подал мне.
- Не раскрывай на воздухе, - сказал цыган, - раскрой, как придешь, положи
на стол, будешь уходить, снова заверни, а с собой не бери. Все равно у
меня будет, место себе найдет. Ну, будь здоров, брат, чего не так сказали,
- не сердись.
Он отступил к двери, делая цыганкам знак выйти.
- Скажи мне еще, кто такой Бам-Гран? - спросил я, но он только махнул
рукой.
- У него спроси, - сказала старуха, - больше мы ничего не скажем.
Цыгане вышли, говоря друг с другом тихо, взволнованно и опасливо. Их
поразил я. Я видел, что их изумление огромно, ошеломленность и поспешность
угодить смешаны со страхом, что в их жизни произошло событие. Я сам
волновался так сильно, что спирт не действовал. Я вышел и столкнулся с
буфетчиком, который неоднократно заглядывал уже в дверь, однако не мешал
нам, и я был ему за это крайне признателен. Цыганки обыкновенно уводят
выгодного клиента за дверь или в другой укромный уголок, где заставляют
его смотреть в воду, а также повторять какое-нибудь нехитрое заклинание,
поэтому буфетчик мог думать, что, отложив рисование, поддался я соблазну
узнать будущее.
- Убежали, фараоново племя! - сказал он, смотря на меня с мрачным
интересом. - Чай им подали, они не стали пить, погорланили и ушли.
Испугались они вас или как?
Я поддержал эту догадку, сообщив, что цыгане очень суеверны и их трудно
уговорить позволить нарисовать себя незнакомому человеку. На том мы
расстались, и я вышел на улицу, выдвинутую из тьмы строем теней. Луны не
было видно, но светлый туман одевал небо, сообщая перспективе сонную
белизну, переходящую в мрак.
Я отошел подальше, остановился и вытащил из внутреннего кармана пальто
синий платок. В нем прощупывался конус. Я должен был узнать, почему цыгане
запрещают обнажать эту вещь прежде, чем приду на место, то есть к Броку,
так как указание не поддавалось никакому другому толкованию. Говоря
"должен", я подразумеваю долю скептицизма, которая еще осталась во мне
вопреки странностям этого дня. К тому же разительная неожиданность,
являющаяся, опрокинув сомнение, всегда слаще голой уверенности. Это я знал
твердо. Но я не знал, что произойдет, иначе потерпел бы еще не один час.
Остановясь на углу, я развернул платок и увидел, что сверкание зеленой
черты в конусе имеет странную форму приближающегося издалека света - точно
так, как если бы конус был отверстием, в которое я наблюдаю приближение
фонаря. Черта скрывалась, оставляя светлое пятно, или выступала на самой
поверхности, разгораясь так ярко, что я видел собственные пальцы, как при
свете зеленого угля. Конус был довольно тяжел, высотой дюйма четыре и с
основанием в разрез яблока, совершенно гладкий и правильный. Его цвет
старого серебра с оливковой тенью был замечателен тем, что при усилении
зеленоватого света казался темно-лиловым.
Увлеченный и очарованный, я смотрел на конус, замечая, что вокруг
зеленоватого сияния образуется смутный рисунок, движение частей и теней,
подобных черному бумажному пеплу, колеблемому в печи при свете углей.
Внутри конуса наметилась глубина, мрак, в котором отчетливо двигался
ручной фонарь с зеленым огнем. Казалось., он выходит из третьего
измерения, приближаясь к поверхности. Его движения были прихотливы и
магнетичны; он как бы разыскивал скрытый выход, светя сам себе вверху и
внизу. Наконец фонарь стал решительно увеличиваться, устремляясь вперед,
и, как это бывает на кинематографическом экране, его контур, выросши,
пропал за пределами конуса; резко, прямо мне в глаза сверкнул дивный
зеленый луч. Фонарь исчез. Весь конус озарился сильнейшим блеском, и не
прошло секунды, как ужасное, зеленое зарево, хлынув из моих пальцев,
разлилось над крышами города, превратив ночь в ослепительный блеск стен,
снега и воздуха - возник зеленоватый день, в свете которого не было ни
одной тени.
Этот безмолвный удар длился одно мгновение, равное судорожному сжатию
пальцев, которыми я скрыл поверхность изумительного предмета. И, однако,
это мгновение было чревато событиями.
Еще дрожал в моих пораженных глазах всеразрывающий блеск, полный слепых
пятен, но, как гигантская стена, рухнул наконец мрак, такой мрак,
благодаря мгновенному переходу от пределов сияния к густой тьме, что я,
потеряв равновесие, едва не упал. Я шатался, но устоял. Весь трясясь, я
завернул конус в платок с чувством человека, только что швырнувшего бомбу
и успевшего повернуть за угол. Едва я совершил это немеющими руками, как в
разных местах города поднялся шум тревоги. Надо думать, что все, кто был в
этот час на улицах, вскрикнули, так как со всех сторон донеслось далекое
"а-а-а", затем послышался отскакивающий звук выстрелов. Лай собак, ранее
редкий, возвысился до остервенения, как будто все собаки, соединясь, гнали
одинокого и редкого зверя, соскучившегося в тесных трущобах. Мимо меня
пробежали испуганные прохожие, оглашая улицу неистовыми и жалкими воплями.
Нервно вспотев, я кое-как шел вперед. Во тьме сверкнул красный огонь;
грохот и звон выскочили из-за угла, и дорогу Пересек пожарный обоз, мчась,
видимо, наудачу, куда придется. От факелов летел с дымом и искрами
волнующий блеск пожара, отражаясь в блестящих касках адским трепетом.
Колокольцы дуг били резкий набат, повозки гремели, лошади мчались, и все
проскакало, исчезнув, как стремительная атака.
Что произошло еще в этот вечер с перепуганным населением, - я не узнал,
так как подходил к дому, где жил Брок. Я поднялся по лестнице с тяжким
сердцебиением, лишь крайним напряжением воли заставляя слушаться ноги.
Наконец я достиг площадки и отдышался. В полной темноте я нащупал дверь,
постучал и вошел, но ничего не сказал открывшему. Это был один из жильцов,
знавший меня ранее, когда я жил в этой квартире.
- Вам Брока? - сказал он. - Его, кажется, нет. Он был недавно и ждал вас.
Я молчал, боясь произнести хотя одно слово, так как уже не знал, что за
этим последует. Разумная мысль пришла мне: приложив руку к щеке, я стал
ворочать языком и мычать.
- Ах, эта зубная боль! - сказал жилец. - Я сам хожу с дурной пломбой и
часто лезу на стенку. Может быть, вы будете его ждать?
Я кивнул, разрешив, таким образом, затруднение, которое, хотя было
пустячным, могло пресечь все мои дальнейшие действия. Брок никогда не
запирал комнату, потому что при множестве коммерческих дел интересовался
оставляемыми на столе записками. Таким образом, ничто не мешало мне, но
если бы я застал Брока дома, на этот случай был мной уже придуман хороший
выход: дать ему, ни слова не говоря, золотую монету и показать знаками,
что хорошо бы достать вина.
Схватясь за щеку, я вошел в комнату, благодаря впустившего меня кивком и
кислой улыбкой, как надлежит человеку, помраченному болью, и тщательно
прикрыл дверь. Когда в коридоре затихли шаги, я повернул ключ, чтобы мне
никто не мешал. Осветив жилье Брока, я убедился, что картина солнечной
комнаты стоит на полу, между двумя стульями, у простенка, за которым
лежала ночная улица. Эта подробность имеет безусловное значение.
Подступив к картине, я всмотрелся в нее, стараясь понять связь этого
предмета с посещением мною Бам-Грана. Как ни был силен толчок мыслям,
произведенный ужасным опытом на улице, даже втрое более раскаленный мозг
не привел бы сколько-нибудь сносной догадки. Еще раз подивился я великой и
легкой живости прекрасной картины. Она была полна летним воздухом,
распространяющим изящную полуденную дремоту вещей, ее мелочи, недопустимые
строгим мастерством, особенно бросались теперь в глаза. Так, на одном из
подоконников лежала снятая женская перчатка, - не на виду, как поместил бы
такую вещь искатель легких эффектов, но за деревом открытой оконной рамы;
сквозь стекло я видел ее, снятую, маленькую, существующую особо, как
существовал особо каждый предмет на этом диковинном полотне. Более того,
следя взглядом возле окна с перчаткой, я приметил медный шарнир, каким
укрепляются рамы на своем месте, и шляпки винтов шарнира, причем было
заметно, что поперечное углубление шляпок замазано высохшей белой краской.
Отчетливость всего изображения была не меньше, чем те цветные отражения
зеркальных шаров, какие ставят в садах. Уже начал я размышлять об этой
отчетливости и подозревать, не расстроено ли собственное мое зрение, но,
спохватясь, извлек из платка конус и стал, оцепенев, всматриваться в его
поверхность.
Зеленая черта едва блистала теперь, как бы подстерегая момент снова
ослепить меня изумрудным блеском, с силой и красотой которого я не сравню
даже молнию. Черта разгорелась, и из тьмы конуса выбежал зеленый фонарь.
Тогда, положась на судьбу, я утвердил конус посередине стола и сел в
ожидании.
Прошло немного времени, как от конуса начал исходить свет, возрастая с
силой и быстротой направляемого в лицо рефлектора. Я находился как бы
внутри зеленого фонаря. Все, за исключением электрической лампы, казалось
зеленым. В окнах до отдаленнейших крыш протянулись яркие зеленые коридоры.
Это было озарением такой силы, что, казалось, развалится и сгорит дом.
Странное дело! Вокруг электрической лампы начала сгущаться желтая масса,
дымящаяся золотым паром; она, казалось, проникает в стекло, крутясь там,
как кипящее масло. Уже не было видно проволочной раскаленной петли, вся
лампочка была подобна пылающей золотой груше. Вдруг она треснула звуком
выстрела; осколки стекла разлетелись вокруг, причем один из них попал в
мои волосы, и на пол пролились пламенные желтые сгустки, как будто
сбросили со сковороды кипящие яичные желтки. Они мгновенно потухли, и один
зеленый свет, едва дрогнув при этом, стал теперь вокруг меня как потоп.
Излишне говорить, что мои мысли и чувства лишь отдаленно напоминали
обычное человеческое сознание. Любое, самое причудливое сравнение даст
понятие лишь об усилиях моих сравнить, но ничего - по существу. Надо
пережить самому такие минуты, чтобы иметь право говорить о никогда не
испытанном. Но, может быть, вы оцените мое напряженное, все отмечающее
смятение, если я сообщу, что, задев случайно рукой о стул, я не
почувствовал прикосновения так, как если бы был бестелесен. Следовательно,
нервная система моя была поражена до физического бесчувствия. Поэтому
здесь предел памяти о том, что было испытано мной душевно, с чем
согласится всякий, участвовавший хотя бы в штыковом бою: о себе не помнят,
действуя тем не менее точно так, как следует действовать в опасной борьбе.
То, что произошло затем, я приведу в моей последовательности, не ручаясь
за достоверность.
- Откройте! - кричал голос из непонятного мира и как бы по телефону,
издалека.
Но это ломились в дверь. Я узнал голос Брока. Последовал стук кулаком. Я
не двигался. Рассмотрев дверь, я не узнал этой части стены. Она поднялась
выше, имея вид арки с запертыми железными воротами, сквозь верхний ажур
которых я видел глубокий свод. Больше я не слышал ни стука, ни голоса.
Теперь, куда я ни оглядывался, везде наметились разительные перемены. С
потолка спускалась бронзовая массивная люстра. Часть стены, выходящей на
улицу, была как бы уничтожена светом, и я видел в открывшемся пространстве
перспективу высоких деревьев, за которыми сиял морской залив. Направо от
меня возник мраморный балкон с цветами вокруг решетки; из-под него вышел
матадор с обнаженной шпагой и бросился сквозь пол, вниз, за убегающим
быком. Вокруг люстры сверкала живопись. Это смешение несоединимых явлений
образовало подобие набросков, оставляемых ленью или задумчивостью на
бумаге, где профили, пейзажи и арабески смешаны в условном порядке
минутного настроения. То, что оставалось от комнаты, было едва видимо и с
изменившимся существом. Так, например, часть картин, висевших на правой от
входа стене, осыпалась изображениями фигур; из рам вывалились подобия
кукол, предметов, образовав глубокую пустоту. Я запустил руку в картину
Горшкова, имевшую внутри форму чайного цыбика, и убедился, что ели картины
вставлены в деревянную основу с помощью столярного клея. Я без труда
отломил их, разрушив по пути избу с огоньком в окне, оказавшимся просто
красной бумагой. Снег был обыкновенной ватой, посыпанной нафталином, и на
ней торчали две засохшие мухи, которых раньше я принимал за классическую
"пару ворон". В самой глубине ящика валялась жестянка из-под ваксы и
горсть ореховой скорлупы.
Я повернулся, не зная, что предстоит сделать, так как, согласно
указаниям, мое положение было лишь выжидательным.
Вокруг сверкал движущийся световой хаос. Под роялем стояли дикий камень и
лесной пень, обросший травой. Все колебалось, являлось, меняло форму. По
каменистой тропе мимо меня пробежал осел, нагруженный мехами с вином; его
погонщик бежал сзади, загорелый босой детина с повязкой на голове из
красной бумажной материи. Против меня открылось внутрь комнаты окно с
железной решеткой, и женская рука выплеснула с тарелки помои. В воздухе,
под углом, горизонтально, вертикально, против меня и из-за моих плеч
проходили, исчезая в пропастях зеленого блеска, неизвестные люди южного
типа; все это было отчетливо, но прозрачно, как окрашенное стекло. Ни
звука: движение и молчание. Среди этого зрелища едва заметной чертой лежал
угол стола с блистающим конусом. Находя, что потрудился довольно, и
опасаясь также за целость рассудка, я бросил на конус свой карманный
платок. Но не наступил мрак, как я ожидал, лишь пропал разом зеленый блеск
и окружающее восстало вновь в прежнем виде. Картина солнечной комнаты,
приняв несравненно большие размеры, напоминала теперь открытую дверь. Из
нее шел ясный дневной свет, в то время как окна броковского жилища были
по-ночному черны.
Я говорю: "Свет шел из нее", потому что он, действительно, шел с этой
стороны, от открытых внутри картины высоких окон. Там был день, и этот
день сообщал свое ясное озарение моей территории. Казалось, это и есть
путь. Я взял монету и бросил ее в задний план того, что продолжал называть
картиной; и я видел, как монета покатилась через весь пол к полуоткрытой в
конце помещения стеклянной двери. Мне оставалось только поднять ее. Я
перашагнул раму с чувством сопротивления встречных вихрей, бесшумно
ошеломивших меня, когда я находился в плоскостях рамы; затем все стало,
как по ту сторону дня. Я стоял на твердом полу и машинально взял с
круглого лакированного стола несколько лепестков, ощутив их шелковистую
влажность. Здесь мной овладело изнеможение. Я сел на плюшевый стул, смотря
в ту сторону, откуда пришел. Там была обыкновенная глухая стена, обтянутая
обоями с лиловой полоской, и на ней, в черной узкой раме, висела небольшая
картина, имевшая, бессознательно для меня, отношение к моим чувствам, так
как, совладав с слабостью, естественной для всякого в моем положении, я
поспешно встал и рассмотрел, что было изображено на картине. Я увидел
изображение, сделанное превосходно: вид плохой, плохо обставленной
комнаты, погруженной в едва прорезанные лучом топящейся печи сумерки; и
это была железная печь в т о и комнате, из которой я перешел сюда.
Я принадлежу к числу людей, которых загадочное не поражает, не вызывает
дикого оживления и расстроенных жестов, перемешанных с криками. Уже было
довольно загадочного в этот зимний день с воткнутым в самое его горло
льдистым ножом мороза, но ничто не было так красноречиво загадочно, как
это явление скрытой без следа комнаты, отраженной изображением. Я кончил
тем, что завязал в памяти узелок: спокойно я подошел к окну и твердой
рукой отвел раму, чтобы разглядеть город. Каково было мое спокойствие,
если теперь, только вспоминая о нем, я волнуюсь неимоверно, нетрудно
представить. Но тогда это было спокойствие - состояние, в каком я мог
двигаться и смотреть.
Как можно понять уже из прежних описаний моих, помещение, залитое резким
золотым светом, было широкой галереей с большими окнами по одной стороне,
обращенной к постройкам. Я дышал веселым воздухом юга. Было тепло, как в
полдень в июне. Молчание прекратилось. Я слышал звуки, городской шум. За
уступами крыш, разбросанных ниже этого дома, до судовых мачт и моря,
блестящего чеканной синевой волн, стучали колеса, пели петухи, нестройно
голосили прохожие.
Ниже галереи, выступая из-под нее, лежала терраса, окруженная садом,
вершины которого зеленели наравне с окнами. Я был в подлинно живом, но
неизвестном месте и в такое время года или под такой широтой, где в январе
палит зной.
Стая голубей перелетела с крыши на крышу. Пальнула пушка, и медленный
удар колокола возвестил двенадцать часов.
Тогда я все понял. Мое понимание не было ни расчетом, ни доказательством,
и мозг в нем не участвовал. Оно явилось подобно горячему рукопожатию и
потрясло меня не меньше, чем прежнее изумление. Это понимание охватывало
такую сложную сущность, что могло быть ясным только одно мгновение, как
чувство гармонии, предшествующее эпилептическому припадку. В то время я
мог бы рассказать о своем состоянии лишь сбитые и косноязычные вещи. Но
само по себе, внутри, понимание возникло без недочетов, в резких и ярких
линиях, характером невиданного узора.
Затем оно стало уходить вниз, кивая и улыбаясь, как женщина, посылающая
со скрывающих ее ступеней лестницы прощальный привет.
Я был снова в границе обычных чувств. Они вернулись из огненной сферы
опаленные, но собранные твердо и точно. Мое состояние мало отличалось
теперь от обычного состояния сдержанности при любом разительном эпизоде.
Я прошел в дверь и пересек сумерки помещения, которое не успел
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг