рассмотреть. Ступени, покрытые ковром, вели вниз. Я спустился в большую
комнату с низким потолком, очень светлую, заставленную красивой мебелью, с
диванами и цветами. Ее стены были обиты пестрым шелком. . На полпути я был
остановлен взглядом Бам-Грана, сидевшего на диване с тростью и шляпой в
руке; он дразнил куском печенья фокстерьера, скакавшего с забавным лаем, в
восторге и от неудач и от ожидания.
Бам-Гран был в костюме цвета морской воды. Его взгляд напоминал конец
бича, мелькающий в воздухе.
- Я знал, что увижу вас, - сказал он, - и, хотя собрался гулять,
предоставляю себя в ваше полное распоряжение. Если хотите, я назову город.
Это - Зурбаган, Зурбаган в мае, в цвету апельсиновых деревьев, хороший
Зурбаган шутников, подобных мне!
Говоря так, он расстался с печеньем и, встав, пожал мою руку.
- Вы смелы, дон Каур, - воскликнул он, - и это мне нравится, как все
значительное. Что чувствуете вы, одолев тысячи миль?
- Жажду, - сказал я. - Воздушное давление изменилось, а волнение было
велико!
- Я понимаю.
Он сжал мордочку фокса своими тонкими пальцами и, заглядывая с улыбкой в
его восторженные глаза, приказал:
- Ступай, скажи Ремму, что у нас гость. Пусть даст вина и льду.
Собака, тявкнув, унеслась прочь.
- Нет, нет, - сказал Бам-Гран, заметив мое невольное движение, - это лишь
отличная дрессировка. Слово "Ремм" значит - бежать к Ремму, а Ремм знает
сам, что сделать, завидев Пли-Пли. Между тем дорожите временем, сеньор
Каур, - вы можете пробыть здесь только тридцать минут. Я не хотел бы,
чтобы вы жалели об этом. Во всяком случае, мы успеем выпить по стакану
вина. Ремм, как умилительна твоя быстрота!
Вошел слуга. Он был в белой пижаме, с бритой головой. Поставив на стол
поднос с кувшином из цветного стекла, в котором было вино, графин с
гранатовым соком и лед в серебряной вазе, обложенный соломинками, он
отступил и посмотрел на Бам-Грана взглядом обожания.
- Лед весь вышел, сеньор!
- Возьми в Норвежском фиорде или у Сибирской реки!
- Я взял Ремма с Тристан д Акунья, - сказал Бам-Гран, когда тот ушел, - я
взял его из страшной тайны зеркального стекла, куда он засмотрелся в
особую для себя минуту. Выпьем!
Он погрузил соломинку в смесь льда с вином и задумчиво пососал ее, но я,
измученный жаждой, просто опрокинул бокал в рот.
- Итак, - сказал он, - "Фанданго"! Это прекрасная музыка, и мы сейчас
услышим ее в исполнении барселонского оркестра Ван-Герда.
Я взглянул с изумлением, так как действительно думал в этот момент о
гитарах, грянувших замечательный танец, когда скрывался Бам-Гран. И я
мысленно напевал его.
- Барселона не Зурбаган, - сказал я, - а потому не знаю, каким радио вы
дадите этот оркестр!
- О простота! - заметил Бам-Гран, вставая с несколько заносчивым видом. -
Ван-Герд, сыграйте нам "Фанданго" в переложении Вальтера.
Густой бас вежливо и коротко ответил из пустоты:
- Очень хорошо! Сейчас.
Я услышал кашель, шум, шорох нот, стук инструментов. Бам-Гран, закусив
губу, прислушивался. Писк скрипичной струны оборвался при сухом стуке
дирижерского жезла, и я посмотрел кругом, стараясь угадать шутку, но,
вспомнив все, откинулся и стал ждать.
Тогда, как если бы оркестр был действительно здесь, хлынуло наконец
полной мерой единственное "Фанданго". о котором я мог сказать, что слышал
его при необычайном возбуждении чувств, и тем не менее оно еще подняло их
до высоты, с которой едва заметна земля. Чрезвычайная чистота и
пластичность этой музыки в соединении с совершенной оркестровкой заставила
онеметь ноги. Я сам звучал, как зазвеневшее от грома стекло. С трудом
понимал я, что говорит рядом Бам-Гран, и бессмысленно посмотрел на него,
кружась в стремительных кругообразных наплывах блестящего ритма. "Все
уносит, - сказал тот, кто вел меня в этот час, подобно твердой руке,
врезающей алмазом в стекло прихотливую и чудесную линию, - уносит,
разбрасывает и разрывает, - говорит он, - гонит ветер и внушает любовь.
Бьет по крепчайшим скрепам. Держит на горячей руке сердце и целует его. Не
зовет, но сзывает вокруг тебя вихри золотых дисков, вращая их среди
безумных цветов. Да здравствует ослепительное "Фанданго"!"
Оркестр замедлил и отпустил глухую паузу последнего перехода. Она
перевернулась в сотрясающем нервы взрыве последнего ликования. Музыка
взяла обаятельный верх, перенеслась там из вышины в вышину и трогательно,
гордо сошла вниз, сдерживая экспрессию. Наступила тишина поезда,
остановившегося у станции; тишина, резко обрывающая мелодию, напеваемую
под стук бегущих колес.
Я очнулся, как приведенный в негодность часовой механизм, если ему
качнуть маятник.
- Вы видите, - сказал Бам-Гран, - что у Ван-Герда действительно лучший
оркестр в мире, и он для нас постарался. Теперь выйдем, так как время
уходит, и если вы пробудете здесь еще десять минут, то, может быть,
пожалеете о гостеприимстве Бам-Грана!
Он встал, я тоже поднялся с дымом в голове, все еще полный быстрым, как
полет, ритмом фантастического оркестра. Мы прошли в дверь с синим стеклом
и очутились на площадке каменной лестницы довольно грязного вида.
- Теперь мне не следует оставаться здесь, - сказал Бам-Гран, отходя в
тень, где стал рисунком обвалившейся на стене известки, рисунком, имеющим,
правда, отдаленное сходство с его острой фигурой. - Прощайте!
Голос прозвучал не то со двора, не то из хлопнувшей внизу двери, и я был
снова один...
Лестница шла вниз узким семиэтажным пролетом.
В открытое окно площадки сиял летний голубой воздух. Внизу лежал очень
знакомый двор - двор дома, в котором я жил.
Я осмотрел три двери, выходящие на площадку. На одной из них, под © 7,
была медная доска с фамилией моей квартирной хозяйки: "Марья Степановна
Кузнецова".
Под этой доской висела моя визитная карточка, которую я прикрепил
кнопками. Карточка была на своем месте, но сама она изменилась.
Я прочел: "Александр Каур" и "и", выведенное чернилами "и". Оно было
между верхней и нижней строкой. Нижняя строка, соединенная в смысле своем
с верхней строкой этим союзом, была тоже прописана чернилами. Она гласила:
"и Елизавета Антоновна Каур". Так! Я был у двери, за которой в отдаленной
небольшой комнате меня ждала жена Лиза. Я вспомнил это, получив как бы
сильный удар в лоб. Но я не очнулся, ибо последовательность только что
окончивших владеть мною событий ярко текла взад. Я упал в этот момент, как
спрыгнул бы в темноте на живое, закричавшее существо. Я ожил исчезнувшей
без следа жизнью, с ужасом изнемогающего рассудка. Силы оставили меня;
между тем два вышедших из пустоты года рванулись в сознание, как вода в
лопнувшую плотину. Я грянул по двери кулаками и продолжал стучать, пока
быстрые шаги Лизы и звук ключа не подтвердили законность неистовства моего
перед лицом собственной жизни.
Я вскочил внутрь и обнял жену.
- Это ты? - сказал я. - Это ты, это ты? Я сжимал ее, повторяя:
- Ты, ты, ты?..
- Что с тобой? - сказала она, освобождаясь, с пораженным, бледным лицом.
- Ты не в себе? Почему так скоро вернулся?
- Скоро?!
- Пойдем. - Она сказала это с решительностью внезапного и крайнего
возбуждения, вызванного испугом.
В дверях показались лица любопытных жильцов. Обычное возвращало
утраченную власть; я прошел в комнату и сел на кровать.
Я сидел, не двигаясь. Лиза взяла с моей головы фуражку и повертела ее в
руках.
- Слушай, что произошло? - сказала она глухо, в разрастающемся испуге. -
На голове присохли волосы. Тебе больно? Обо что ты ударился?
- Лиза, скажи мне, - заговорил я, взяв ее за руку, - и не пугайся
вопросов: когда я вышел из дома?
Она побледнела, но тотчас подчинилась таинственной внутренней передаче
моего состояния. Ее голос был неестественно звонок; не отрываясь, она
смотрела в мои глаза. Слова были покорны и быстры.
- Ты вышел в почтовое отделение минут двадцать назад, может быть,
полчаса.
- Я сказал что-нибудь, уходя?
- Я не помню. Ты слегка хлопнул дверью, и я слышала, как ты, уходя,
насвистываешь "Фанданго".
Память сделала поворот, и я вспомнил, что пошел сдать заказное письмо.
- Какой теперь год?
- Двадцать третий год, - сказала она, заплакав, но не утирая слез и,
вероятно, не замечая, что плачет. Необычным было напряжение ее взгляда.
- Месяц?
- Май.
- Число?
- 23-е мая 1923 года. Я схожу в аптеку. Она встала и быстро надела шляпу.
Затем взяла со стола мелкие деньги. Я не мешал. Особенно взглянув на меня,
жена вышла, и я услышал ее быстрые шаги к выходной двери.
Пока ее не было, я восстановил прошлое, не удивляясь ему, так как это
было мое прошлое, и я отлично видел все его мельчайшие части, составившие
эту минуту. Однако мне предстояла задача уложить в прошлое некую
параллель. Физическое существо параллели выражалось желтым кожаным
мешочком, который весил на моей руке те же два фунта, как и какое-то время
тому назад. Затем я осмотрел комнату с полной связью между отдельными
моментами мелькнувших двух лет и историей каждого предмета, как она
ввязывает свою петлю в кружево бытия. И я устал, потому что снова пережил
прожитое, как бы небывшее.
- Саша! - Лиза стояла передо мной, протягивая пузырек. - Это капли, прими
двадцать пять капель. Прими...
Но следовало, наконец, дать движение и выход всему. Я посадил ее рядом с
собой, сказав:
- Слушай и думай. Я вышел сегодня утром не из этой комнаты. Я вышел из
той комнаты, в которой жил до встречи с тобой в январе 1921 года.
Сказав так, я взял желтый мешочек и высыпал на колени жены сверкающие
пиастры.
Изобразить наш разговор и наше волнение после такого доказательства
истины может только повторение этого разговора при тех же условиях. Мы
садились, вставали, садились опять и перебивали друг друга, пока я не
рассказал случившегося со мной с начала до конца. Жена несколько раз
вскрикивала:
- Ты бредишь! Ты пугаешь меня! И ты хочешь, чтобы я поверила?
Тогда я указывал ей на золотые монеты.
- Да, правда, - говорила она, закруженная безвыходным положением рассудка
так, что могла только сказать: - Фу! Если я ничего не пойму, я умру!
Наконец она стала спрашивать и переспрашивать в глубоком утомлении, почти
механически, то смеясь, то падая головой на руки и обливаясь слезами. Я
был спокойнее. Мое спокойствие постепенно передалось ей. Уже стало
темнеть, когда она подняла голову с расстроенным и значительным видом,
озаренным улыбкой.
- Ну, я просто дура! - сказала она, прерывисто вздыхая и начиная
поправлять волосы, - признак конца душевной бури. - Очень понятно! Все
перевернулось и в пере-вернутии оказалось на своем месте!
Я подивился женской способности определять положение двумя словами и
должен был согласиться, что точность ее определения не оставляет желать
ничего лучшего.
После этого она снова заплакала, и я спросил - почему?
- Но ведь тебя не было два года! - проговорила она с ужасом, сердито
вертя пуговицу моего жилета.
- Ты сама знаешь, что я не был дома тридцать минут.
- А все-таки...
С этим я согласился, и, еще немного поговорив, Лиза, как сраженная,
уснула крепчайшим сном. Я вышел быстро и тихо, - стремясь по следам жизни
или видения? На это ощупывая в жилетном кармане золотые кружки, я не мог и
не могу дать положительного ответа.
Я достиг "Мадрида" почти бегом. В полупустом зале расхаживал Терпугов;
увидев меня, он бросился ко мне, тряся мою руку с живостью хозяйственной и
сердечной встречи.
- Вот и вы, - сказал он. - Присядьте, сейчас подадут. Ваня! Ихнего леща!
Поди, спроси у Нефедина, готов ли?
Мы сели, стали говорить о разных вещах, и я сделал вид, что объяснять
нечего. Все было просто, как в обыкновенный день. Официант принес кушанье,
открыл бутылку мадеры. На тарелке шипел поджаренный лещ, и я убедился, что
это та самая рыба, которую я дал Терпугову, так как запомнил сломанную
поперек жабру.
- Итак, - сказал я, не утерпев, - вы сдержали. Терпугов, свое слово,
которое дали мне два года назад! Он хитро посмотрел на меня.
- Хе-хе! - сказал бывший повар. - О чем вспомнили! Мы с вами вчера
встретились, и леща вы несли с рынка, а я был выпивши и пристал к вам, ну,
скажу прямо, чтобы вас затащить!
Он был прав. Я вспомнил это теперь с досадной неуязвимостью факта. Но я
был тоже прав, и о правоте своей, склоняясь к уху Терпугова, шепнул:
"В равнине над морем зыбучим,
Снегом и зноем полна,
Во сне и в движенье текучем
Склоняется пальма-сосна".
- Хе-хе! - сказал он, наливая в стакан мадеру, - шутить изволите!
Был вечер. Моросил дождь.
***
ПРИЛОЖЕНИЕ
Сандлер В. Приложение // Грин А. Соб. соч. в 6 т.- Т. 5 / Ил. С.
Бродского- М.: Правда, 1965.- С. 477.
OCR Yuri Zubakin 2:5010/30.47
ФАНДАНГО. Впервые - в альманахе "Война золотом. Альманах приключении", М.
1927. Издание это изобилует опечатками, обессмысливающими текст.
Печатается по автографу (ЦГАЛИ).
Фанданго - испанский народный танец.
"Осенние скрипки" - вальс, музыка В. А. Присовского.
"Пожалей ты меня, дорогая" - романс, слова и музыка Н. Р. Бакалейникова.
"Чего тебе надо? Ничего не надо" - слова из популярной в 20-х годах
танцевальной песенки "Девочка Надя".
Кот Киплинга - персонаж сказки Р. Киплинга "Кошка, гулявшая сама по себе"
(в первых русских переводах - "кот").
Дом ученых - общественно-культурное учреждение, открытое в 1921 году в
Петрограде при Центральной комиссии по улучшению быта ученых.
Эманация - здесь: видоизменение.
"На севере диком"... - очень вольный перевод 33-го стихотворения Г. Гейне
из цикла "Лирическое интермеццо", сделанный, по-видимому, самим А. Грином.
Сетон Томпсон (1860 - 1946) - канадский писатель, автор популярных
рассказов о животных.
Арабеск - штриховой набросок, орнамент.
"Вот тебе, коршун, награда..." - строки из стихотворения Н. А. Некрасова
"Секрет".
"Принцесса Греза". Сочинение Ростанова. - Имеется в виду драма в стихах
французского писателя Эдмона Ростана.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 27.11.2001 12:34
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг