помнил, как сжалось его сердце, когда в небольшом сюжете, отснятом Игорем
для дежурной телепередачи о строителях ЛЭП, он увидел бульдозериста,
машину которого тянула в себя марь...
Камера медленно поднималась по рычагам управления, и темные пальцы,
стиснувшие их, казались продолжением металла, такое напряжение читалось в
окаменевших суставах, надувшихся венах. Парень медленно проталкивал вперед
рукоять, одновременно поднимаясь на сиденье, и казалось, за искусственно
подобранными шумами слышен не только рык измученного мотора, но и треск
клетчатой рубашки на напрягшемся плече, и сдавленная ругань, и даже
першило в горле от синей гари, окутавшей машину, и вот уже разрослось на
весь экран почерневшее лицо, и не то капля пота, не то слеза бессилия
поползла по лицу, парень досадливо дернул щекой...
План сменился широкой панорамой просеки, утыканной вышками ЛЭП, и
Лебедев спросил потом Игоря: <А тот парень - он выволок свой бульдозер?>
Игорь поднял брови: <Да я откуда знаю? Я дальше поехал, на другой объект>.
Иногда Лебедев завидовал Игорю. Казалось, тот всегда твердо знает, о
чем хочет поведать зрителю, и знает даже больше, и всегда верит в высокий
смысл своих фильмов и даже небольших сюжетов. А Лебедева как раз мучило
то, что за всеми его <заметками> - этим презрительным словом он последнее
время называл все, что писал, - нет ничего, кроме сообщения о факте. Ну,
живут люди в далеком от Москвы краю... Ну и что? Гордиться экстремальными
условиями? Нанизывать эпитеты? А чью душу это всколыхнет?
Иногда Лебедев заставлял себя писать с таким трудом, что ему
казалось, будто он идет по некоему запретному пути. И там, в конце, что-то
брезжило. Какая-то цель. Но какая? И какая цель была у Игоря Малахова? Да,
он безумно влюблен в свою работу - сегодня это еще раз подтвердилось...
А ведь Игорешку недолюбливают, подумал Лебедев. Его считают недобрым.
И не столько за меткое и порою неприятное словцо, которое он умел, да уж,
умел отпустить, сколько за то, что, заботясь о сиюминутном эффекте, мог
сказать о человеке что угодно. И потом, сияя улыбкой, вскользь извиниться,
словно речь шла о пустом, неважном. И тут же перевести разговор так, что
вот уже и собеседник, только что сердечно обиженный на Игоря, смеется,
слушая его с интересом, увлечен им, и самому оскорбление кажется
пустяком... Но, несмотря на это, а может быть, как раз именно поэтому,
Игоря не принимали всерьез очень многие. Лебедев знал: и сам Игорь это
знает - все-таки умен мужик, что тут скажешь. <Вот были Москвин,
Урусевский, Тимофей Лебешев - есть Павел Лебешев, Гантман, еще полно
всяких - операторы. А Малахова упомянут где, сразу - <дальневосточный
оператор>. Будто в границы замыкают, а дальше не моги или не по плечу. А
мне по плечу. А я не хуже!> Лебедев понимал недовольство Игоря, считал,
что тот окружен завистниками-провинциалами, смакующими его недостатки, и
когда Игорь заводил разговоры об этом, советовал ему поехать в Москву.
Игорь затихал. Говорил, что без Дальнего Востока пропадет, что здесь
истоки его творчества... Но однажды зло бросил: <Тут я все-таки Малахов, а
там буду - <и многие другие>. Понятно, что он так схватился за возможность
сделать нечто поразительное, сенсационное, так рвался к этому кедру...
Возможно, для него в этом спасение от какого-то творческого кризиса, как
для Лебедева - конечно, масштабы не сравнить! - история с теми редкими
книгами в научной библиотеке. Да ведь и правда, именно в тот момент, когда
Лебедеву журналистика стала казаться скучной обязаловкой,
работой-однодневкой, нашлась тема, которая поможет выйти на главное -
связь времен. Предположим, что без этого все общество не может
развиваться. А человек - как небольшая, но главная часть общества - разве
может развиваться, не ощущая своей глубинной связи с прошлым? Не чувствуя
своих корней? Николай усмехнулся: вот в какие глубины завели его подвалы
<научки>. А что, разве не так? Сиюминутное, важное именно сегодня - оно
ведь тоже когда-нибудь станет прошлым, делами <давно минувших дней>. Дни
эти зачеркиваются, как нечто маловажное, но не значит ли это, что мы
привыкаем зачеркивать, привыкаем легко забывать, и то, за что сегодня
отдаем нервы, здоровье, жизнь, как за самое главное, основное, завтра
будет сдано в архив с насмешливой небрежностью? И все это происходит от
привычки жить важностью лишь сегодняшнего дня - с его лозунгами и
проблемами - в лучшем случае, с робкой заглядкой в будущее, которого, как
известно, не может знать никто...
<О чем я? - вскинулся Лебедев. - Нашел время и место для обдумывания
таких проблем. Лучше поищи, нельзя ли выбраться отсюда самому! А то
представь - собьется Игорь с пути. Тогда что? Сгинешь от голода или с ума
сойдешь - и никто ничего не узнает. И не увидишь больше никого - разве что
какой-нибудь призрак, нежить явится - голову поморочить>.
Что бишь хотели от него домовой и дзё комо? Что-то говорили про
Омиа-мони... Увидев Игоря и его машину, он забыл об их просьбе: увидеть,
понять, спасти. Что? Что это значит? Почему к нему приходила Омсон? Не зря
же, черт возьми, его уволокли из дому! А он сидит здесь. И вообще,
очевидно, не оправдал возложенных на него надежд. Обидно.
Лебедев встал. В нем зарождалось нетерпение, заставляло двигаться,
искать какого-то дела, выхода искать - любой ценой. Он готов был голыми
руками расшвырять этот проклятый завал. Только бы выбраться! Эх, веревку
бы! Но веревки нет. Однако...
Лебедев снял энцефалитку. Был бы нож! Он внимательно рассмотрел
куртку и наконец увидел дырку, наверное, прожженную у костра. Рванул
зубами... грубая ткань затрещала...
Не прошло и часу, как перед Лебедевым вместо энцефалитки лежал ворох
ровных полосок, и он начал связывать их. Потом обернул в капюшон камень,
вырытый из-под гальки. Надежно обвязал своей <веревкой>. Тщательно
прицелившись, бросил тяжелый ком вверх, стараясь если и не попасть в
верхний проем, то максимально добросить до него и зацепить груз меж
стволов. Камень сорвался и раз, и другой, и третий. Лебедев едва успевал
отстраниться, чтобы не попасть под удар. И вот наконец-то!.. Не веря
удаче, Николай потянул за <веревку>, дернул сильнее - камень держался. Он
даже растерялся на миг. Окинул взглядом свою недолгую тюрьму - и, упираясь
ногами в деревья, стараясь контролировать натяжение <веревки>, полез,
вернее, пополз вверх.
<Колодец> был не так глубок, как казалось снизу, однако выбраться
было труднее, чем он думал. То и дело ударялся головой. Скользили ноги.
Особенно ужасно было то мгновение, когда, почти у самого верха, Лебедев
увидел, что камень под его тяжестью вот-вот перевалится через сук, за
который зацепился. Николай дернулся, пытаясь перехватить руки, но тут
<веревка> снова натянулась, как будто кто-то прижал камень наверху. <Игорь
вернулся!> - подумал Лебедев, сразу забывая обиду и страх. Он с
наслаждением высунулся из щели - и чуть не сорвался опять: крепко упершись
в черные стволы, ему протягивал руку не Игорь, а домовой.
* * *
Костерок тихо приплясывал на берегу. На рогульках висел небольшой
котелок, в который, отгоняя летучие искры, озабоченно поглядывал домовой.
На тряпице, раскинутой на камнях, лежали серые ноздреватые лепешки и
крупно нарезанные куски кеты. Лепешки, по словам домового, который истово
потчевал Лебедева, замешены на черемуховой муке, поэтому они и были так
ароматны и сладки. Потом домовой достал из холщевой торбочки две
берестяные чеплашки и осторожно налил в них из котелка чаю - черного,
горьковатого от щедро брошенных туда лиан лимонника, его красных ягод да
кисточки элеутерококка, колючие стебли которого торчали неподалеку. После
каждого глотка у Лебедева прибавлялось сил.
- Спасибо, дедушка! - сказал он. - Теперь я хоть до завтрашнего
вечера могу идти без отдыха.
Домовой увязывал свою торбочку:
- Вот-вот! Омсон-мама точнехонько так и говорила: мол, только
подкрепить надо силы Мэргена, а там...
- Омсон? - перебил Лебедев. - Так вы ее видели?
- А чего бы мне ее не видеть? Частенько дорожки нас с ней, с
простоволосой, сводят. Я ей другой раз так и скажу: <Не молоденькая, чай!
Нет чтобы платком покрыться, ходишь, волосом светишься!> Мы, домовые,
этого страсть как не любим, а у них, у таежных людей, обычай иной, вот и
ходит, косами трясет, будто девица.
- Она и есть девица! - засмеялся Лебедев. - Ей и двадцати нет, мне
кажется.
- Коли кому что кажется, так тот пушай крестится, - сурово ответил
домовой. - Вот как на твой глаз - сколь мне годков?
Лебедев пригляделся.
- Ну, шестьдесят, ну, семьдесят... - сказал он не очень уверенно, но
тут же вспомнил, с кем говорит. - Или больше? Неужто за сто?
- То-то и оно-то, что за сто! - важно сказал домовой. - Нашенский род
исстари ведется. Домовушка должен быть по рождению тот же шишига, то есть
дьявол. По крайности, прежде был шишигой, а теперь, видится, обрусел. Мне
нынче никак не меньше, чем пять сотен, а то и поболе. Со счету давно
сбился, многое позабывать стал. Но сколь помню себя, таким был, как
сейчас. Разве что одежа попридержалась. Вот и Омсон такая - что хошь с ней
делай, время не берет.
- Она колдунья? Шаманка? - пытался угадать Николай.
- Шаманка, скажет тоже. Подымай, брат, выше! Она - владычица
Омиа-мони, только про это пускай себе мой дружечка разлюбезный дзё комо
сказывает. У него складнее выходит. Ежели бы там про банника, про
овинника, про дворового аль про русалок, девок зеленовласых, что по
чащобам у нас на Расеюшке турятся, на прохожего-проезжего морок наводят, -
про это дело я тебе такого набаю, что волоса дыбарем станут. А про таежное
пущай таежные жители и сказывают. Ты мне лучше про себя поведай. Какого
роду-племени? Как окрестили? Почто холостым живешь - я приметил... Чем на
хлеб зарабатываешь? Не по купецкому делу?
- Нет, не по купецкому, - от души развеселился Лебедев. - Я пишу...
- Писарем, стал-быть? - почему-то обрадовался домовой. - Грамоте,
счету обучен? Великое дело - наука! Вот кабы мне на роду не написано
домовым быть, я бы непременно обучение прошел и в грамотки всю мудрость
народную записывал. Таскался бы по селам-поселочкам: там сказку подслушаю,
там - песню, там - поговорочку. Поговорка, знаешь ли, цветочек, а
пословица - ягодка. Ох, брат ты мой, а крепко же иной русский мужик
молвит! В пословице ходячий ум народный. Пословицы не обойти - не
объехать. Живым словом победить можно. Одно слово, знаешь ли, меч
обоюдоострый заменить может. Да где бы нам найти такое словцо, чтобы
лиходея нашиго насквозь пронзить? Уж и дружок-приятель у тебя, батюшко
Мэрген! - попенял он. - Я спервоначалу думал, что на цвету он прибит,
глуповат, стал-быть, однако умнище есть, и страшный... А зверюгу белую,
что чадом чадит, он где раздобыл? Это ж чисто Змей Горыныч: огонь жрет,
жаром орет, а из ушей аж дым идет. Эх, а было времечко золотое: что
богатырь, что супротивник его садились на добрых коней - да по раздольицу,
чисту полюшку... А коняшки сытые, обихоженные! Мы, домовые, коней любим
пуще всего на свете! Хынь-хынь, - вдруг завел он жалобно, - мне бы хоть
махонькую, да пегонькую лошадушку! Разве же наше, домовушек, дело по
чащобе шастать, злодея гонять? Домовой - он исстари не злой, не погубит,
как русалка зеленовласая, не утопит, как дед водяной, узелком дорогу не
завяжет, как злодей леший. Ну, ущипнуть там, синяков насажать, бабе
простоволосой ночью косиц наплести - это наше дело. А тут...
Лебедев ласково слушал причитания домового. Так бы и погладил его по
сивенькой головушке!
- Вот видишь ли, батюшко Мэрген... - продолжал тот, но Лебедев решил
наконец прояснить дело:
- Ну какой я Мэрген? Меня зовут Николаем. А вас как?
- Власием отродясь прозывает домовушку народ. Волосом еще, Велесом.
Как хошь, так и зови. Дедкой зови, суседкой. А ты - Никола, стал-быть.
Славное имечко. Угодник тебе хороший достался. Добрый. Ты вон тоже добрый.
Да вот беда: слабосильная твоя доброта, нету в ней ярости праведной. Тебе
бы тоже домовым на свет народиться, а тебя вон в грамотеи, в Мэргены
вынесло.
- Ну, предположим, вы меня туда сами записали, - возразил Лебедев.
- Не я, а дружечка мой - дзё комо. А видать, ошибся... Чего ему на
тебя боги евонные указали? Я так понимаю, что на том месте, где нынче твоя
изба, прежде стойбище было. Глядишь, там и жил-поживал какой Мэрген.
Однако к старости что люди, что нежить забывчивы становятся. Вот и напутал
дзё комо.
Николай даже обиду почувствовал, но решил продолжать разговор:
- А вы сами откуда? Как попали на Дальний Восток? - Уж сколько раз
приходилось задавать такой вопрос! Мог ли он представить, что будет брать
интервью у домового... Он попал в мир причудливых и странных существ,
которые теперь мерещились за каждым кустом, подсматривали с каждой ветки,
смеялись из ручья. Да, это было чудесно, невозможно! И в то же время в
явлениях домового, дзё комо, прекрасной Омсон была непонимаемая, но
глубоко чувствуемая им бесхитростная правда природы. Она требовала
ответной правдивости.
- Мы сами с Орловщины, - рассказывал тем временем домовой. - Не
считал, сколь годков прошло; как собрали Макар да Агриппина Ермоленки
барахлишко, наскребли из-под печи, на лапоть насыпали, меня, доможила
своего, кликнули: <Дедушка домовой, не оставайся тут, а иди с нашей
семьей!> Понимаешь, - доверительно объяснил он Николаю, - если хозяин при
переезде суседку своего не позовет, то и скотина водиться не будет, и не
будет ни в чем ладу. Я серой кошкой... - он покосился лукаво на Лебедева,
- обернулся - и скок в корзинку! Старуха моя, кикимора, коклюшки, клубки,
плетенье свое прихватила - из голбца за мной шмыгнула. Тряслись наши
хозяева из России на Амур и год, и более. Из корзинки, бывало, нос
высунешь - и все тебе леса, леса, леса... Уставать стали мы с домахой
моей. А пришли-таки! Места - куда тебе с добром! Лес, рыба, зверь богатый.
Сперва людишки землянки рыли, потом избы ставили. Лес валили нетронутый.
Мы уж со старухой серчать стали, что долго нас из корзинки не выпускают,
ан зря: скоро нас в дом новый зазвали. В тот самый, где ты был. И-эх... -
Он всхлипнул было, но тут же встряхнулся: - Да что!.. Не вернешь. А вон и
дзё комо поджидает, вон он, батюшка мой!
* * *
За разговором Лебедев не заметил пути. Почему-то не цеплялись сучья
за одежду, ветки не рвали волосы, замшелые трухлявые бревна - умершие
деревья - не лезли под ноги, тайга не мучила бесконечным чередованием
сопок. Нет, шли - будто кто стежку под ноги стелил. А солнце все брезжило
в полудне.
- А что? - усмехнулся домовой, словно подслушав мысли Николая. - Ведь
на правое дело!
Круглое лицо дзё комо было настороженным. Он прижал палец к губам и
осторожно поманил домового и Николая за собой. Они сделали несколько шагов
и увидели дерево среди поляны.
...Кедр и правда казался голубым. Пушистые пучки его длинных игл
отливали то живой синевой, то чистотой изумрудной зелени, то окутывались
лиловым туманом. Кора состояла из множества многоцветных чешуек, они мягко
пересверкивали, и свет, словно оживший ветер, плыл по стволу и ветвям.
Ветви мерно подрагивали, словно переговаривались с ветром, а по ним,
распушив хвосты, перелетали серые и рыжие веселые белки, сновали серьезные
бурундучки, отмеченные по спинкам следами пяти медвежьих когтей. Узкая
хитроватая мордочка белогрудого гималайского медвежонка высунулась из-за
толстого сука. Оглядевшись, он начал ловко карабкаться вверх, будто по
ступенькам поднимался, шаловливо тянулся короткими лапами к белкам. И еще
множество зверюшек, названия которым и не знал Лебедев, сновало по ветвям.
И птицы сидели то там, то здесь, будто притянутые негаснущим, не боящимся
близкой зимы теплом.
Вершины кедра было не разглядеть, и то одно, то другое облачко
цеплялось за ветку и, рассеянное в дымку, растворялось на фоне серого
неба. Пробившийся сквозь пелену неверный одинокий луч лениво дремал в
развилке, но свет ярче солнечного шел от золотистых, крепких, истекающих
ароматом шишек; волны голубого сияния исходили от игл, ветвей, ствола...
Да нет же, разглядел Лебедев, шишки были вовсе не шишками, а...
диковинными птицами. Казалось, они растут на ветках дерева.
У подножия голубого кедра мирно подремывали, свернувшись клубком или
безмятежно раскинувшись, тигры и медведи, рыси и кабаны. Бродили косули,
изюбры, волки... Мирно было, спокойно, будто старое мудрое дерево хранило
мир и покой всей тайги. Лебедеву вдруг тоже захотелось прилечь там, на
траве, приткнувшись к мягкому и теплому звериному боку, но в это время он
заметил неподалеку, на той же поляне, другое дерево - и вспомнил слова
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг