что именно о тобой придется рассчитываться раньше, чем с другими, но ты
сам сунул голову в петлю - так вот тебе, получай, что выбрал!
- Нет, я ненавидел его, ненавидел, как все, - говорю я Роберу, вспомнив
все это. - Мне тогда ненависть не казалась неестественной.
- И все-таки тебе было очень тяжело, - отвечает Робер, пристально глядя
на меня. - Ты припомни, как получилось тогда с Кребсом!
С Кребсом! Да, действительно... Это было совсем неожиданное осложнение.
Тот же Длинный Курт прибежал и сказал, что к ревиру идет Кребс.
- Какого дьявола ему понадобилось в ревире, да еще в такой поздний час?
- удивился Робер, которому он это шепнул на ухо.
Курт пожал плечами и поглядел на меня. Я как раз в эту минуту
отключился от Бранда. Я испытывал то особое чувство облегчения, которое
означало, что внушение удалось. Это очень хорошее, сильное и какое-то
чистое чувство. "Чистое", наверное, не то слово, но по крайней мере в
лагере оно соответствовало сути: я никогда не применял там своих
способностей в нечистых, нечестных целях.
Услышав имя Кребса, я встревожился. Даже не только потому, что
появление эсэсовца ночью, в неположенном мосте почти наверняка означает
беду. Моя тревога была несколько иного свойства. Дело в том, что
обершарфюрер Кребс был одним из моих "подопечных". Я уже не раз приказывал
ему, и он довольно послушно выполнял приказы. Сейчас, отключившись от
Бранда, я сразу почувствовал, что Кребс ищет меня. Я не успел перехватить
его, внушить, чтоб он забыл об этом намерении, - по коридору ревира
прогромыхали подкованные сапоги, и Кребс распахнул дверь комнаты врача,
где я сидел.
Я смотрел на него, пытаясь сообразить, что ему нужно. Кребс был на
редкость красивый парень, этакий идеал арийца: белокурый, румяный,
голубоглазый, с четкими, правильными чертами лица. Если б он не косил так
здорово, с него можно было бы плакаты писать. Он смотрел на меня своими
разбегающимися глазами - один в темное окно, до половины занавешенное
накрахмаленной марлей, другой в угол, - а я ловил его мысли и никак не мог
понять, в чем дело. Я тогда еще не знал, что при такой связи может
возникнуть спонтанный контакт, особенно когда я напряженно работаю. Тот,
кто уже принимал от меня телепатемы, может внезапно, помимо моей и своей
воли, включиться в цепь контакта, не имеющего к нему никакого отношения.
Так вот и получилось у меня с Кребсом. Я, наконец, уловил: он понятия не
имеет, что его заставило прийти сюда, и уже начинает злиться. Но я был
слишком истощен экспериментом с Брандом и не мог сразу, без отдыха
перестроиться на Кребса. А тот злился все больше, но пока помалкивал. Все
тоже молчали.
- Вы нездоровы, герр обершарфюрер? - спокойно спросил врач Казимир.
- Не твое дело! - оборвал его Кребс. - Вы что тут делаете? Почему
собрались?
- Привели больного, - все так же спокойно ответил врач, указывая на
меня. - У него сердечный приступ. Сейчас я сделаю ему укол. Кофеин, -
добавил он.
Казимир быстро приготовил шприц и сделал мне укол. Кребс все еще
колебался: он был сбит с толку, не знал, зачем пришел. Тут я почувствовал
себя лучше и начал командовать. Кребс повернулся и молча ушел. Тогда мы
стали совещаться, как с ним быть.
- Если он будет вот так, без толку лазить за тобой, мы все пропали, -
сказал Марсель.
- А если и другие? - предположил Робер.
Я ничего не мог сказать, для меня это было совсем неожиданно, и я
здорово встревожился. Хорошенькое дело, вот такие спонтанные,
непроизвольные контакты с эсэсовцами и капо! К чему это может привести?
- Насчет других пока ничего не известно, - сказал Казимир, - а вот
Кребса, пожалуй, придется убрать.
С этим все согласились - тем более что Кребс считался одним из самых
злобных надсмотрщиков в каменоломнях и на его совести были уже сотни
застреленных, затоптанных сапогами, забитых плеткой узников. Недавно он
завел собаку, здоровенную темно-серую овчарку, и теперь тренировал ее,
стараясь добиться, чтобы Рекс различал, когда хозяин приказывает хватать
заключенных за ноги, а когда прямо вцепляться в горло. Рекс пока что плохо
разбирался в этих тонкостях...
Мы начали обсуждать, что и как сделать. Убивать Кребса было,
разумеется, нельзя: за убийство эсэсовца жестоко поплатился бы весь
лагерь. Скомпрометировать его было пока невозможно: Кребс не участвовал в
спекуляциях и кражах, и вообще, по нашим сведениям, за ним никаких особых
нарушений не числилось. Эсэсовский ангелочек, такой же идеальный, как его
арийское косоглазое лицо. Оставалось одно - симулировать самоубийство.
Это можно было сделать, в сущности, одним путем - послать Кребса на
проволоку.
- Ты же понимаешь, Клод, - сказал Робер. - Без тебя нам не справиться с
этим молодчиком. Ты как, в форме?
Я молча кивнул. Кофеин для меня доставали "с воли" путем сложных
комбинаций. Действовал он безотказно: мне даже не приходилось напрягать
волю, чтобы _видеть_; энергия расходовалась только на внушение.
План мы разработали такой: вывести Кребса из его комнаты, где он сейчас
сидит по моему приказу, и заставить пойти к проволоке неподалеку от
сторожевой вышки, чтоб часовой видел и потом мог подтвердить, что Кребс
сам бросился на проволоку. Все это было нетрудно, за исключением самого
последнего действия: такого приказа Кребс не сможет выполнить, страх
смерти пересилит любое внушение.
- А ты внуши ему, что проволока не под током, - посоветовал Робер,
когда я объяснил это.
Я задумался.
- Даже если не под током, какого ему черта трогать проволоку? Чтоб
проверить? - сказал Марсель. - Нет, это не то...
- Я знаю, что надо сделать, - заявил Казимир. - Ты ему внуши, что через
проволоку лезет заключенный. И пускай он его схватит. Верно?
Это была блестящая идея. Я "вывел" Кребса к проволоке. Я видел, как он
идет, привычно печатая шаг, и прожекторы на вышках равномерными,
медленными взмахами рубят тьму, обливают белым мертвым светом ладную,
статную фигуру Кребса и уходят дальше, двигаясь плавно и ритмично, как в
зловещем танце. Я увидел, как Кребс нерешительно остановился у самой
проволоки. Тут я выключил зрение, мне было уже не до этого. Я начал во
всех деталях представлять себе, как Кребс видит фигуру в полосатой одежде,
видит, как узник, озираясь, подбегает к проволоке и начинает взбираться
вверх. Видит даже кожаные перчатки на руках заключенного и понимает, что
это он надел для защиты от колючей проволоки. "Ведь он убежит! - внушал я
Кребсу. - Хватай его!" Я представил себе, как Кребс молча, одним прыжком
оказывается возле заключенного и яростно хватает его обеими руками, чтоб
стащить на землю, затоптать начищенными сапогами, избить до полусмерти, а
потом поволочь на допрос, на новые пытки. Я представил все это ярко,
точно, детально, вплоть до последней слепящей вспышки - и, словно толчком,
выбросил из себя этот образ.
Я медленно открыл глаза, возвращаясь в комнату при ревире.
- Ну как? - спросил тревожно Робер.
- Удалось, - еле выговорил я.
Мне не нужно было идти к проволоке, чтоб увидеть там скорченное
смертной судорогой тело Кребса с руками, прикипевшими к проволоке: я знал.
И счастье удачи отнимало у меня последние силы.
- Отнесите его на постель, - успел я услышать голос Казимира, а потом
провалился в тихую тьму.
Неужели мне тогда было легче? Нет, наверное, я просто забыл о том
страхе и нечеловеческом напряжении, забыл за эти двадцать с лишним лет и
теперь уже не могу представить свое тогдашнее состояние.
- Не знаю, Робер, - говорю я наконец. - Может, ты и прав: мне и тогда
было не легче. Но какое это имеет значение?
- А вот какое, - Робер наклоняется ко мне, и я опять чувствую его
тяжелый взгляд. - Тебе не кажется в эти дни, что ты один, совсем один,
несешь на себе всю тяжесть и никто тебе не помогает?
Я откидываюсь на спинку кресла, чувствуя, что меня вдруг обливает
холодный пот. Робер говорит правду, жестокую правду. Подлую правду!
- С чего ты это взял? - как можно спокойней отвечаю я.
- Что толку притворяться? - возражает Робер, и я понимаю, что он видит
меня насквозь. - Именно потому тебе и тяжело. В лагере ты хорошо знал, что
на нас можно вполне положиться: свою часть работы мы выполним, мы облегчим
твою задачу, насколько это в наших силах. И ты действовал по заранее
намеченному, здорово продуманному плану. Ведь были предусмотрены все
варианты, подстрахованы все опасные пункты. Конечно, если б ты не
выдержал, весь план рассыпался бы, как карточный домик. Но план и был
рассчитан на твои способности... на крайнее напряжение этих способностей,
верно?
Я молча киваю головой. Подлая правда, жестокая, никчемная правда! Я не
хотел ее знать, она лишает меня сил. Да, там был план, была организация,
были верные, надежные друзья. А здесь? Боже мой, здесь, среди тех, кого я
считаю самыми близкими и дорогими людьми, я один. Никто мне не помогает...
Наоборот... Я одинок, непонятно, бессмысленно, несправедливо одинок.
Почему? Что я сделал, за что они бросили меня, отвернулись от меня, когда
мне так нужны их помощь, их любовь, их понимание?
- Но почему? Почему? - беспомощно бормочу я.
- "Почему?" - как эхо, повторяет Робер. - Разве ты все еще не понял? Мы
ни в чем не виноваты. Не виноваты, что ты своей волей попытался спасти нас
от гибели. Мы были частицей человечества, кирпичами гигантского здания
всемирной цивилизации. А что мы сейчас? Жалкая горстка отщепенцев. Мы
потеряли все: Париж, Францию, весь мир, все человечество. Мы, словно кусок
дерна, насильственно вырезаны из питавшей нас почвы и брошены среди
ядовитой пустыни. Пускай даже яд не убьет нас; но разве мы сможем жить без
почвы, без ее живительных соков, без солнца, дождя и вольного ветра? Чего
ты хочешь от нас и от себя? Разве ты не понимаешь, что жизнь теперь
потеряла смысл? И твоя любовь - тоже?
- Зачем ты говоришь мне это... теперь? - еле шевеля губами, произношу
я. Мне кажется, что я повис в черной, холодной пустоте, совершенно один,
один во всем мире, и никого вокруг.
Робер долго молчит.
- Да, ты прав! - неожиданно говорит он. - Ты прав, Клод. Я не должен
был говорить тебе это. Мне просто хотелось, чтоб ты здраво судил о вещах и
не строил ненужных иллюзий. Но если тебе так легче...
Он ставит недопитую чашку с кофе и уходит. Я сижу, стараясь собраться с
мыслями... "Жить без почвы", - сказал он... Конечно, это так...
- Констанс! - кричу я, вскакивая. - Констанс, где ты?
Мне так хочется ее видеть, так мне страшно и одиноко без нее, что я,
как ребенок, внезапно потерявший из виду мать, бросаюсь к двери. Но
Констанс уже стоит на пороге, бледная, спокойная, ясная.
- Что с тобой? - тихо говорит она. - Сядь, успокойся, на тебе лица нет.
Ты должен быть спокоен, понимаешь, очень спокоен...
"Я схожу с ума, конечно же, я схожу с ума", - думаю я. Даже в этих
простых и ласковых словах мне чудится горечь и скрытая издевка. Но ведь
это невозможно, чтобы Констанс... Впрочем, почему невозможно? "Надо трезво
смотреть на вещи, - говорит Робер, - и не строить иллюзий". Констанс могла
измениться, потому что все вокруг изменилось, потому что я сам
изменился... Жить без почвы...
Я сажусь рядом с Констанс на диван, глажу ее руку и пытливо вглядываюсь
в ее ясное лицо. Она немного осунулась и побледнела, под глазами легли
синеватые тени, но все равно это прежняя Констанс, моя верная, сильная,
надежная Констанс. Разве но так?
Может, и не так. Что я знаю? Ведь я потерял внутреннюю связь с
Констанс... и со всеми. Я не знаю, о чем она сейчас думает. А она
безошибочно читает мои мысли... Лучше, чем я сам, пожалуй...
- Я-то прежняя, - тихо говорит она. - Но ведь все кругом изменилось. И
что толку в том, что я прежняя? Человек тем и силен, что может примениться
к обстановке. А я чувствую, что не могу. Я не знаю, как мне дальше жить и
что делать.
- И ты говоришь, что осталась прежней! - с отчаянием отвечаю я.
"Значит, и Констанс тоже... самая верная, самая прочная опора...
Значит, прав Робер... и тогда..."
- Да, конечно. Я вообще с трудом меняюсь. Даже тогда, в молодости...
Мне ведь было очень трудно отойти от партии...
- Я понимаю... - неуверенно говорю я. - Но ты была всегда такая
спокойная...
- Я должна была сохранять спокойствие ради тебя. Мне нужно было сделать
выбор, не вмешивая тебя.
- Между мной и партией? Констанс, но разве я...
- Нет, нет, - поспешно отвечает Констанс, и ее серые, с золотыми
искорками глаза слегка темнеют. - Ты никогда ничего не сказал бы, я знаю.
Но я не умею так делить душу пополам. Ты был как больной ребенок: надо
было или принимать всю ответственность за тебя, или сразу отказываться...
- Ты мне никогда этого не говорила... - бормочу я. - И почему,
собственно...
- Потому, - мягко говорит Констанс, - что ты не смог бы этого вынести.
Если б тебе пришлось отвечать за это, тебя совесть замучила бы... Разве я
не понимала тебя уже тогда?
- Значит, ты была несчастлива все это время? - тихо спрашиваю я.
- Я была счастлива, - спокойно отвечает Констанс. - Но тогда пришлось
делать выбор сразу, и мне было очень трудно. Еще и потому трудно, что я
прятала это от тебя. Как хорошо, что ты тогда не читал в моей душе! А
потом я понемногу успокоилась, и все было в порядке. Нет, ты не должен
огорчаться. Просто я хотела сказать, что очень медленно меняюсь. Вот и
сейчас...
Мне становится страшно, очень страшно. Нет, если подумать, Констанс
никогда не была счастлива. Просто она очень сильная, добрая, мужественная,
она взвалила на себя тяжелый груз, да так и тащила его все эти годы,
никогда не жалуясь, не прося помощи, не выдавая даже мне своей боли и
усталости... А я воображал, что все знаю о ней! Эгоисты всегда знают
только то, что их устраивает, остальное они прекрасно умеют не замечать.
- Я эгоист, Констанс, - говорю я. - Теперь я вижу, до чего я был слеп и
себялюбив. Теперь, когда уже поздно...
- Ты большой ребенок, - Констанс улыбается мне своей бесконечно
знакомой, доброй и тихой улыбкой, еле трогающей уголки губ и глаз. - Зачем
ты себя упрекаешь? Мне было хорошо с тобой. А если б я отказалась от тебя,
мы оба были бы несчастны, разве не так?
- Я был бы несчастен. Я вообще не знаю, что со мной сталось бы без
тебя. Но ты... ты могла найти другого, нормального, спокойного человека, и
тогда не понадобилось бы делать выбор...
- Я полюбила не другого, а именно тебя. И никого другого полюбить не
смогла бы. Разве ты этого не понимаешь?
Да, я понимаю, я все понимаю. Ей так кажется. Так мне казалось, когда я
был с Валери. Но Валери давно нет... Теперь ее совсем нет... совсем нет,
это невероятно, и об этом не надо думать, не надо думать... И вот я прожил
долгие и счастливые годы с Констанс и без нее, вероятно, вообще не смог бы
жить... А впрочем, кто знает? Теперь я во всем готов усомниться. "Человек
многое может вынести", - говорит один из героев Ремарка, и мне ли этого не
знать! Правда, всему есть мера и предел; но если б я не встретил тогда
Констанс... ведь не умер бы я с горя, это смешно в наш век, и не сошел бы
с ума, не покончил бы самоубийством, раз уж я не сделал ни того, ни
другого в лагере. Я даже не спился бы, потому что не люблю и не умею много
пить и хмель не приносит мне даже того минутного ощущения легкости и
счастья, из-за которого можно пристраститься к алкоголю. У меня были
друзья, была работа... Смешно выдумывать детские сказки... Жил бы, женился
и детьми обзавелся бы. Да, это были бы не Натали и Марк, а другие... Ну и
что ж? Разве в этом для тебя оправдание? В том, что они такие, а не иные?
Да и какие, собственно?.. Впрочем, все равно. Если даже считать, что
продолжение рода само по себе может оправдать существование человека, то и
в этом случае твоей заслуги тут мало. Неустанные заботы Констанс, ее сила
и доброта - вот что держало нас всех, вот что помогало нам жить.
- Констанс, - говорю я и целую ее руки, ее добрые, сильные руки. -
Констанс, без тебя ничего не было бы... и меня не было бы...
Слова эти сами сказались, будто из глубины души, я вполне искренен. Но
ведь минуту назад я думал иное и тоже был искренен, горько искренен. Тут я
замираю от страха - я забыл, я не могу привыкнуть к тому, что Констанс
меня _видит_... И вдруг я понимаю впервые, что означало для Констанс мое
постоянное присутствие в ней, внутри ее души. Это было как тюремный глазок
- в любую минуту, в любой позе тебя могут увидеть чьи-то глаза. И если это
не чужие глаза, пожалуй, тем хуже. Мне казалось, что это так прекрасно,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг