узнаете почем фунт лиха, научитесь кушать его спокойно и ежедневно". Это у
нас поговорка такая лунная: "У каждого в скафандре порция НЗ - фунт хлеба
и фунт лиха". Впрочем, я парней не разглядывал внимательно, больше
засмотрелся на девушку - естественная реакция в моем возрасте.
Выразительная была девушка:
маленькая, худенькая, с детской шейкой, так умилительно выглядывавшей
из широченного раструба лунного комбинезона, и с большущими черными
глазами, злыми почему-то. Меня так и хлестнула взглядом: "Отвернись, мол,
не для того я в космос лечу, чтобы засматривались всякие".
Такие худенькие бывают очень выносливыми, знаю по лунной практике. Но
мне почему-то стало жалко эту девчушку. И когда мы с шефом остались с
глазу на глаз, я даже позволил себе посоветовать:
- Зачем такую малявку на Луну? Здоровых парней не хватает, что ли?
- Она у нас из лучших, - возразил шеф, - Любого парня за пояс заткнет.
Сосредоточенная. И целеустремленная. Своего добивается. Умеет.
- Не вернется она с Луны, - вырвалось у меня. Шеф поглядел осуждающе:
- Не надо каркать. Что за манера? Я развел руками:
- Жалко стало почему-то. Вообще настроение минорное. Себя жалею, что
ли? С глазами у меня плохо.
Я начал рассказывать об утроенных лицах, лисичках, ягнятах и струях в
глазу, но тут загорелся экран. Шефа куда-то вызывали срочно. Он
заторопился, не дослушал, кинул, одеваясь:
- Гурий, к здоровью надо относиться серьезно. Ты переутомился,
немедленно бери отпуск на две недели, отправляйся куда-нибудь подальше, в
горы, в Швейцарию, в Саппоро, еще лучше - в тайгу! В тайгу! Нет лекарства
лучше лесной тишины. Прописываю тебе две недели якутской тайги.
Увы, усиленный курс лесной тишины пришлось прерватъ через три дня.
Только я долетел до Якутии, только-только успел подобрать для себя
заброшенную сторожку у болотца, окруженного трухлявыми стволами, только
успел усесться на один из стволов, устремив взгляд на тину, развести
первый костер, вдохнуть аппетитный запах дыма, как встревоженное лицо шефа
появилось на моем запястье.
- Гурий, ты нужен срочно. Бросай свою тайгу, прилетай сию же минуту,-
распорядился он, сердито глядя с браслета.
Пять тысяч километров - туда, пять тысяч километров - обратно. Я даже
не успел разобраться, проходит или не проходит моя болезнь. Пятого числа
вечером я простился с шефом, девятого поутру входил в его кабинет.
- Сядь, Гурий, - сказал он сразу. - Садись и объясняй, почему ты
сказал, что девочка не вернется.
- Она погибла? - ахнул я.
- Сорвалась в пропасть. Глубина - четыреста метров. Это смертельно даже
на Луне. Ты был прав, не следовало ее посылать. Но почему? Откуда ты
узнал, что она не вернется?
- Не знаю, мне так показалось.
- Гурий, не отмахивайся, я спрашиваю важное. Сосредоточься, подумай как
следует, вспомни, почему тебе пришло в голову, что девочка не вернется.
Я задумался, привел мысли в порядок.
- Она боялась, - сказал я.- Не Луны боялась, боялась, что испугается на
Луне. Я это почувствовал, а она почувствовала, что я чувствую ее страх, и
злилась на меня, опасалась, что я ее выдам. Она из тех натур, что всю
жизнь занимаются самопреодолением, ненавидят себя за слабость и бичуют за
слабость. Такие хотят быть героями, но геройство им не под силу, и они
казнят себя за это, жертвуют собой, голову кладут на плаху, говоря
по-старинному, по-книжному. И вот она и героиня, и жертва. Но на Луне не
жертвы нужны, а цеха и дороги. Там надо работать и доводить работу до
конца, а эта девочка думала только об одном: "Струшу или не струшу?"
Наверное, прыгнула там, где заведомо не могла перепрыгнуть.
- Именно так, - вздохнул шеф. - Прыгнула там, где и мужчина не
перепрыгнул бы. Тем более что для Луны у новичков нет же глазомера. Но
почему ты не сказал мне этого вовремя?
Я задумался. В самом деле, почему не сказал?
- Не сказал потому, что не понимал. Это сейчас я формулирую, выражаю
словами. А тогда увидел цвет лица неестественный, бледно-зеленый. И ощутил
напряжение нервов, натянутых до отказа, это же ощущаешь в другом человеке.
И злость, и отчаянную решимость, мучительное усилие, усилие ради усилия,
все затмевающее. И еще шейку на пределе текучести. Но это наше,
инженерное, - возможно, вам не довелось иметь дело с испытанием металла на
разрыв.
Представьте себе: стержень стоймя зажат в тисках, а нижнюю платформу
грузят, грузят, кладут на нее гирю за гирей. Вы сами ощущаете, как
невыносимо трудно металлу. И вот он не выдерживает больше, стержень
вытягивается, худеет на глазах, словно пластилиновый, течет-течет... и
лопается с оглушительным звоном. Вот эту шейку увидел я, она заслонила
все. И оборвалась, и утонула в сизо-зеленом тумане. Я отвел глаза,
неприятно было смотреть. Вообще неприятно. Смотрю на человека - и вижу
стержень. Это и есть моя болезнь. Я сразу начал рассказывать о ней...
Шеф сокрушенно покачал головой:
- Да, горько признаваться, но эту девушку мы просмотрели. Привыкли
считать, что полет на Луну - студенческая практика и никакой не подвиг.
Было бы здоровье, каждого послать можно. Антарктида или океанские впадины
куда опаснее. Да, просмотрели. Придется усилить психологическую экспертизу.
Видимо, и тебя подключим, Гурий... в дальнейшем. А пока отпуск твой
отменяется. Лечить не будем, будем обследовать. Ждал я чего-то подобного,
и вот пришло. Очевидно, родилась третья сигнальная. Поздравляю, Гурий,
тебе она досталась первому.
- А что такое третья сигнальная? - спросил я с опаской. - Это надолго?
Это пройдет?
Глава 5
Что такое третья сигнальная?
Мне-то шеф объяснил двумя фразами, но ради популярности нужно напомнить
кое-что школьное.
Живое существо - животное или человек - получает из внешнего мира
сигналы:
световые лучи, запахи, звуки, тепло, удары, уколы. На эти отдельные
сигналы примитивные существа сразу же отвечают действиями.
У позвоночных, развитых животных, владельцев мозга, разрозненные
сигналы складываются уже в систему - в образ. Образ - это обобщение
раздражений, первая сигнальная система по Павлову: я слышу грозное
рычание, я чувствую острый запах, я вижу гриву над высоким лбом, крупную
морду и толстые лапы.
Страшноватый зверь - удирать надо.
Вторая сигнальная система - словесное обобщение образов: видел я таких
зверей на картинках, в зоопарке, в цирке и в кино. Они называются львы. И
мне уже не надо прислушиваться к рыку, разглядывать гриву. Достаточно
крикнуть: "Лев!" - я побегу.
Третья сигнальная система - по логике вещей - обобщение слов. Во что?
Еще и так рассуждал шеф:
Раздражения - единичные сигналы.
Образ - комплекс раздражений - целая картина, составленная из простых
сигналов.
Слово - обобщенный, но простой сигнал: несколько звуков.
Что на очереди? Может быть, некий комплекс, составленный из слов,
какая-то мысленная картина.
Так рассуждал шеф. А что получилось, предстояло выяснить, изучая меня.
И не знал я, надо ли мне жалеть себя, несчастненького подопытного кролика,
или гордиться тем, что я первооткрыватель, первопроходец новой психологии.
Я-то предпочитал гордиться. И спросили бы, не отказался бы от почетной
роли.
Итак, вместо лечения началось изучение. Прикрепили ко мне трех
лаборантов, но главным образом для записи, потому что наблюдал я себя сам,
а им диктовал самонаблюдения. Увы, в психологии такой необъективный метод
- один из основных.
Я думаю, я стараюсь думать и замечать, как я думаю, о чем и в какой
последовательности. Я чувствую и стараюсь проследить, что я чувствую, по
какой причине и в какой связи.
Допустим, идет рядовое занятие в классе. Я на кафедре, дал задание,
сижу в задумчивости, поглядываю на лица. Скольжу рассеянно взглядом,
ничего особенного не вижу. Но вот задержался на одном, припомнил имя:
Шарух.
Подумалось: это человек мягкий, податливый, легко поддается влиянию. И
сразу черты его расплылись, размокли, будто их водой размывает. И - словно
нос корабля в воду - в них врезается острый угол.
А это я подумал о соседе Шаруха Глебе. Того я вижу жестко очерченным, с
профилем, как бы тушью обведенным, с резкими, угловатыми, стилизованными
чертами.
Еще подумалось: "А почему он жесткий такой?" Знаю, расспрашивал.
Родители были суровые, из тех, кто считает, что ребенка нельзя никогда
ласкать, воспитывать только строгостью, требовать и наказывать. И вот на
обведенное тушью лицо накладывается другое - замкнутого ребенка, не
запуганного, но хмурого, не привыкшего шумно радоваться. Оттает ли? -
спрашиваю себя. Едва ли. Очень уж жесткий контур, таким и останется, даже
еще окрепнет к старости. Ведь с годами радостей все меньше, хотя бы
оттого, что здоровье хуже, силы убавляются. И впрямь, контур становится
все толще и чернее, уже не кон-тур - кожура, кора, вот уже и человека не
вижу, нечто черное и прямое, этакая заноза, гвоздь с острием. И лежит этот
гвоздь, резко очерченный, на переливающемся перламутровом фоне (чужая
жизнь, что ли?), обособленный, непреклонный, чужеродный, прямой. Отрезок
прямой - линия, выражающаяся уравнением первой степени, самым простым и
самым скучным.
Сказывается математический этап моего обучения - уравнение жизни вижу я
вместо лица. Но этакая глухая неподатливая изолированность, как у Глеба,-
редкость. Чаще уравнения жизни я вижу криволинейными, второй, третьей,
четвертой степени, синусоиды, комплексы разнородных волн. У эмоциональных
натур - острые всплески, как на осциллографе, у авантюрных - неожиданные
зигзаги. У детей чаще крутой подъем, а к старости - пологий спуск,
выцветающий и сужающийся. У нас, итантов, несколько крутых подъемов:
каждый курс наращивания мозга - дополнительное детство.
Все это я могу выразить иксами-игреками: пропитался математикой
насквозь. А от школьной любви к рисованию пришла ко мне красочность. Яркие
люди так и выглядят яркими в моем мозгу, невыразительные - блеклыми,
серыми разных оттенков, болезненные - землистыми. И в конечном итоге линии
превращаются в струи - в некий поток жизни, поток же иногда (не всегда) -
в колыхающееся цветное пятно. Что означает это пятно? Я воспринимаю его
как некое обобщенное представление о человеке. Можно расшифровать его,
изложить словами, тогда получится емкий трактат о прошлом и настоящем
личности, ее характере и темпераменте, способностях и перспективах.
Трактат получится многословный и не очень вразумительный, так же как
невразумительно словесное описание портрета: нос этакий, брови такие, лоб
такой, а губы совсем не такие. Проще показать фотографию: вот какое лицо.
Пятно в моей голове - квинтэссенция опыта и знаний. Этакий человек!
Мысленно двинул пятно в будущее - вот что с ним сделается. Мгновенный
вывод.
Шеф утверждает, что так мыслят опытные шахматисты. Не фигуры
переставляют с клетки на клетку, а смотрят на позицию и ее меняют в
воображении. Двинул коня - что получится?
Может быть, именно это и называется интуицией?
Но почему же над одним ходом думают по часу?
Я наблюдаю себя, шеф придумывает темы, диктует задания:
- Гурий, подумай о биноме Ньютона. Что увидел?
- Гурий, подумай о моем котенке.
- Гурий, подумай обо мне. Как я выгляжу?
В данном случае отказываюсь:
- Шеф, мне неудобно как-то. Мало ли что человеку приходит в голову
невежливое. Мысли - это же только черновики рассуждения. Отредактированное
выражают словами.
- Ладно, что ты читал сегодня? Что в голове осталось?
- Бумага, больше ничего. И не отбеленная - шероховатая, серая,
оберточная.
Книга была такая невыразительная.
- Познакомься, Гурий, молодой человек хочет поступить к нам в школу.
Что отразилось в твоей голове, расскажи.
Шеф придумывает задания. Я формирую в мозгу цветные пятна, потом тщусь
разобраться в них. Почему этот человек кажется мне голубым, а тот
сиреневым?
Какая тут закономерность?
И конечно, с самого начала шеф старается извлечь пользу из моего нового
свойства. Если я гибель девушки мог предсказать, самое место для меня в
приемной комиссии.
Однако вскоре выясняется, что именно там пользы от меня мало. Да,
поговорив десять минут с молодыми людьми, я хорошо представляю, чего можно
ждать от них... сегодня. Но ведь они получат инъекции, отрастят новую
порцию мозга и через два-три месяца станут другими людьми с другими
способностями. Что я улавливаю, собственно говоря? Я вижу процесс развития
человека, не обязательно человека, вижу процесс развития. Пребывание же в
школе итантов меняет процесс.
Отчаянные же, вроде погибшей девушки, мне не попадались ни разу.
Безрассудные есть, есть любители риска, я отмечаю их. Есть и такие,
которые будут прыгать через пропасть без особой надобности, могут и шею
сломать. Но мои цветные линии и пятна не подсказывают мне, который прыжок
будет роковым, первый или сотый. Может быть, у той девушки нервы были
очень уж перенапряжены. А может быть, я угадал случайно. Возможно, и та
девушка отучилась бы прыгать без толку, если бы при первом прыжке сломала
не шею, а ногу.
Кто-то, а впрочем, я помню, кто именно, советует мне испробовать свой
новый дар на спортивных соревнованиях. После двух-трех неудач у меня
получается хороший процент попадания, особенно на длинных дистанциях, там,
где решает запас сил, а не рывок. Но кому это нужно? Спорт - это игра,
спорт - это зрелище, нет интереса смотреть, если знаешь, кто выиграет.
Где-нибудь в прошлых веках на бегах я бы все ставки срывал в тотализаторе.
Но в наше время давно забыли, что такое тотализатор. Даже и слово такое не
во всяком словаре найдешь.
Потом шеф направляет меня в клинику, в отделение тяжелобольных. Я
удираю оттуда через три недели. Невыносимо тяжело видеть столько густого
страдания, столько людей с печатью смерти на лице. Да каждая санитарка это
видит, каждая умеет видеть, могу только преклоняться перед ними. И
опять-таки нет смысла в моем вмешательстве. Говорить врачам, что человек
умирает? Они и сами это знают. Говорить, чтобы не лечили, не оперировали?
Но как же не лечить, если есть хоть малейший шанс? А вдруг я ошибся, и
тонкая ниточка жизни (я так и вижу ее ниточкой) не оборвется на этот раз,
протянется на полгода, на год? Не смею я говорить врачу, что его усилия
безнадежны. Он обязан и в безнадежном положении прилагать усилия. Может
быть, я полезен был бы в диспансере, где подстерегают зарождение болезни?
Но и для того дела надо было бы растить мозг в четвертый раз, заполнять
клетки всяческой латынью. В общем, я предпочел уклониться. Допускаю, что
это эгоистично, не выдаю себя за образец для подражания, но я человек
жизнелюбивый и худо переношу густые страдания. Впрочем, и шеф не настаивал
на четвертом доращивании мозга. Он хотел исследовать мое теперешнее
состояние, прежде чем двигаться дальше, считал, что добавочные инъекции
собьют картину.
Еще и бытовщина была, совсем неуместная. Прослушав про мой талант
гадалки, добрые знакомые начали ко мне присылать своих добрых знакомых;
главным образом это были парочки, собирающиеся вступить в брак. От меня
требовали, чтобы я угадал, будут ли они счастливы до конца жизни. И я
составлял их цветные пятна, накладывал друг на друга, говорил, как
сочетается желто-лиловое, красно-зеленое, сине-голубое. Иногда получалось
красиво, иногда яркий цвет заглушал светлое, иногда тон был грязноватый.
Сейчас задним числом могу свидетельствовать: мои цветовые игры
подтвердились.
Красивые сочетания жили красиво, некрасивые ссорились, яркие подавляли
партнера. Конечно, если бы молодые учитывали свою тональность и
постарались бы смягчить неудачное сочетание, я был бы опровергнут и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг