Игоря: <Будто яблоня в цвету>. Нет, это дерево меньше всего походило на
яблоню: оно было сплошь белым из-за облака паутины. Торчали кое-где
черными углами высохшие ветки, а те ветви голубого кедра, которые были
ближе к нему, тоже засохли. Здесь не порхали птицы, не прыгали белки.
Белое дерево спало непробудным сном.
Из-за ствола голубого кедра показался Игорь. В руках у него была
кинокамера, на груди - два фотоаппарата. Он, не отрываясь от объектива,
медленно обходил поляну.
Со смешанным чувством смотрел на него Лебедев, стоя под прикрытием
раскидистого куста шиповника, похожего на догорающий костер из переспелых
ягод и увядающих листьев. Обида боролась с радостью вновь встретить
живого, настоящего, реального человека, почти товарища, поступившего,
конечно, по-свински, но... теперь, когда Лебедев увидел кедр, понял его
притягательную силу, почувствовал, как самозабвенно увлечен Игорь съемкой,
обида начала таять. Да, для этого человека главное в жизни - искусство,
ему подчинена вся жизнь.
- Охоньки!.. Оюшки!.. - чуть слышно причитал рядом домовой. - Ну,
лихоимец! Ну, супостат!
- Да что вы так? - тихо молвил Лебедев. - Он же ничего плохого. Он же
фильм, понимаете?.. на пленку хочет кедр снять - и все! - путался он в
непривычных для домового словах и понятиях.
- Даже место вокруг Омиа-мони священно, его нельзя осквернять, -
сурово произнес дзё комо, не спуская глаз со сверкающего ствола. - Сюда
бабы приходят, чтобы ребятишек родить. Придет - съест орешек - а вместе с
зернышком в нее птичка чоко перепорхнет. Чоко - души не рожденных еще
людей. Вон, видишь, растут они на дереве Омиа-мони? - указал дзё комо на
диковинных птичек. - Да разве только души людей там растут? Тигрицы,
зайчихи, медведицы, изюбрихи сюда приходят. Даже росомахи. Даже змеи.
Тайга всех родила, всем жизнь дала. Женщина зернышко съест - человек
родится. Тигрица проглотит - тигр родится. Орлица склюет - орел родится.
Понимаешь, Мэрген? Но только раз в году Омиа-мони себя людям показывает...
- Почему? - Лебедев подумал, что не зря спешил Игорь, как чувствовал
он!
Дзё комо махнул рукой. Казалось, ему трудно говорить от волнения.
Морщины резко обозначились на его усохшем лице. Сочувственно поглядев на
друга, за него ответил домовой:
- Потому, батюшко Мэрген, что веры в людях не осталось.
- Какой веры? - не понял Лебедев. - В бога?
- Э, бог ваш... - протянул домовой. - Бога эвон только когда вы себе
выдумали, а с Омиа-мони почитай вся тайга пошла, от гада ползучего до
лесных людей. Где ж тут богу одному управиться? Живое из мертвого не
сотворишь, живое от живого идет. В старину и на Руси так было, покуда
этого бедолагу люди на крест не прибили да не стали ему поклоны класть.
Эх, и не чаял поди!.. А веры... веры не стало, Никола, в добро. Одним днем
живете! Чудом, верой в сказку человек жил искони. Не зря добрым молодцам
звери, птицы да чудодействия всякие помогали: умели те добры молодцы лесу
поверить, реке в пояс поклониться, небу руку протянуть. Вот, не в добрый
час сказать, ухайдакаемся мы с дзё комо аль на пулю напоремся охотницкую -
только этим нас и можно взять, ну и самострелом еще, на зверя
настороженным, - и все, след наш травой зарастет. Кто ж тогда помстится
человеку темной ноченькой? Кто душу человеческую переполошит? Кто тайгу
лицом к нему повернет, к сердцу ее тропку проложит? А тропка та не через
буреломы да овраги - через песни-сказки лежит. По ней идти следует не с
разинутым ртом, не с руками загребущими, а с поклоном, бережением! Это ж,
Никола, ума большого не надо, когда в дверь твою стукнут аль звонком
позвонят, - не надо, говорю, ума большого, чтоб и головы не повернуть:
блазнится, мол! Ан нет... Ты с постельки-то пуховенькой на резвые
ноженьки встань, не поленись двери отворить: что там, за порогом? Нет,
обленилась душенька народная! Всякому, как тебе, и хорошо хорошо, и плохо
не плохо. А у которого лени мало, так тот норовит на чуде лишний гривенник
загрести, продать чудо норовит, вон как лиходей наш.
- Тише! - перебил дзё комо, в тревоге простирая руки.
Лебедев и домовой осторожно выглянули из-за куста.
Игорь стоял на коленях и перезаряжал пленку. То ли стрекот
кинокамеры, то ли его мельтешенье по поляне разбудили дремавших зверей, и
они решили познакомиться с пришельцем. Прекрасная, как женщина, тигрица,
словно переливаясь всем своим шелковистым телом, сделала к нему несколько
шагов.
Игорь отшатнулся, роняя камеру, схватил лежащее рядом ружье. Это
недоброе движение насторожило зверей. Зашевелились кабаны, медведи.
Вскочила на тонкие ножки маленькая косуля. Изюбр выжидательно наклонил
корону рогов. Однако все они смотрели на Игоря пока без вражды. Да, но...
и один-то взгляд звериный трудно вынести, а тут столько непонятных глаз
устремлено. И когда тигрица вновь двинулась к нему, нервы Игоря не
выдержали. Он вскочил, взметнув карабин, и выстрелил. Раз, другой...
Лебедев, домовой и дзё комо припали к земле, и словно вихрь пронесся над
ними. Приподнявшись, увидел Лебедев, что поляна у священного дерева почти
пуста.
Звери разбежались, птицы разлетелись. На поляне лежала только убитая
тигрица, и неожиданно выглянувшее, будто на шум, солнце играло на ее
золотистой шерсти. А рядом, то припадая к еще теплому боку матери, то
поднимая голову, топтался тигренок-сеголеток. Он переступал широкими
передними лапами, не решаясь нападать, играя в наступление. Был он
лобастый и ушастый, а на круглой голове еще не сложились четкие, крепкие
полосы - только темные пятнышки, похожие на очень крупные веснушки, лежали
над глазами. И шерсть его пока не приобрела яркого оранжевого оттенка -
была песочно-желтой, мягкой.
Из розовой, замшевой пасти тигренка рвался не рев, а обиженный
слабенький рык:
- А-гг-рр-х-ха! А-гг-рр-х-ха!
Секунду Игорь стоял неподвижно, словно любуясь тигренком, а потом
вскинул карабин. Раздался выстрел, но пулю принял домовой, который успел
выскочить из-за куста и прикрыть собой тигриного малыша. Тот скрылся в
зарослях, а следующая пуля, посланная ему вслед, пошла вверх, потому что
теперь уже Лебедев оторвался от спасительного куста и, метнувшись через
поляну, изловчился ударить Игоря под локоть. Рывок сменился мгновенной
растерянностью, но этого мига хватило Игорю, чтобы развернуться и точным
ударом сбить Лебедева с ног.
* * *
Боль парализовала все тело, и что-то случилось с глазами, потому что
Николай с трудом различал твердое, почерневшее лицо Игоря, который
озадаченно смотрел на него, будто не верил, что это - Лебедев. Потом Игорь
приподнял его, посадил, прислоняя к чему-то твердому, прохладному.
Затылком Лебедев почувствовал чешуйки коры и понял, что это кедр. Он
ощутил резкий запах смолы, и этот живой запах прояснил мысли, согнал
пелену с глаз.
Игорь тем временем нагнулся над неподвижно лежащим домовым и
пробормотал:
- Вот это здорово! Кто бы мог подумать, что эту пакость можно
прикончить одним выстрелом!
<Хынь, хынь, хынь... Мне бы хоть маленькую, да пегонькую!..> -
вспомнилось Николаю, и он невольно застонал.
- А, Лебедушка, Николашечка! - повернулся к нему Игорь. - Не усидел в
своей тюрьме? С помощью нечистой силы решил выбраться? Зря ты жилы рвал. Я
же не бросил бы тебя, на обратном пути вытащил бы, как обещал. Спешил ради
этого. А теперь... - Он поднял карабин, но, заметив невольную судорогу,
пробежавшую по лицу Лебедева, с наслаждением рассмеялся: - Нет, нет!..
- Стреляй, стреляй! - вырвалось из горла, и Николай краешком сознания
удивился, что этот хрип - его голос, что именно он произносит такие слова.
- Я ж тебе жизни не дам теперь!
- Сдурел? - удивился Игорь, наклоняя к нему разгоряченное лицо. - Что
это тебя так разбирает?! Из-за дружка своего переживаешь? Да ну, не смеши:
благодаря ему тебе вон какие стрессы переносить приходится. Сидел бы дома,
писал бы заметочки... - Он усмехнулся. - Или ты за природу вдруг
разболелся душой? Ну что ж, это сейчас в моде. Тема - верняк. Вообразил
уже, как изобразишь кинооператора - истребителя тигров? Но, во-первых, то
была необходимая оборона, а во-вторых, твоим байкам обо мне никто не
поверит. Помнишь, как обо мне говорили: <Игорь, мол, Малахов родился с
кинокамерой!> Я ведь не только стрелял, но и снимал. Это не камера - чудо!
Качество гарантируется! Фирма! Вот и ты - тоже запечатлен. И убитый амба
тоже здесь. И разор на поляне, и перепуганные звери, и вспугнутые птицы...
Лента будет на <бис>!
Легкая тень мелькнула в зарослях. Одна, другая, третья... Николаю
почудились силуэты зверей.
Игорь склонился над камерой и ничего не замечал. Звери таились в
кустах, сжимая кольцо вокруг поляны. Вот сейчас они бросятся на людей...
Николай хотел крикнуть, но почему-то не мог. Он был не в силах отвести
глаз от вздрагивающих ветвей.
Игорь словно почувствовал что-то. Обернулся - и в это время ближайшие
кусты раздвинулись. Угрожающе нагнув голову, из них показался медведь. С
воплем Игорь бросил на траву зажигалку.
Огонь стремительно побежал по сухой траве, заключая поляну в кольцо,
ударил зверя в морду. Рев прокатился по тайге, и Лебедеву почудилось, что
эхом отозвался медведю дзё комо.
Николай уперся локтями в ствол и вскочил. Стянул свитер и принялся
хлопать им по веселому пламени. На траве оставались черные пятна ожогов.
Он хлестал по огню, бил его руками, топтал его, готов был давить его
всем телом. Раздирал горло в кашле, задыхался, а Игорь... не мешал ему,
нет, он бегал следом с кинокамерой и исступленно снимал. И ничего, кроме
вдохновенной радости художника, не было на его лице. Это и казалось самым
страшным. Страшнее разговоров об убийстве. Страшнее огня.
Когда обессиленный Николай упал на колени, приткнувшись лицом к еще
не сожженной траве, Игорь опомнился.
- Колька! - прохрипел он. - Таких кадров не снимал еще никто! Никто!
Ни... - Его воспаленные от дыма глаза источали счастье, как гной. - Теперь
я их... Они меня узнают... Эх, сейчас бы грозу! Жаль, что осень. Молнию бы
в этот кедр, чтоб его никто и никогда больше не увидел. И только моя
пленка...
Лебедев закинул голову и увидел нависшую над ним ветвь с голубыми
иглами. Дерево душ. Дерево начала жизни. Души людей, не рожденных еще
людей! Для них тайга на всю жизнь оставалась бы родным домом, как для их
предков, и дети учились бы дорожить ею, беречь и любить ее. И тысячи,
десятки тысяч птиц и зверей в течение столетий находили возле этого кедра
приют, пищу и защиту. Свои щедрые семена сеял он на восток и на запад, на
север и юг, чтобы не скудела жизнь в тайге и всем было в ней привольно, и
просторно, и сытно - от серенькой летяги до насупленного клыкача.
Рядом с таким деревом человек не может не стать тем, кто он есть по
своей сути. Это случилось с Игорем. Вот чем объясняется его
перевоплощение! Вернется он домой - и опять будет <душа-человек>, <первая
камера>, принесет себе удачу в виде голубого кедра, запечатленного на
кинопленке и слайдах... А сам Лебедев? Он чувствовал, что прозревает,
освобождается от странной духовной подчиненности Игорю. Исчезает вечное
недоверие к себе, свободными стали не только поступки, но и мысли.
Но... может быть, он просто завидовал Игорю? Не сам напал на золотую
жилу, не сам поведает о чуде, к другому придет слава первооткрывателя -
опять к другому! А ведь всегда мечтал написыть что-то такое, что могло бы
всколыхнуть души людей. Он почему-то вспомнил о старых книгах в сырых
подвалах библиотеки. Они сокрыты от людей, как этот кедр... Лебедев
путался в мыслях. Об этом должны узнать люди, да! Рассказ мог бы заставить
задуматься многих. Кедр вдруг представился Лебедеву неким средоточием всей
приамурской земли. Сколько поколений русских удобрили ее потом и полили
кровью! А иные из их потомков все еще считают себя здесь временными
жителями. Нет, Лебедев не судил их строго. Эта земля, на которую когда-то
пришли их предки, для многих оставалась лишь местом заработка, быстрой
карьеры, недолгого пристанища или вообще чуть ли не выселками. Из чего же
должна складываться любовь к земле, ощущение ее родиной? Из смиренного
сознания, что именно здесь появился на свет? Да, но не только. Из тех бед
и радостей, которые познал в этих краях? Да, но не только! Надо
чувствовать в этой земле свои корни. А многих влекло отсюда на Рязанщину
или Орловщину, в Поволжье, на Урал ли, где когда-то коренилась их родова.
О ней жила память души, то, что громко можно назвать исторической памятью.
Но сколь мало, трагически мало знали земляки Лебедева о тех, кто первыми
пришел в Приамурье, строил здесь первые села, защищал эту землю уже как
свою! Непредсказуемая, как погода, конъюнктура общественных веяний
прихотливо вычеркивала со страниц книг всякое упоминание об Албазине,
южных границах, ссорах с великим сопредельным народом, тоже предъявлявшим
права на эту землю. А тем, кто искони жил здесь и как раз был истинным
хозяином тайги и Амура, отводилась роль всего лишь благодарственная за
возрождение. Да, животворная кровь влилась в жилы старых племен. Однако
возвращение физического здоровья порою влекло за собой утрату здоровья
нравственного. Менялся уклад жизни - менялось и его отражение - искусство.
Новые прививки не всегда шли впрок могучему старому древу. Некоторые ветви
его отмирали, да и молодая поросль порою принимала странные, даже
уродливые формы. Листья и ветви могучего древа становились модным
украшением и яркой рекламой, а древняя сила его, прилежно изучаемая только
специалистами, по-прежнему оставалась скучной тайной для множества людей.
Открыть им связь с этой древней землей, внушить преклонение перед
ней! Да, о ее тайнах, о ее глубокой мудрости нельзя молчать. Нельзя
прикрываться рассуждениями о неприкосновенности источников, иначе зарастут
они травой, исчезнут. Найти бы Слово, то самое, которым победить можно,
как говорил домовой. Найти слово - чистое, могучее, не запятнанное жаждой
наживы или почестей! Оно должно быть свободно от всего этого, должно
возникнуть из желания сказать правду о духовной жизни народа, возвеличить
ее красоту, а не из стремления поймать прихотливую удачу там, где ее еще
никто не ловил, как об этом мечтает Игорь.
Два человека лежали на поляне, чуть живые от усталости, и перед
каждым стояла своя дума. Дума одного шумела, словно прибой аплодисментов.
Дума другого звалась прозрением и говорила, что когда творец начинает
заботиться не о том, как отзовется в душе и сердце его творение, а о том,
чтобы кого-то обойти, обогнать, опередить любой ценой, он становится похож
на карьериста-анонимщика, на убийцу, который подкарауливает за углом
человека, мешающего достичь желанной цели... И еще Лебедев подумал, что
когда искусство всеядно и неразборчиво в средствах, оно напоминает
обожравшегося людоеда. И не создать тогда художнику ничего значительного,
великого или просто - необходимого людям.
Лебедев поднялся. Игорь лежал неподвижно, словно дремал. Николай
осторожно вынул из его усталых рук камеру и хряснул ею по стволу кедра.
Полетели осколки пластмассы. Он еще успел выхватить из рюкзака кассеты с
отснятой пленкой и выпустить ее тугую спираль на свет, когда Игорь прыгнул
на него, словно рысь. Они катались по траве, ненавистно хрипя в лицо друг
другу, и Николай вдруг ослабел, увидев слезы в глазах своего врага. В ту
же минуту Игорь, изловчившись, стукнул его по горлу ребром ладони. Удар
получился вполсилы, но Николаю показалось, что из его легких разом
выдернули весь воздух.
* * *
...Он открыл глаза и вяло удивился: оказывается, он уже много, много
дней лежит на этой поляне - вот и осень минула, пришла зима, метет
метель... Почему же не холодно? Присмотрелся - и не поверил глазам своим.
Омиа-мони был почти на высоту человеческого роста обложен сухими
ветками. Игорь, видимо, опасался за сушняком заходить в тайгу, а потому
срубал их маленьким охотничьим топориком с белого дерева и таскал к кедру.
То, что Лебедев принял за хлопья снега, оказалось клочьями паутины,
реявшими в воздухе, цеплявшимися за ветви кедра, траву, облепившими волосы
и одежду Игоря. Легкие нити медленно летели за полосу сожженной травы, к
настороженной тайге.
Николай дернулся, пытаясь встать, и почувствовал, что его руки
связаны ремнем. Видно, Игорь решил больше не рисковать.
- Игорь, - крикнул Николай, - что ты делаешь?!
Тот не остановился, лишь скользнул по нему взглядом. Его потное лицо,
покрытое паутиной, напоминало звериную морду.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг