поэтом, для математики у него не хватает воображения". Видимо, замечание это
было очень глубоким и метким, ибо, встречаясь в жизни своей с так называемой
научной фантастикой, я всегда поражался редкостному отсутствию воображения у
авторов.
Я представляю себе, что, если бы фантасту XVIII века кто- нибудь шепнул,
что из Петербурга в Москву надо будет возить по миллиону пудов в сутки, что
живописал бы он? Конечно, гигантскую телегу величиной с дом и упряжку
битюгов размером с жирафа. Фантасты XX века знают, что к Луне летают на
ракете. И что изображают они, пытаясь рассказать о полете к звездам?
Нехимическую, фотонную, субсветовую, но все равно - ракету. Космического
битюга! И что" вообразит фантаст, если речь зайдет об осушении океана?
Насос! Примерно такой, какой качает у него воду на даче из колодца, но
побольше - насос-битюг. Я могу привести расчеты, если вас не пугают цифры...
И он действительно привел расчет, из которого получалось, как дважды два
четыре, что, если все берега Японского моря уставить насосами, они будут
выкачивать воду 177 лет и три месяца с половиной. При этом уровень океана
поднимется на пять метров, в результате человечество потеряет больше, чем
приобретет.
Этого молодого человека я начал слушать с благодушной улыбкой, так и
застыл, забыв согнать улыбку с лица. Спохватился, когда он уже сходил с
трибуны. А на его месте уже стоял другой оратор - седоватый, румяный, с
острой бородкой. Председатель назвал фамилию. Конечно, я знал Л - автора
лирических рассказов о лесниках и рыбаках, простых людях, у которых
набираешься мудрости, сидя у дымного костра комариными ночами.
- Не совсем понимаю, для чего тут называли цифры, - так начал он. - У нас
ведь не проект обсуждается, а книга, художественное произведение. А что есть
художество? Это изображение Художник рисует красками, писатель - словами.
Вот ноябрьская осень: белые тропинки на зеленой траве. Голая земля уже
промерзла, обледенела, заиндевела, а под травой теплее - там снег тает.
Замерзшие лужи аппетитно хрустят, словно сочное яблоко. Под матовым ледком
белые ребра - ребристая конструкция, как у бетонного перекрытия. Может быть,
бетонщики у луж позаимствовали схему? Вот такие штрихи копишь для читателя,
складываешь в память, на подобных ребрах держится художественность. Но я не
понимаю, может быть, мне здесь объяснят на симпозиуме, на каких ребрах
держится фантастика? В будущем никто из нас не бывал, в космосе автор не
бывал, океаны не осушал. Какими же наблюдениями он потрясет нас? Как поразит
точной деталью, удачным словечком, если все он выдумывает от начала до
конца. Я прочел десять страниц и сдался. Язык без находок, холодный отчет,
деловитая скороговорка. И я подумал: может быть, так называемая фантастика
просто эскапизм - бегство от подлинных тревог действительной жизни в
нарядный придуманный мир. И одновременно эскапизм автора - бегство от
подлинных тягот мастерства в условную неправдивую нелитературу. К образу
марсианина упреков нет, никто не видел марсиан, описывай как хочешь, первыми
попавшимися стертыми словами. На рынке принимают стертые монеты,
невзыскательный читатель принимает стертые слова. Но это не-ис-кус-ство,
не-ли-те-ра-ту-ра!
А там пошло и пошло. Наслушался я комплиментов. Одни поддержали физика,
другие - лирика. И хотя к заключительному слову я наготовил достаточно
возражений, едва ли мне удалось отбиться. В преглупом положении оказывается
повар, уверяющий, что суп был отменный... или же писатель, уверяющий, что
его книга отменная. Суп - дело вкуса. Некоторые вообще не любят супов.
Некоторые вообще не принимают фантастику.
Тррр! Трескуче! Требовательно! Настырррно! - Ну кто там? - Миль пардон!
Простите великодушно, сударь, что я нарушаю ваше одиночество. - Голос
старческий, надтреснутый, слова выговаривает медленно, словно прожевывает
каждое. И лексика какая-то нафталиновая: - Я обращаюсь к вам исключительно
как читатель. ("Знаем мы этих читателей - непризнанный поэт или изобретатель
вечного двигателя".) Мне доставило величайшее наслаждение знакомство с вашим
вдохновенным пером. Я просил бы разрешения посетить вас, чтобы изъяснить
чувства лично. - К сожалению, я уезжаю в Москву сегодня. - Я звоню из
вестибюля гостиницы. Если позволите, поднимусь сейчас на лифте. Я специально
приехал из пригорода. Буду обязан вам чрезвычайно по гроб жизни... - Ну
хорошо, если вы специально приехали... Проклятая мягкотелость! Теперь еще
вставать, галстук завязывать. Ладно, минут пять еще есть. От вестибюля путь
не близкий: лифта надо дождаться, подняться на пятый этаж, пройти длиннющий
коридор с красной ковровой дорожкой и еще более длинный - с синей. Полежу
подумаю. Так на чем я остановился?
Что я не отбился, никого не убедил в собственной правоте. Чем убеждать? У
меня слова, и у них слова. Но беда в том, что мечтатели говорят о
гадательном будущем, которое за горизонтом, а скептики о подлинных
сегодняшних трудностях. И скептики правы сегодня, но мечтатели все-таки
правы завтра. Однако не каждому удается дожить до этого завтра.
Потом был банкет, скромный банкет в складчину. Отказаться было неудобно,
обиженному неприлично показывать, что он обижен. Мы сидели за длинным
столом, поднимали бокалы за председателя, секретаря, устроителей, гостей,
ленинградцев, москвичей и закусывали коньяк заливной осетриной. Наискось от
меня оказался ушастый физик, почему-то он не пил ничего, а рядом - блондинка
спортивного вида с "конским хвостом" на макушке и экзотическим именем
Дальмира. Эта охотно чокалась и лихо опрокидывала. После четвертой рюмки я
захмелел и зачем-то начал жаловаться блондинке на ушастого физика. Дальмира
вспыхнула, сказала, что заставит его загладить обиду немедленно. Трезвенник
был призван; оказалось, что он законный муж "конского хвоста". Ему велено
было извиняться, а мне - принять извинения и в знак примирения и вечной
дружбы немедленно ехать к ним в гости.
Я не стал упрямиться. На вкус и на цвет товарищей нет. У читателей могут,
быть свои вкусы. Даже моей жене нравится не все подряд. К тому же коньяк
кончился, а до полуночи было еще далеко.
Супруги увезли меня на своей машине, какой-то особенной, трехцветной,
бело-черно-голубой. Физик сел за руль, потому-то он и не пил на банкете. Вел
он лихо и всю дорогу рассказывал, как ему удалось поставить какое-то
необыкновенное кнопочное управление. И в квартире у него все было
необыкновенное: потолки цветные, на дверях черно-красные квадраты и
старинные медные ручки. И салат подавали не на тарелках, а на листьях, а
листья лопуха специально хранились в холодильнике. Потом еще был сеанс
любительских фильмов о Каире, Риме, Монреале, Суздале и Сестрорецке. И всюду
физик был главным оператором, а Дальмира - кинозвездой. Оказывается, у них,
у физиков, принято ездить на конгрессы с женами. И вот я любовался, как
"конский хвост" развевается на фоне пирамид, колонн, небоскребов, соборов и
пляжных зонтиков. Я восхищался, высказывал восхищение вслух, а сам думал:
зачем же нужно было бить наотмашь, а потом улещивать? Все ждал объяснений, в
конце концов сам завел разговор.
- Есть темы, - сказал я, - и есть детали. Книги пишутся не о насосах.
- Вот именно, - сказал физик. - И не пишите о насосах. - Я и не писал о
технике, - выгребал я на свою линию. - Я писал о перспективах развития.
Бытует модное мнение, что планета наша тесновата, иные за рубежом
воинственность оправдывают теснотой. Океан у меня не просто Тихий океан, это
символ простора. Я хотел доказать, что впереди простор у человечества.
- Но вы не способны доказать, - возразил физик. - Доказывает наука
опытами, точными цифрами. А наука в наше время так сложна, так глубока и
содержательна, она не по плечу дилетанту. Каждая лаборатория - это же цех,
синхрофазотрон - целый завод. Открытия не делаются за письменным столом,
ваши кустарные рассуждения только отнимают время у специалистов. Уверяю вас,
мы справимся без вас. Сделаем все, что потребуется, рассчитаем на сто лет
вперед. И океаны ваши осушим, новые нальем тоже. Но не убогими насосиками.
Прошу вас, не пишите про насосы, расскажите нам о людях. Вы писатель, люди у
вас получаются. Этот японский юноша, возненавидевший океан, угнетающий его
родной остров, превосходен, просто великолепен. (Преувеличенные эпитеты за
счет вина.)
- Владик, ты хотел нам Эльбрус показать, - сказала блондинка капризным
тоном. - Там чудные слайды: канатная дорога и я на такусенькой жердочке.
Физик с энтузиазмом переключился:
- Сейчас, ребята, поскучайте минуточку. Я подберу по порядку.
И исчез за дверью. Дальмира взяла меня за руки, заглянула в глаза: - Вы
не обиделись? - Честно говоря, обиделся. Выражаясь высокопарно: "Я - это мои
книги". Возможно, я и жить не захочу, если пойму, что мне не стоит писать.
- А я могу не писать, могу не работать, не убирать и не готовить обед.
Могу лежать на диване и не думать. Скучно? Вот почему я такая скучная,
объясните, инженер человеческих душ.
Выпил я лишнее, а то бы не взялся отвечать на такие вопросы
- Вам скучно потому, что вы имеете возможность лежать и не думать.
Женщине вообще скучно, если у нее нет детей. Это избитая истина, но избитые
истины тоже бывают справедливыми, даже чаще, чем парадоксы.
- А зачем дети? - протянула она. - Ведь дети - повторение пройденного. Ну
будет у меня девочка, я научу ее говорить, читать. Станет она читать про
любовь, мечтать о. любви, искать, пробовать, менять. И годам к тридцати
поймет, что все мужчины одинаковы. Как я поняла. Но еще через тридцать лет.
Я молчал. Мне ее переживания казались надуманными. - А вы не считаете,
что все мужчины одинаковы? - Вам виднее. Вероятно, одинаковы. Все, кроме
любимого. И тут она поцеловала меня. Прижалась, впилась губами. Губы были
горячие, липкие и сладкие от вина, а глаза открыты и смотрели холодно,
словно приглядывались: "А ты как любишь, инженер душ? Как все или
по-особенному?" Из соседней комнаты послышался голос физика: - Ребята, вы не
скучаете там? Сейчас я приду, я уже заканчиваю.
Часа в три меня уложили подремать на диване, а в восемь физик отвез меня
в гостиницу. Я поднялся на пятый этаж, преодолел коридор с красной дорожкой
и коридор с синей дорожкой, и дежурная вручила мне вместе с ключом записку -
сверхлюбезное и настойчивое приглашение Лирика на обед в семейном кругу. И
не было основания отказаться. Физика я посетил, почему обижать отказом
Лирика?
Лирик жил на окраине, где-то за Старой Деревней, в вылинявшем
серо-голубом доме с резными наличниками. Видимо, лет двадцать назад здесь
были дачи; теперь город пришел сюда, многоэтажные корпуса обступили садики,
выше сосен поднялись строительные краны, под самым забором Лирика, рыча,
ерзал бульдозер. Я долго ждал за калиткой, слушал нервический лай собаки,
потом меня провели через мокрый сад с голыми прутьями крыжовника и через
захламленную террасу в зимние горницы. Там было натоплено, уютно, душновато
и стол уже накрыт. Опять я пил, на этот раз приторные домашние наливки, и
закусывал маринованными грибками, подгорелыми коржиками и вареньем пяти
сортов.
Лирик рассказывал о своем саде: какие там летом яблони, и жасмин, и
настурции, и ноготки, и где он достает черенки, и откуда выписывает рассаду.
Показывал трофеи охотничьих похождений: чучело глухаря, шкурку лисицы. А я
слушал и удивлялся: зачем же было нападать так яростно, чтобы потом радушно
угощать? Все ждал объяснений, потом сам завел разговор.
- В литературе есть темы и есть детали, - сказал я. - Книги пишутся не о
насосах.
- В точности это самое я и говорил вчера, - подхватил Лирик. - Вы
понимающий инженер, это чувствуется в каждой строчке. Но книги пишутся не о
насосах. Есть только три вечные темы: любовь, борьба, смерть.
- Я и писал на вечную тему, - упрямился я. - Писал о вечной борьбе
человека с природой, скуповатой и неподатливой. Писал о споре разведчиков с
домоседами. Во всех веках идет дискуссия: рваться вперед или тормозить? И
что впереди: вечный подъем или предел, застой и гибель? Мне лично скучно
было бы жить, знай я, что мое поколение предпоследнее. Вот и хочется
показать, что впереди простор, наука может обеспечить тысячелетнее
движение...
И тут в разговор вмешалась жена Лирика. До сих пор она сидела молча, с
поджатыми губами, ни слова не говоря, пододвигала вазочки с вареньем.
- Что она может, ваша наука? Лечить не лечит, губит все подряд.
Вот-вот-вот! - Она показала на окно. - Такая благодать была, выйдешь на
террасу, сердце радуется. А теперь на розах копоть, яблони не плодоносят. А
вы говорите: "Наука обеспечит!"
И она выплыла, хлопнув дверью, монументальная, полная достоинства и
благородного гнева.
Лирик, несколько смущенный, погладил мою коленку:
- Не обижайтесь на нее, дорогой. Вы поймите: людям нужны простые понятные
радости: бабушке - внуков понянчить, дедушке - с удочкой посидеть у залива,
послушать музыку тишины. Сейчас за тишиной надо ехать в Карелию, километров
за двести. На двести километров от города под каждым кустом бутылки и
консервные банки. И тут еще ваша мечта о насосах, выпивающих море. Я прочел,
меня дрожь проняла. Представил себе эти ревущие жерла, глотающие всю Малую
Невку зараз. А потом вместо залива топкий ил, вонючая грязь отсюда и до
Кронштадта, ржавые остовы утонувших судов, разложившиеся утопленники.
Дорогой мой, не надо! Пожалейте, будьте снисходительны. Оставьте в покое
сушу, море и нас. Мы обыкновенные люди с человеческими слабостями. И писать
для нас надо, учитывая слабости: чуточку снисхождения, чуточку обмана даже,
утешающего, возвышенного. А у вас холодная и точная логика конструктора. Она
словно сталь на морозе, к ней больно притронуться. Вы цифрами звените как
монетами, все расчет да расчет. Для писателя у вас тепла не хватает.
И вот, разоблаченный, я лежу на гостиничной койке, бессильно свесив руки.
Для науки у меня не хватает воображения, для литературы - тепла. И тут еще
является читатель, который, испытав величайшее наслаждение, хочет изъявить
чувства лично...
Стук! Как, уже? Преодолел лифт и две ковровые дорожки? - Миль пардон! Я
имею честь видеть перед собой?.. Грузный, лысый, с шаркающей походкой. А
одет нарядно: запонки на манжетах, манишка, старомодный шик. И французит. У
нас это вышло из моды лет пятьдесят. Из эмигрантов, что ли? - Простите, по
телефону не расслышал вашу фамилию. - Граве, Иван Феликсович Граве, с вашего
разрешения. - Астроном Граве? Но мне представлялось, что вы гораздо старше.
- Я не тот Граве, не знаменитый. Тот - мой двоюродный дядя. Он умер
недавно в Париже. Меня тоже увезли в Париж мальчиком. Там я учился, там
работал. Но Петербург в моей семье всегда считали родным городом. И вот
удалось вернуться на склоне лет.
"Ну и чего же ты хочешь от меня, племянник знаменитого дяди?"
- Миль пардон, - пыхтит он. - До сих пор я не имел чести лично,
тет-а-тет, беседовать с писателем, жени-де-леттр. Даже смущен немножко. И
недоумеваю. По вашим вещам я составил себе представление о вас, как о юноше
порывистом, нервозном, с пронзительным взором и кудрями до плеч. Я полагал,
что фантастика, как поэзия, жанр, свойственный молодости. А вы человек в
летах, склонный к тучности, я бы сказал...
"Что за манера - прийти в гости и вслух обсуждать фигуру хозяина"
- Внешность обманчива. Кто же судит по внешности? - Слова мои - чистейшая
демагогия. Все мы судим по внешности. Молоденькая и хорошенькая - значит
милая девушка. Прилично одет - уважаемый человек, плохо одет -
подозрительный.
- Но согласитесь, однако, что человек с моим обликом не может сделать
великое открытие.
"Все ясно - непризнанный изобретатель. Сейчас будет уговаривать написать
о нем роман".
- Для открытия прежде всего нужна аппаратура, - говорю я. И собираюсь
повторить слова Физика о синхрофазотроне.
- Да-да, аппаратура, оборудование, - подхватывает он. - Астроном,
прикрепленный к рекордному телескопу, как бы получает ярлык на открытие.
Впрочем, и тема играет роль. Вы заметили, что широкую публику интересуют не
все разделы астрономии, а только экстремальные, краевые. С одной стороны -
очередное, достижимое: Луна, Марс, Юпитер, с другой стороны -
наиотдаленнейшее: квазары, пульсары, предельное и запредельное. Альфа и
омега!
- А на вашу долю выпала буква в середине алфавита?
- Именно так, отдаю должное вашей проницательности Мю, ню - что-то в
таком духе Выпала, досталась, определена судьбой. Знаете, как это бывает:
молодой специалист идет туда, где место есть. Дядя устроил меня к Дюплесси,
шеф занимался шаровыми скоплениями, мне поручил наблюдение переменных в
шаровых. Так я и застрял на этой теме. А кого интересуют шаровые? От Солнца
тысячи или десятки тысяч парсек. Практически недостижимы, философского
интереса не представляют. Среднее звено. Ученый, работающий в среднем звене,
невольно считается средним.
Я окончательно перестал понимать, к чему клонит мой гость. Сочувствия
ищет, что ли? Предложит написать роман о судьбе гения, вынужденного
заниматься маловажным делом?
- Среднее, невыразительное звено, - продолжал Граве. - Хотя на самом деле
там много таинственного и непонятного. Проблема равновесия, например. Ведь
шаровые не вращаются. По закону тяготения все звезды должны бы падать к
центру, падать и взрываться. Однако же не взрываются. Построена качающаяся
модель: светила падают и взлетают, падают и взлетают... Увлекательнейшая
проблема...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг