из сугробов и щебня. Внутри этого хаоса вело в разные стороны множество
грязных следов. Здесь валялись тряпки, замерзшие нечистоты; просветы
чередовались с простенками и рухнувшими балками. Свет луны сплетал ямы и
тени в один мрачный узор. Забравшись поглубже, я сел на кирпичи и,
развязав желтый мешок, вытряхнул на ладонь часть монет, тотчас признав в
них золотые пиастры. Сосчитав и пересчитав, я определил все количество в
двести штук, ни больше, ни меньше, и, несколько ослабев, задумался.
Монеты лежали у меня между колен, на поле пальто, и я шевелил их,
прислушиваясь к отчетливому прозрачному стуку металла, который звенит
только в воображении или когда две монеты лежат на концах пальцев и вы
со-прикасаете их краями. Итак, в моем беспамятстве меня отыскала чья-то
доброжелательная рука, вложив в карман этот небольшой капитал. Еще я не
был в состоянии производить мысленные покупки. Я просто смотрел на деньги,
пользуясь, может быть, бессознательно наставлением одного замечательного
человека, который учил меня искусству смотреть. По его мнению, постичь
душу предмета можно лишь, когда взгляд лишен нетерпения и усилия, когда
он, спокойно соединясь с вещью, постепенно проникается сложностью и
характером, скрытыми в кажущейся простоте общего.
Я так углубился в свое занятие, - смотреть и перебирать золотые монеты, -
что очень не скоро начал чувствовать помеху, присутствие посторонней силы,
тонкой и точной, как если бы с одной стороны происходило легчайшее
давление ветра. Я поднял голову, соображая, что бы это могло быть и не
следит ли за моей спиной бродяга или бандит, невольно передавая мне свое
алчное напряжение? Слева направо я медленным взглядом обвел развалины и не
открыл ничего подозрительного, но хотя было тихо, а хрупко застоявшаяся
тишина была бы резко нарушена малейшим скрипом снега или шорохом щебня, -
я не осмеливался обернуться так долго, что наконец возмутился против себя.
Я обернулся вдруг. Стук крови отдался в сердце и голове. Я вскочил,
рассыпав монеты, но уже был готов защищать их и схватил камень...
Шагах в десяти, среди смешанной и неверной тени, стоял длинный, худой
человек, без шапки, с худым улыбающимся лицом. Он нагнул голову и, опустив
руки, молча рассматривал меня. Его зубы блестели. Взгляд был направлен
поверх моей головы с таким видом, когда придумывают, что сказать в
затруднительном положении. Из-за его затылка шла вверх черная прямая
черта, конец ее был скрыт от меня верхним краем амбразуры, через которую я
смотрел. Обратный толчок крови, вновь хлынувшей к сердцу, возобновил
дыхание, и я, шагнув ближе, рассмотрел труп. Было трудно решить, что это -
самоубийство или убийство. Умерший был одет в черную сатиновую рубашку,
довольно хорошее пальто, новые штиблеты, неподалеку валялась кожаная
фуражка. Ему было лет тридцать. Ноги не достигли земли на фут, а веревка
была обвязана вокруг потолочной балки. То, что он не был раздет, а также
некая обстоятельность в прикреплении веревки к балке и - особенно - мелкие
бесхарактерные черты лица, обведенного по провалам щек русой бородкой,
склоняло определить самоубийство.
Прежде всего я подобрал деньги, утрамбовал их в мешочек и спрятал во
внутренний карман пиджака; затем задал несколько вопросов пустоте и
молчанию, окружавшим меня в глухом углу города. Кто был этот безрадостный
и беспечальный свидетель моего счета с необъяснимым? Укололся ли он о шип,
пытаясь сорвать розу? Или это - отчаявшийся дезертир? Кто знает, что
иногда приводит человека в развалины с веревкой в кармане?! Быть может,
передо мной висел неудачный администратор, отступник, разочарованный,
торговец, потерявший четыре вагона сахара, или изобретатель
"перепетуум-мобиле", случайно взглянувший в зеркало на свое лицо, когда
проверял механизм?! Или хищник, которого родственники усердно трясли за
бороду, приговаривая: "Вот тебе, коршун, награда за жизнь воровскую твою!"
- а он не снес и уничтожил себя?
И это и все другое могло быть, но мне было уже нестерпимо сидеть здесь, и
я, миновав всего лишь один квартал, увидел как раз то, что разыскивал, -
уединенную чайную.
На подвальном этаже старого и мрачного дома желтела вывеска, часть
тротуара была освещена снизу заплывшими сыростью окнами. Я спустился по
крутым и узким ступеням, войдя в относительное тепло просторного
помещения. Посреди комнаты жарко трещала кирпичная печь с железной трубой,
уходящей под потолком в полутемные недра, а свет шел от потускневших
электрических ламп; они горели в сыром воздухе тускло и красновато. У
печки дремала, зевая и почесывая под мышкой, простоволосая женщина в
валенках, а буфетчик, сидя за стойкой, читал затрепанную книгу. На кухне
бросали дрова. Почти никого не было, лишь во втором помещении, где столы
были без скатертей, сидело в углу человек пять плохо одетых людей
дорожного вида; у ног их и под столом лежали мешки. Эти люди ели и
разговаривали, держа лица в пару блюдечек с горячим цикорием.
Буфетчик был молодой парень нового типа, с солдатским худощавым лицом и
толковым взглядом. Он посмотрел на меня, лизнул палец, переворачивая
страницу, а другой рукой вырвал из зеленой книжки чайный талон и загремел
в жестяном ящике с конфетами, сразу выкинув мне талон и конфету.
- Садитесь, подадут, - сказал он, вновь увлекаясь чтением.
Тем временем женщина, вздохнув и собрав за ухо волосы, пошла в кухню за
кипятком.
- Что вы читаете? - спросил я буфетчика, так как увидел на странице
слова: "принцессу мою светлоокую..."
- Хе-хе! - сказал он. - Так себе, театральная пьеса.
"Принцесса Греза". Сочинение Ростанова. Хотите посмотреть?
- Нет, не хочу. Я читал. Вы довольны?
- Да, - сказал он нерешительно, как будто конфузясь своего впечатления, -
так, фантазия... О любви. Садитесь, - прибавил он, - сейчас подадут.
Но я не отходил от стойки, заговорив теперь о другом.
- Ходят ли к вам цыгане? - спросил я.
- Цыгане? - переспросил буфетчик. Ему был, видимо, странен резкий переход
к обычному от необычной для него книги. - Ходят. - Он механически обратил
взгляд на мою руку, и я угадал следующие его слова:
- Это погадать, что ли? Или зачем?
- Хочу сделать рисунок для журнала.
- Понимаю, иллюстрацию. Так вы, гражданин, - художник? Очень приятно!
Но я все же мешал ему, и он, улыбнувшись, как мог широко, прибавил:
- Ходят их тут две шайки, одна почему-то еще не была этот день, должно
быть, скоро придет... Вам подано! - и он указал пальцем стол за печкой,
где женщина расставляла посуду.
Один золотой был зажат у меня в руке, и я освободил его скрытую мощь.
- Гражданин, - сказал я таинственно, как требовали обстоятельства, - я
хочу несколько оживиться, поесть и выпить. Возьмите этот кружок, из
которого не сделаешь даже пуговицы, так как в нем нет отверстий, и
возместите мой ничтожный убыток бутылкой настоящего спирта. К нему
что-либо мясное или же рыбное. Приличное количество хлеба, соленых
огурцов, ветчины или холодного мяса с уксусом и горчицей.
Буфетчик оставил книгу, встал, потянулся и разобрал меня на составные
части острым, как пила, взглядом.
- Хм... - сказал он. - Чего захотели!.. А что, это какая монета?
- Эта монета испанская, золотой пиастр, - объяснил я. - Ее привез мой дед
(здесь я солгал ровно наполовину, так как дед мой, по матери, жил и умер в
Толедо), но вы знаете, теперь не такое время, чтобы дорожить этими
безделушками.
- Вот это правильно, - согласился буфетчик. - Обождите, я схожу в одно
место.
Он ушел и вернулся через две-три минуты с проясневшим лицом.
- Пожалуйте сюда, - объявил буфетчик, заводя меня за перегородку,
отделяющую буфет от первого помещения, - вот сидите здесь, сейчас все
будет.
Пока я рассматривал клетушку, в которую он меня привел - узкую комнату с
желто-розовыми обоями, табуретами и столом со скатертью в жирных пятнах, -
буфетчик явился, прикрыв ногой дверь, с подносом из лакированного железа,
украшенным посередине букетом фантастических цветов. На подносе стоял
большой трактирный чайник, синий с золотыми разводами, и такие же чашка с
блюдцем. Особо появилась тарелка с хлебом, огурцами, солью и большим
куском мяса, обложенным картофелем. Как я догадался, в чайнике был спирт.
Я налил и выпил.
- Сдачи не будет, - сказал буфетчик, - и, пожалуйста, чтоб тихо и
благородно.
- Тихо, благородно, - подтвердил я, наливая вторую порцию.
В это время, проскрипев, хлопнула наружная дверь, и низкий, гортанный
голос странно прозвучал среди подвальной тишины русской чайной. Стукнули
каблуки, отряхивая снег; несколько человек заговорили сразу громко, быстро
и непонятно.
- Явилось, фараоново племя, - сказал буфетчик, - хотите, посмотрите,
какие они, может, и не годятся!
Я вышел. Посреди залы, оглядываясь, куда присесть или с чего начать,
стояла та компания цыган из пяти человек, которых я видел утром. Заметив,
что я пристально рассматриваю их, молодая цыганка быстро пошла ко мне,
смотря беззастенчиво и прямо, как кошка, почуявшая рыбный запах.
- Дай погадаю, - сказала она низким, твердым голосом, - счастье тебе
будет, что хочешь, скажу, мысли узнаешь, хорошо жить будешь!
Насколько раньше я быстро прекращал этот банальный речитатив, выставив
левой рукой так называемую "джеттатуру" - условный знак, изображающий рога
улитки двумя пальцами, указательным и мизинцем, - настолько же теперь,
поспешно и охотно, ответил:
- Гадать? Ты хочешь гадать? - сказал я. - Но сколько тебе нужно заплатить
за это?
В то время как цыгане-мужчины, сверкая чернейшими глазами, уселись вокруг
стола в ожидании чая, к нам подошел буфетчик и старуха-цыганка.
- Заплатить, - сказала старуха, - заплатить, гражданин, можешь, сколько
твое сердце захочет. Мало дашь - хорошо, много дашь - спасибо скажу!
- Что же, погадай, - сказал я, - впрочем, я вперед сам погадаю тебе. Иди
сюда!
Я взял молодую цыганку за - о боги! - маленькую, но такую грязную руку,
что с нее можно было снять копию, приложив к чистой бумаге, и потащил в
свою конуру. Она шла охотно, смеясь и говоря что-то по-цыгански старухе,
видимо, чувствующей поживу. Войдя, они быстро огляделись, и я усадил их.
- Дай корочку хлеба, - тотчас заговорила моя смуглая пифия и, не
дожидаясь ответа, ловко схватила кусок хлеба, оторвав тут же половину
огурца; затем принялась есть с характерным и естественным бесстыдством
дикой степной натуры. Она жевала, а старуха равномерно твердила:
- Положи на ручку, тебе счастье будет! - и, вытащив колоду черных от
грязи карт, обслюнила большой палец.
Буфетчик заглянул в дверь, но, увидев карты, махнул рукой и исчез.
- Цыганки! - сказал я. - Гадать вы будете после меня. Первый гадаю я.
Я взял руку молодой цыганки и стал притворно всматриваться в линии
смуглой ладони.
- Вот что скажу тебе: ты увидела меня, но не знаешь, что тебе придется
сделать в самое ближайшее время.
- Ну, скажи, будешь цыган! - захохотала она. Я продолжал:
- Ты скажешь мне... - и тихо прибавил, - как найти человека, которого
зовут Бам-Гран.
Я не ожидал, что это имя подействует с такой силой. Вдруг изменились лица
цыганок. Старуха, сдернув платок, накрыла лицо, по которому судорогой
рванулся страх, и, согнувшись, хотела, казалось, провалиться сквозь землю.
Молодая цыганка сильно выдернула из моей руки свою и приложила ее к щеке,
смотря прямо и дико. Лицо ее побелело. Она вскрикнула, вскочив, оттолкнула
стул, затем, быстро шепнув старухе, поспешно увела ее, оглядываясь, как
будто я мог погнаться. Видя, что я улыбаюсь, она опомнилась и, уже на
пороге, кивнув мне, тяжело и порывисто дыша, сказала изменившимся голосом:
- Молчи! Все скажу, ожидай здесь; тебя не знаем, толковать будем!
Не знаю, струсил ли я, когда таким внезапным и резким образом
подтвердилась сила странного имени, но мысли мои "захолонуло", как будто в
ночи над ухом, чутким к молчанию, прозвучала труба. Нервно пожимаясь,
выпил я еще чашку специи, основательно закусив мясом, но рассеянно, не
чувствуя голода сквозь туман чувств, кипящих беззвучно. Тревожась от
неизвестности, я повернул голову к перегородке, слушая загадочный тембр
цыганского разговора. Они совещались долго, споря, иногда крича или
понижая голос до едва слышного шепота. Это продолжалось немалое время, и я
успел несколько поостыть, как вошли трое, обе цыганки и старик-цыган,
кинувший мне еще через порог двусмысленный, резкий взгляд. Уже никто не
садился. Говорили все стоя, с волнением, вогнавшим их в пот; его капли
блестели на лбу старика и висках цыганок и, вздохнув, вытерли они его
концом бахромчатого платка. Лишь старик, не обращая на .них внимания,
рассматривал меня в упор, молча, словно хотел изучить сразу, наспех, что
скажет мое лицо.
- Зачем такое слово имеешь? - произнес он. - Что знаешь? Расскажи, брат,
не бойся, свои люди. Расскажешь, мы сами скажем; не расскажешь, верить не
можем!
Допуская, что это входит почему-либо в план обращения со мной, я, как мог
толково и просто, рассказал об истории с испанским профессором, упустив
многое, но назвав место и перечислив аксессуары. При каждом странном
упоминании цыгане взглядывали друг на друга, говоря несколько слов и
кивая, причем, увлекшись, на меня тогда не обращали внимания, но, кончив
говорить между собой, все разом вцепились в мое лицо тревожными взглядами.
- Все верно говоришь, - сказала мне старуха, - истинную правду сказал.
Слушай меня, что я тебе говорю. Мы, цыгане, его знаем, только идти не
можем. Сам ступай, а как - скоро скажу. По картам тебе будет и что надо
делать, - увидишь. Говорить по-русски плохо умею; не все сказать можно;
дочка моя тебе объяснять будет!
Она вытащила карты и, потасовав их, пристально заглянула мне в глаза;
затем положила четыре ряда карт, один на другой, снова смешала и дала мне
снять левой рукой. После этого вытащила она семь карт, расположив их
неправильно, и повела пальцем, толкуя по-цыгански молодой женщине.
Та, кашлянув, с чрезвычайно серьезным лицом нагнулась к столу, слушая,
что твердит ей старуха.
- Вот, - сказала она, подняв палец и, видимо, затрудняясь в выборе
выражений, - одно место, где был сегодня, туда снова иди, оттуда к нему
пойдешь. Какое место, не знаю, только там твое сердце тронуто. Сердце
разгорелось твое, - повторила она, - что там увидел, тебе знать. Деньги
обещал, снова прийти хотел. Как придешь, один будь, никого не пускай.
Верно говорю? Сам знаешь, что верно. Теперь думай, что от меня слышал,
чего видел.
Естественно, я мог только признать в этих указаниях Брока с его картиной
солнечной комнаты и, соглашаясь, кивнул.
- Это правда, - сказал я, - сегодня случилось то, что ты рассказываешь.
Теперь говори дальше.
- Туда придешь... - она выслушала старуху и стала размышлять, вытерев нос
рукой. - Не просто можно прийти. Кого увидишь, ни с кем не говори, пока
дело сделаешь. Что увидишь, ничего не пугайся, что услышишь, молчи, будто
и нет тебя. Войдешь, - огонь потуши, и какое тебе средство дадим, разверни
и в сторону положи, а двери запри, чтобы никто не вошел. Что сделается,
что будет, сам поймешь и дорогу найдешь. Теперь денег дай, на карты
положи, дай бедной цыганке, не жалей, брат, тебе счастье будет.
Старуха тоже начала попрошайничать.
- Сколько же тебе дать? - сказал я, не от колебания, а чтобы испытать эту
силу привычки, не изменяющую им ни в каких случаях.
- Мало дашь - хорошо, много дашь - спасибо скажу! - повторили цыганки с
напряжением и настойчивостью.
Запустив руку в карман, я взял в горсть восемь или десять пиастров,
сколько захватил сразу.
- Ну, держи, - сказал я красавице.
Взглянув подобострастно и жадно, схватила она монеты. Одна упала, и ее
проворно поймал старик; старуха рванулась с места, суя мне согбенную
горсть.
- Положи, положи на ручку, не жалей бедной цыганке! - завопила она,
пересыпая русские слова восклицаниями на цыганском языке. Все трое
дрожали, то рассматривая монеты, то снова протягивая ко мне руки.
- Больше не дам, - сказал я, однако прибавил к даянию своему еще пять
штук. - Замолчите или я скажу Бам-Грану!
Казалось, это слово имеет универсальное действие. Азарт смолк; лишь
старуха вздохнула тяжко, как будто у нее умер ребенок. Поспешно спрятав
монеты в тайниках своих шалей, молодая цыганка протянула старику руку
ладонью вверх, чего-то требуя. Он начал спорить, но старуха прикрикнула,
и, медленно расстегнув жилет, старик вытащил небольшой острый конус из
белого металла, по которому, когда он блеснул при свете, мелькнула
внутренняя зеленая черта. Тотчас цыган завернул конус в синий платок и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг