- Я не одобряю беглецов. Конец Мартина Идена - конец беглеца - неторопливо
продолжал Аризонский, и улыбка его показалось Годару стеклом, которое
рассыпалось прямо в руках - в руках у него, у Годара. - Хотя, если учесть,
что у него никого не осталось
... Из тех, за кого нужно отвечать, отдавать долг сына, брата, солдата...
- Годар вновь услышал твердую, прозрачную улыбку, но теперь она пролегла в
стороне от его ладоней, - если учесть его свободу, то кто ж ему запретит?
В конце концов, он не ушел, пока не раздал себя сполна.
- Из чувства долга оставаться не стоит. Остался бы он из любви. - хмуро
возразил Годар.
- А знаешь, почему он ушел? - вдруг спросил Мартин пылко, выдвинув лицо
из-за завесы дыма - оно было в красных пятнах и глаза Мартина неулыбчиво
глядели словно сквозь толщу воды.
- Ну?
- Он стал Человеком.
- Ты хочешь сказать, что конечный пункт...
- ...Это, когда никто не смог стать рядом.
У Годара сжалось сердце. Он инстинктивно сделал шаг вперед и вправо, к
проталине, откуда поднялся в тот же миг Мартин, шагнувший левее.
Напоровшись друг на друга, они неловко рассмеялись и, отступив на полшага,
смеялись дольше, чем нужно, выдавливали из себя смех, скручивали его, как
бечеву. За это время Годар примерялся к незримой тропе, что пролегла за
спиной Зеленого витязя до Скирских ворот и дальше. Пожалуй, и сам Господь
Бог не знал ее истоков. Однако Годару подумалось, что он может вернуться к
другу только оттуда. Для этого надо было немедленно покинуть Мартина - уже
не в начале Зоны дракона, а в ее тоскливой середине. Конь его был способен
проглотить с места в каръер любую версту. Но не было времени на отлучку...
А внутреннему взору путь Мартина не давался, нельзя было пройти его
умозрительно. "Ах, как я обниму его, когда вернусь!" - подумал Годар,
изнывая от тоски по естественным вещам, которых лишил себя ужасным
поступком. Он сделал еще одно движение вперед и вправо и вновь ненароком
уперся в грудь Зеленого витязя, тоже куда-то шагнувшего. Чувство было
такое словно он угодил с разбега в вынырнувшее из-за поворота озерцо и не
освоился сразу с ощущениями.
На сей раз они отстранились друг от друга без улыбки. "Видно, он решил,
что я к нему просто так, за здорово живешь. Я и сам знаю, что недостоин.
Но негоже ему ставить мне то и дело на вид", - подумал Годар зло, отчаянно.
- Давай поиграем в желания, - вырвалось у него тоскливо, почти
заискивающе. Движения были скованы, появилась глуповатая улыбка. Годар
хотел бы, чтобы Зеленый витязь приговорил его собственными устами к
наказанию, которое он отбывал без приговора - к сизифову труду, только в
другой бы уж какой-нибудь сфере.
По лицу Мартина стремительно пробегали тени - одна другой тоньше - оно
просветлялось, чтобы одарить Годара сегодняшней улыбкой. Вытянув руку,
Зеленый витязь тронул его за плечо и промолвил, смутившись:
- Передохни, Годар. Искупайся в речке, поваляйся часок на траве.
Годару показалось, будто у плеча пролег пылающий луч. Он отшатнулся.
- Видно, цена за въезд в город Мартина - сердце, которое единственный
житель и соратник подбрасывает на ладони, словно монету!
Бросив эти слова, как сбрасывают досаждающий груз Годар вскочил в седло и
умчался на свою территорию, где проскакал невесть сколько верст, как
мертвый, не замедляя хода у перевалов и не чувствуя за хребтом
передвижения Мартина... "Хоть бы дракон достал нас побыстрее", - подумал
он, когда, расслабившись, вновь впустил в сердце боль. Он едва уж выносил
зной в груди. Тяжелый, сбивчивый конский топот отвлекал от жуткой тишины.
Летящие во все стороны комья земли, и мелкие камни казались ему живее
выцветшей травы, подвижней обгорелых грачей, стремительней облаков, что
зависли в небе, как белые мухи. "Скорей бы уж, скорей..." - думалось
Годару. Продолжения же этой мысли он не находил.
К ночи того же дня перед тем, как уйти в палатку (в Зоне дракона они спали
по очереди, устраивая ночлег посреди широкого перевала), Мартин сказал,
упомянув притчу Почтенного Сильвестра:
- Черная собака - дракон.
- Постой. Ты что-то путаешь, - возразил Годар напористо, хотя только что
извинялся за давешний спор, - Почтенный называл драконом падшую Черную
собаку.
- Черная собака - дракон, - глухо повторил Мартин и отошел в ночь.
- Спасибо, что поставил в известность! - крикнул Годар в полотняную стену.
- Я мог бы не уловить поворота в твоих мыслях, а ты бы потом казнил меня
за неверное следование логике Человекобога.
Расплатой за резкость было оцепенение, когда во весь следующий день все в
душе Годара и вовне молчало и никло. А ночью тянулась во время дремоты
одна и та же мысль. Персонажем его снов стала телеграфная лента со
словами, набранными стандартным шрифтом: "Я так не хотел". Дубли
множились, отрывались, сворачивались. Дубли напоминали кучу чеков.
Прогалины, где сиживал на привалах Мартин, стали походить на островки, к
которым Годар не мог отыскать брода. Отдыхая стоя - прислонившись боком к
собственному коню и подперев щеку рукой, которая опиралась локтем о седло,
Годар высматривал травинки, что шагнули за кайму прогалины, пустив корни в
словно дымящиеся у ног Мартина трещины. Самые длинные из таких травинок
казались особенно источенными и слабыми, готовыми хоть сейчас сорваться с
нестойких и оттого подвижных корней. Сами прогалины тоже состояла из
поросли, за нею следовали старые, спутанные, местами полегшие, желтые
травы.
Годар притерпелся к зною и не искал в светлой тени Мартина укрытия, как
могла бы делать свежая поросль. Он нуждался в примере - непрерывно
длящемся восходящем, сияющем. В примере, который бы поднял в его глазах
человека и общество. Только такого поднявшегося - человека мог впустить
Годар в свое сердце. На любовь к тем ближним, кто пребывал ниже Мартина,
Годар мог черпать силы только у Мартина. Он сознавал свой недостаток. И
мечтал о времени, когда сможет стать Мартину братом. Черная собака,
считал Годар, может иметь несколько кругов - уровней.
То, что он хотел быть апостолом Мартина, относилось к ведению Белой
собаки. Нетерпение стать братом - это уже первый круг царства Черной. Ибо
брат и апостол сосуществуют не всегда. Братство - претензия на равенство.
Ниже этого круга Годар не опускался и считал свою Черную собаку
застрахованной от падения.
Тем меньше он себя понимал.
Он посадил Черную собаку на цепь, которую неуклонно укорачивал. Он
научился предупреждать ее желания и приучил гадить в собственной конуре.
Он поставил между нею и Белой сестрой перегородку из самых возвышенных
мыслей, которые неустанно бодрствовали. А между тем поступки его и слова
становились час от часу все неопрятней - они напоминали клавиши
расстроившегося рояля. Рояль играл сам собой, Годар, спрятав руки за
спину, обречено смотрел на это зрелище с высоты, в упор.
Когда он, войдя из оцепенения, порывался объясниться с Мартином или делал
шаг к нему просто так, без слов - светлая тень, покрывающая прогалину,
судорожно сужалось, оголенные травы никли и Годар, видевший, как в зрачке,
себя стеблем, отшатывался на прежнюю позицию. Светлое зеркало - тень
Мартина - принимало привычные очертания. Но стоило Годару, оступившись,
случайно податься назад, как круг сужался вновь. Свет не гас, - просто жар
уходил внутрь Мартина. Годар изнемогал от причастности к возможному
взрыву. Единственный шанс предотвратить беду - не двигаться, казалось
Годару. Ничто не ждало его в ближайшее время ни сзади, ни впереди -
вчерашний свет померк, завтрашний - обжигал... Земля крутилась как бы мимо
его ног, он не знал, куда ускользнуло пространство в широкой степи, над
этим нужно было поразмыслить. Но не было, не было у Годара времени
оглядывать дали - Мартин воспринимал его неподвижность как противостояние
и начинал уж высвечивать собственную душу испепеляющим светом, выискивая и
раздувая свою долю вины. От этого Годару чудились волдыри на руках - в
форме маковых лепестков.
Можно было поступить по-другому. Шагнуть, обойдя прогалину на цыпочках, к
Мартину сзади. Отдышаться, постояв у того за спиной, а после выдать свое
присутствие, положив руку на плечо. Это было посильно: Мартин не ожидал от
него такого хода. Но потому то и отменялось, что не ожидал... Любая игра
не в правилах Мартина отягощала ситуацию.
Порой Годар восставал в душе против многочисленных правил Мартина, многие
из которых оставались для странника аксиомами, несмотря на то, что друг
приводил доказательства, но всякий раз смирялся, ибо если он хотел жить
вне этих правил, то должен был отступить в свое тусклое вчера. Свет же,
брезжащий из будущего - тот, который скрывался за обжигающим, казалось бы,
непроходимым началом - был ничем иным, как прозрачной сетью из правил.
Вкусить плоды этой сети можно было лишь изнутри, пробираясь по ней до тех
пор, пока сплетение не замкнется у груди. Он не должен рассуждать о том,
хорошо это или плохо. Необходимо было принять такой способ движения, даже
когда он казался абсурдным. В конце концов, прозрачная сеть вела к выходу
из лабиринта, на блуждание в котором у Годара не осталось времени. Любой
ценой, не медля ни часа, он должен прорываться к Мартину! При непременном
условии - грудью, лицом к лицу.ы
Но почему же так невыносимо - трудно смотреть другу в глаза? Куда он
пробирается, за чем протягивает руку - уж не за птицей ли, которую
подстрелил? Куда собирается вернуться - уж не на место ли преступления?
Ибо место его преступления - душа. Еще чужая.
Открытие это поразило Годара на пороге в прозрачную сеть. С неоглядной
дали спереди блеснула нить давнего разговора... "Я не смогу жить с
нечистой совестью" - правило предусматривало невозможность отступления от
него, невозможность заключалась в глаголе будущего времени. Значит, Годар
подошел к прозрачной сети с конца... Бессилие прервать собственную
неподвижность входило в атрибутику конца. Первым плодом, поднятым с конца
прозрачной сети было смутное подозрение - преступление не может быть
остановлено, оно живет и действует само по себе, резонируя с законами,
принятыми в кодексе чести путника.
А еще Годара преследовала привычка к движению в лабиринте с коридорами из
светящихся душ. Если Мартин и захотел бы в виде исключения впустить его к
себе со спины, Годар остался бы на месте из гордости. Совесть и гордость
были чашами весов. Хуже всего, что он низвел их до карточных фигур. Какая
из двух карт выпадет в следующую минуту, он не знал.
Годар попросту не заметил разницы между картами, когда, решив, наконец,
приоткрыться Мартину, импульсивно прогнал коня сквозь заброшенный тоннель
в скалистом холме и, дождавшись друга на подконтрольной тому стороны
дороги, запальчиво сказал:
- Хочешь знать, почему Скир отвернулся от тебя?
- Нет! - вскричал побледневший Мартин.- Нет и нет! Уйди.
Смятенный, разгневанный, он попытался объехать Годара. Однако у того не
было времени исправлять бестактность. Немедленно выложить перед Мартином
свои ощущения - все равно, что снова ударить его. Промедлить с разговором
- бить ежеминутно, рикашетом от собственной груди.
- Я не произнесу ничего дурного!.. Черт побери... Выслушай меня,-
взмолился Гадор.
Они проехали рядом с километр, оставив без наблюдения территорию за
кряжем, прежде чем Мартин заговорил. Первым.
- Я очень тебя раздражаю, Годар,- связанный в его голосе ветер был натянут
как струна, и словно посмеивался над собственной скованностью.
- Напротив, я восхищен тобой. Но, понимаешь, ты - слишком большое солнце,
чтобы вызвать только восторг, только благодарность,- Годар открыто
подхватил затаенный смех Мартина.- Как бы тебе объяснить... Ну вот
послушай. Есть такая притча. О падшем ангеле. Господь решил простить его и
разрешил приблизиться к себе. Выпростав крылья со дна пропасти, ангел стал
подниматься к небесному простору - все выше, все дальше от места, где
мучился прежде. Но странно: чем выше, тем неуютнее ему становилось в
лучах, исходящих от сияющего престола. Он ослеп от света и едва не
задохнулся от жара, но продолжал подниматься, ибо желал спастись и
лицезреть спасителя. И тогда Господь, сжалившись, прервал его полет...
Падший ангел низринулся обратно - в пропасть, где крылья обездвижены дном,
и был таким образом спасен.
- Чего только не придумают люди для оправдания низости,- сказал со смешком
Мартин.- И какова мораль?
- Погоди. То была не самая удачная аллегория. Здесь нет ни падшего ангела,
ни, тем более, господа,- Годар начинал горячиться. Конь его вздрагивал и
фыркал. Конь пытался прокрутиться на месте - была у него такая манера,
когда всадник расслаблял повод и не указывал направление.- Солнце не
всегда видит черту, за которой свет превращается в огненную стену,
особенно, если это суэнское солнце. За чертой происходит насилие светом -
кипят воды, выгорают злаки.
- Покажи хоть одно пепелище,- сухо заметил Мартин,- мы, суэнцы, верим
только в том, что увидели собственными глазами.
- Знаю-знаю. Вот послушай, во время первого нашего ночлега в степи мне
приснился сон про Дон Жуана. Теперь я тебе его расскажу.
Пока Годар нервно начинал свое повествование, усмешка Мартина медленно
затухала. Он стал сосредоточенным, даже опечаленным и, когда заговорил,
развязавшийся ветер его голоса показался летящим ничком. Это был верный
признак того, что Зеленый витязь не поймет странника. Скорбь Мартина, как
правило, пролегала мимо цели.
- Твой Дон Жуан... Пойми меня правильно...
- Маленький человек? Правильно ли я тебя процитировал? Я могу продолжить
твою мысль с любого места. Это досадное для меня умение. Благодаря ему я
никак не выберусь из пропасти. Ты же, глядя издали на тщетные попытки
подняться, удивляешься и скорбишь, сокрушенный моей слабостью. Может,
лучше не глядеть мне в ноги, пока они не окрепнут? - Как быстро, однако,
устаревали его слова. Робко топчась на пороге в прозрачную сеть, Годар
успевал освоить чувствами, которым пока не подобрал слов, на несколько
сплетений дальше. И теперь он обреченно говорил не нужное и понимал как бы
из будущего, что Мартин понимает все по своему, из еще более дальнего
будущего, что зря он так с Мартином, зря, зря...
- Я понял, чего хотят от меня люди. Чтобы я стал похожим на них,- сказал
Аризанский устало.
- Нет, это не так! - Годар вздрогнул.- Ты воспринимаешь меня с точностью
до наоборот! Это ты хочешь, чтобы люди походили на тебя - на твоего
человека с большой буквы. А он - личность умозрительная. Ты, слава Богу,
лучше его.
- Все верно. Говоря о человеке, я примеряю его качества к себе. Но не
требую того же с других. Люди же...
- Думаешь, что не требуешь. На самом деле ты невольно подводишь к черте, о
которую можно не споткнуться. Умел бы только видеть, когда и кто упал.
Может, обретя такое умение, ты бы лучше понимал меня, меньше сокрушался о
прошлом.
- Но я живу проще. У меня нет времени сокрушаться. Я и не подозревал, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг