что это высшая форма связи, возможная между людьми, что это предвестие
будущего...
- Но ведь ты прав, - отвечает мне Констанс, и меня опять ужасает, что
она _видит_. - Ты прав: наверное, в будущем все смогут так...
Да, в будущем. В далеком, очень далеком будущем, которое теперь
отодвинулось еще дальше, а вернее всего, исчезло. В том ясном, счастливом,
гармоничном мире, которого никто из нас никогда не увидит. Я видел его
отдаленный отсвет в глазах Констанс, я слышал отзвук его гармонии в ее
душе. Но и это оказалось обманом... самообманом, еще одной эгоистической
ложью, вполне достойной нашего века. Делать вид, что все хорошо, когда
ясно видишь, что ни черта хорошего быть не может; уверять себя, будто ты
создал оплот идеальной любви и дружбы, когда отлично знаешь, что нет и не
может быть никаких баррикад против всего мира, против всего человечества,
гибнущего от взаимного непонимания, от нелепой, бессмысленной вражды. И
вдобавок закрывать глаза на то, что делается внутри твоего крохотного,
мнимо идеального мирка! Ну, разве ты этого не видел? По совести - так
совсем и не видел? Ты никогда не думал над тем, что означает для Констанс,
с ее убеждениями, с ее воспитанием и биографией, отход от партии? Ты верил
ее спокойствию, ее уравновешенности, ее тихой улыбке, - так уж безусловно,
безоговорочно верил? Брось притворяться, ты просто закрыл глаза на то,
чего тебе не хотелось видеть, и решал, что это для тебя не существует.
А то, что случилось с Натали, когда ты попробовал вмешаться в ее жизнь,
- это разве не должно было раскрыть тебе глаза? А Марк? Ты постарался
забыть, какое у него было лицо в те дни, когда Натали... Ты постарался
забыть его разговор с приятелем... А какой толк забывать, вытеснять из
памяти все это, если сам Марк ничего не забыл и не простил?
Да, его разговор с приятелем... с этим рыжим пареньком Луи Милле... Я
постыдился рассказать Констанс об этом, ведь вышло так, что я шпионил за
Марком, - и это сразу после трагедии, разыгравшейся с Натали. Но я был
глубоко встревожен... Я поймал очень странный взгляд Марка, мне
показалось, что сын меня не то боится, не то ненавидит... И мне вдруг
нестерпимо захотелось узнать, что он делает. Мне показалось... ну, в общем
я начал искать Марка и нашел его. Я даже не думал, что мне так быстро и
прочно удастся установить контакт. Правда, в лагере это уже стало для меня
обычным, но после войны...
Марк и Луи оказались возле Нижнего озера в Булонском лесу. Луи
откинулся на спинку скамейки, щуря глаза от солнца, Марк сидел,
сгорбившись, и упорно разглядывал свои ногти. Разговор шел как раз о том,
что меня интересовало, - наверное, поэтому мне так и захотелось искать
Марка именно в эту минуту.
- Нет, ты пойми, этот самый Жиль мне вовсе ни к чему, - говорил Марк. -
По-моему, он дешевый парень, а Тали - просто дуреха, что в него
втрескалась. Но дело не в нем, а в родителях.
- Да... это верно, - отозвался Луи. - Я от них не ожидал, то есть от
твоей матери, отца-то я плохо знаю.
- Мать, она еще ничего. Если б она дома была, все обошлось бы. Но
отец... Я, знаешь, никак опомниться не могу. Раньше девушек в монастырь
отдавали. Так, по-моему, уж лучше монастырь, чем такие вот штучки.
- И что ж, она позабыла этого своего парня? - спросил с любопытством
Луи. - Совсем-совсем?
- Не позабыла. Я этот их разговор, отца с матерью, слышал... Случайно,
ты не думай, - добавил он, краснея. - Если б отец внушил ей забыть, мог
получиться скандал. Жиль - он ведь кузен Люси, той длинной брюнетки, что
ты у нас видел...
- Ага... ничего девочка, - Луи прищелкнул языком.
- Ну вот. Рано или поздно Тали встретится с этим Жилем или еще с
кем-нибудь, и если она его не узнает... Ну, словом, отец ей внушил, чтобы
она разлюбила...
- Да-а, - протянул Луи. - Черт знает что! Жутко даже.
- Вот именно, что жутко! - с ожесточением, потрясшим меня, сказал Марк.
- И знаешь, мне и сейчас жутко. По-моему, он за нами следит. Нет, ты не
думай, я не псих. Он ведь может следить, это уж точно. Я... если он и
слышит, то пускай... я иногда его ненавижу, вот даю слово!
- Это я читал, - авторитетно заявил Луи. - Называется "эдипов
комплекс".
Марк выслушал довольно путаное объяснение насчет эдипова комплекса и
недоверчиво усмехнулся.
- Это все, по-моему, чепуха. И вообще речь идет о другом, я же тебе
объясняю... Нет, я чувствую, он следит, давай кончать разговор.
"Неужели и этот разговор не раскрыл тебе глаза? - спрашиваю я себя. -
Неужели ты не понял, что твой мир - это тоже мир, основанный на
деспотизме, и вдобавок на деспотизме самого страшного вида - деспотизме
всепроникающем, всевидящем, всемогущем, владеющем душой человека, а не
телом?"
- Не надо так! - говорит Констанс, сжимая мою руку. - Что ты себя
терзаешь? Это ведь преувеличение. Ты сам говоришь: в этом мире не может
быть ничего идеального. И все-таки мы были ближе всех к будущему.
Ближе всех? Что ж, может, Констанс все же и права. Первые проявления
будущего всегда непривычны, часто смешны, иногда страшны. Потом они входят
в норму, и их перестают замечать. Но до того как они станут обычными, они
проходят долгий путь и выглядят, может быть, совсем не так, как вначале.
Кто знает, как будет проявляться и восприниматься в будущем то, что сейчас
именуется внечувственным восприятием, мозговым радио, криптэстезией,
шестым чувством, телепатией - какие еще есть термины для того, что пока
далеко не всем доступно и не всем кажется вероятным, для того, что одни
считают зачатком будущего, а другие атавистическим рудиментом вроде
аппендикса? Может быть, и вправду жители Земли будут общаться между собой
и с обитателями других планет посредством этого "мозгового радио", не
страдая от разноязычия, не тратя времени на изучение все возрастающего
количества необходимых языков?
Будут? Жители Земли? До чего странно, что я сижу и вот так преспокойно
рассуждаю о блестящих перспективах нашего будущего, словно не понимаю, что
будущего нет. Будущего нет. Ничего уже нет.
- Ты же не знаешь, что творится на всей планете, - опять вмешивается
Констанс. - Вполне возможно, что и другие уцелели.
- Да, да, Конечно, - спешу согласиться я. - Ты права. Просто я еще не
привык. А где Натали и Марк?
Констанс вдруг отводит глаза. Я холодею от ужаса.
- Они... с ними что-нибудь... Констанс!
- Нет, нет, - торопливо отвечает Констанс. - Пока ничего. Но... я
тревожусь, особенно за Натали. Она хочет говорить с тобой, я ее давно
удерживаю...
- Почему же? - стараясь казаться спокойным, говорю я. - Я и сам хочу с
ней поговорить.
Констанс вздыхает.
- Тебе будет трудно... Она очень странно настроена... Я не знаю,
сможешь ли ты выдержать...
В эту минуту Натали появляется на пороге. И я сразу ощущаю, что дело
плохо, что я не выдержу, что не надо этого разговора, нет, не надо, прошу,
молю, не надо. Я пробую внушить это Натали, но убеждаюсь, что она не
воспринимает моих внушений. Это я впервые пробую, после того как внушил ей
забыть Жиля. Я дал слово Констанс, но ведь сейчас...
- Натали, девочка, не надо сейчас говорить, - мягко и настойчиво шепчет
Констанс. - Папа очень устал, ему тяжело.
- Не знаю, кому тяжелее, - ломким, безжизненным голосом говорит Натали.
- Я, во всяком случае, больше не могу. Это не в моих силах. Ты, мама,
уйди. Я при тебе не могу. Мама, ты все равно не защита мне. - Она не
смотрит ни на Констанс, ни на меня, вообще не поднимает глаз, и лицо ее
кажется в белом свете лампы гипсовой маской. - Мама, я тебя прошу, уйди. Я
больше не могу выдержать. Я не хочу лгать! Ты же сама учила меня не лгать!
Только трусы лгут, да? Так вот, я не трушу! Мне очень тяжело, - она
судорожно откашливается, - но это не от страха. Да и чего теперь бояться,
ведь все равно...
- Натали... не надо, все это не так... - шепотом говорит Констанс.
- Нет, так, именно так, и ты сама это знаешь! - выкрикивает Натали.
Она впервые поднимает глаза, и я поражаюсь: она чужая, совсем чужая!
Глаза чужие, холодные, горькие, и лицо, это белое, осунувшееся лицо с
глубокими тенями под глазами. Это лицо взрослой страдающей женщины.
Ненавидящей меня женщины, вдруг понимаю я. Пускай я потерял способность
по-настоящему видеть, что происходит в душе других, но ведь есть же
обычное человеческое чутье... Я ощущаю токи ненависти, идущие от Натали,
ощущаю их почти физически, кожей, глазами, губами. За что? Почему? Этого
не может быть, Натали, что с тобой, Натали?
Мы все трое стоим и молчим, глядя друг на друга. Молчание гнетет меня
все сильнее, я чувствую его тяжесть, мне становится трудно дышать. Почему
молчит Констанс? Какое у нее лицо - скорбное и смертельно усталое...
Почему она уходит? Констанс?
Констанс останавливается на пороге.
- Я ничем не смогу помочь, - тихо говорит она. - Все зависит от тебя,
Клод, только от тебя. Боже, если б ты оказался в силах!
Она уходит, а я молча смотрю, как закрывается дверь, отделяя меня от
Констанс, и мне хочется кричать от страха. Только от меня... Если б я
оказался в силах... Нет, Констанс не может так говорить, мне померещилось,
я схожу с ума, Констанс не оставит меня одного, я не выдержу, мне страшно,
это страшнее всех пыток на свете. Я невольно делаю шаг по направлению к
двери.
Натали загораживает мне дорогу.
- Нет, ты не уйдешь, - тихо говорит она, и ее губы сжимаются в узкую
обесцвеченную полоску.
- Почему ты так говоришь со мной. Тали? - Голос у меня прерывается, еще
немного, и я не выдержу, закричу, разрыдаюсь, убегу...
- Потому что... Ты сам знаешь. Я хочу покончить со всем этим, я больше
не могу. А ты боишься. Но ведь рано или поздно...
- Что? Что рано или поздно? С чем ты хочешь покончить?
Я сажусь, почти падаю в кресло. Я вижу свои руки, лежащие на
подлокотниках, - они дрожат. Натали стоит передо мной, такая хрупкая,
бледная, измученная. Ее волосы уже отросли немного, перестали топорщиться,
они теперь похожи на пушистый блестящий мех, темный, с рыжеватыми
отсветами. Глаза кажутся громадными на этом бескровном истаявшем лице.
Боже, ведь полтора месяца назад, когда Натали выходила из больницы, она
выглядела куда здоровей и спокойней... Я был уверен, что все миновало...
- Ты был уверен! - с горечью говорит Натали. - В том-то и дело.
Я никак не могу привыкнуть к этому ужасному ощущению, когда ты для
окружающих весь будто стеклянный, а люди для тебя - черные ящики. Всегда
было наоборот...
- Теперь ты понимаешь, - говорит Натали, - каково было другим с тобой!
Но я сначала не очень боялась, даже когда все поняла. Я думала... я была
уверена, что ты меня любишь и никогда не причинишь мне зла. А оказалось...
Нет, нет, можешь не говорить, я ведь и так понимаю тебя. Теперь я тебя
вижу, а ты меня нет! - злорадно и торжествующе восклицает она, и лицо ее
на миг оживляется, но сейчас же снова теист и мертвеет. - Я знаю: ты
думал, что так лучше. Но думал один, сам, за меня! А разве я не человек?
Какое ты имел право думать и решать за меня, без меня? Только потому, что
я твоя дочь! Да, только потому! Ты не сделал бы ничего подобного с другой
девушкой, ведь нет? А я... а со мной... Ты хуже, чем рабовладелец! Знаешь,
кто ты? Ты... ты этому у фашистов в лагерях выучился!
- Боже мой! Натали, что ты делаешь!
Я вскакиваю. Сквозь гнев и возмущение пробивается все тот же
неотступный страх: мне показалось, что Натали совсем чужая, что я не люблю
ее, что...
- Я знаю, что я делаю! - Натали вплотную подходит ко мне и, глядя прямо
в глаза, отчетливо и медленно произносит: - Я размыкаю Круг, да? Я уже вне
твоего Круга, верно?
Последним усилием воли я удерживаюсь от того, чтоб не кричать, не
биться головой о стенку. Итак, все пропало. Все усилия этих страшных дней
- ни к чему. Все это лишь предсмертная пытка, жестокая и бессмысленная,
как в лагере. Если б я верил в бога или дьявола, я решил бы, что это они
придумали... эту веселую шуточку в мировом масштабе... Все кончено, теперь
я понимаю, что все кончено. Еще раз откроется и захлопнется дверь, и не
будет Натали... Нет, нет, только не это! Я не вынесу этого, лучше я сам
уйду, чтобы все сразу...
Натали все стоит и смотрит на меня в упор. Ее глаза постепенно оживают,
лицо, застывшее и жесткое, смягчается.
- Я, наверное, не должна так говорить с тобой, - медленно произносит
она. - Тебе тоже тяжело. И потом я не имею права решать за всех остальных,
а ведь если ты не выдержишь... - Она говорит очень тихо, почти бормочет,
словно размышляя вслух. - И вообще ты прости, мне очень больно, я кричу от
боли, а не рассуждаю...
"Как она похожа на меня!" - думаю я, и вдруг меня словно теплой волной
обдает нежность, любовь, жалость к этой измученной, несчастной девочке,
моей дочери. Пускай она несправедлива ко мне - я тоже был несправедлив к
ней в том, прежнем мире, громадном, великолепном и жестоком, а теперь мы с
ней связаны общим горем и не смеем бросать друг друга в беде, потому что
от прочности нашей связи в конечном счете зависят все остальные, уцелевшие
вместе с нами... Кто знает, может быть, зависит судьба всего
человечества...
- Я люблю тебя, разве ты не видишь, Тали, моя девочка! - говорю я.
Натали печально и покорно улыбается.
- Да, ты прав, конечно, ты прав, и я постараюсь... я только не знаю,
как у меня получится. Сейчас мне будто бы легче, а вообще...
Голое у нее срывается, она опять судорожно глотает и подносит руку к
горлу. Потом Натали поворачивается и уходит, такая тоненькая в этом алом
свитере и узкой черной юбке - вот-вот переломится пополам и упадет, да и
походка у нее неуверенная... Но я уже ничего не смогу сделать, даже слова
сказать не могу, силы меня покинули, и мне хочется одного - чтобы пришла
Констанс, чтобы поскорее пришла Констанс, она одна может мне помочь, без
нее я пропал, и все мы пропали.
Констанс входит, я порывисто обнимаю ее, мы стоим молча, моя голова
лежит у нее на плече, и я чувствую запах ее кожи, ее белой, нежной, чуть
вянущей кожи, такой знакомый, такой дорогой, и мне становится чуть легче,
страх отступает...
- Мне стыдно, Констанс, если бы ты знала, до чего мне стыдно! - шепчу
я. - Всю жизнь я цеплялся за тебя, всю жизнь был для тебя тяжелым грузом и
сейчас ничего не могу с собой поделать...
Констанс слегка отстраняется, чтобы заглянуть мне в глаза.
- Клод, не мучай себя, - спокойно и ласково, как всегда, говорит она. -
Ты хорошо понимаешь, что для меня ты был всей жизнью, а ведь жизнь - это
не так просто и легко, - она улыбается и привычным жестом приглаживает мои
волосы. - Зачем ты говоришь об этом?
- Потому что я устал... Впрочем, Констанс, ты ведь теперь видишь меня,
все видят меня, а я вдруг ослеп... Ты знаешь, как все это получилось... с
Натали... Почему она... Констанс, ты все понимаешь... почему она так со
мной... Неужели я и в правду преступник?
Констанс тихонько вздыхает.
- Нам всем сейчас очень тяжело, - уклончиво говорит она.
- Нет, нет, я о другом... об апреле...
- Апрель? Что ж, мы ведь говорили об этом еще тогда... Ты поступил
опрометчиво, необдуманно... Натали пришлось очень тяжело...
- Я думал, что она излечилась от этого...
- Излечилась? - грустно переспрашивает Констанс. - Что ты называешь
этим словом? То, что ей удалось разлюбить Жиля при твоей помощи? Но ведь
она ничего не забыла, ты же знаешь!
Да, мы с Констанс тогда решили, что я не должен заставлять Натали все
забыть, потому что ей могло бы показаться, что она с ума сошла. И потом -
этот Жиль: у них с Натали много общих знакомых, рано или поздно они бы
встретились, и тогда опять начались бы разговоры о гипнозе и о нравах в
нашей семье...
Так было благоразумней, конечно. Но лишь сейчас я понимаю, что
происходило все эти месяцы в душе Натали. Первая любовь, первое счастье, в
самом начале, никаких еще плохих воспоминаний, никакой горечи - одни
надежды, мечты, предчувствия... И вдруг все это насильственно обрывается -
и она не может противодействовать, она беспомощна, она чувствует себя
опозоренной тем, что ты с ней сделал, тем, что у нее такой отец. Она
знает, что Жиль и ее начал считать сумасшедшей... Любовь ушла, пускай и
безболезненно. Но ведь осталась память о ней, остались пустота, холод,
чувство бессилия перед моей нелепой и трагической властью... Ну, конечно,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг