лежали новые инструменты. Вынимая гитары, одну за другой, бережно, как
спящих детей, испанцы вытирали их шелковыми платками, ставя затем к столу
или опуская на кучи цветных материй. Но скоро класть стало некуда, как
одну на другую, и пришлось попросить зрителей расступиться. Грифы, а также
деки гитар цвета темной сигары были украшены перламутровой инкрустацией,
местами - золотой тонкой резьбой.
Пока с ними возились, стоял смутный звон; иногда толчок гитары о дерево
возвышал это беспорядочное звенение в нежный аккорд.
Скоро появились и мандолины, также украшенные перламутром и золотом.
Мандолины, распространяя острый, металлический звон, вызываемый,
непроизвольно, движениями людей, трогавших их, заняли весь стол и все
пространство под ним. Работа эта была кончена сравнительно нескоро, так
что я имел время всмотреться в лица членов комиссии и уразуметь их
чрезвычайно напряженное состояние.
В самом деле, происходящее начало принимать характер драматической сцены
с сильным декоративным моментом. Канцелярия, караваи хлеба, гитары, херес,
телефоны, апельсины, пишущие машины, шелка и ароматы, валенки и бархатные
плащи, постное масло и кораллы образовали наглядным путем странно
дегустированную смесь, попирающую серый тон учреждения звоном струн и
звуками иностранного языка, напоминающего о жаркой стране. Делегация вошла
в КУБУ, как гребень в волосы, образовав пусть недолгий, но яркий и
непривычный эксцентр, в то время как центры административный и
продовольственный невольно уступали пришельцу первенство и характер жеста.
Теперь хозяевами положения были эти церемонные смуглые оригиналы, и
гостеприимство не позволяло даже самого умеренного намека на желательность
прекращения сцены, ставшей апофеозом непосредственности, раскинувшей
пестрый свой лагерь в канцелярии "общественного снабжения". Вопреки
обычаю, деловой день остановился. Служащие собрались отовсюду - из лавок,
присутственных мест, агентур, кладовых, топливного отдела, из бани,
парикмахерской, прачечной, из буфета и дежурных комнат, из библиотеки и
санитарии, и если пришли не все, то без тех, кто не пришел, не могла
двинуться ни одна бумага. Пайщики, пришедшие за пайком, отложили получение
продуктов своих, не желая предпочесть то, что видели каждый день, редкому
инциденту. Несколько скоро поспевающих, все и везде пронюхивающих
шмыгальцев уже побежали в отделы хлопотать о выдаче им шоколада и хереса,
чтобы, получив, таким образом, талоны, избегнуть грядущих очередей.
Хотя я проницал настроение членов комиссии, но должен был также принять в
соображение, что теперь только один тюк - самый длинный, тщательнее всех
иных заштукованный, остался нетронутым. Шел четвертый час дня, так что
более получаса депутация в этом зале пробыть не могла. Зал, естественно,
должен был затем быть заперт для учета и уборки разбросанного товара, а
испанцы - перейти в комнату заседаний для делового окончания своего
посещения КУБУ. По всему этому я уверился, что неприятностей не случится.
Испанцы ухватились за длинный тюк и поставили его вертикально. Ножи
оттянули веревки тупым углом, и они, надрезанные, лопнули, упав вокруг
тюка змеей. Тюк был зашит в несколько слоев полотна. Развертывая его,
набросали кучу белых полос. Тогда, расцвечиваясь и золотясь, вышел из
саженного кокона огромный свиток шелка, шириной футов пятнадцать и длиной
почти во весь зал. Трепля и распушивая его, испанцы разошлись среди
расступившейся толпы в противоположные углы помещения, причем один из них,
согнувшись, раскатывал сверток, а два других на вытягивающихся все выше
руках донесли конец к стене и там, вскочив на стулья, прикрепили его
гвоздями под потолок. Таким образом, наклонно спускаясь из отдаления, лег
на весь беспорядок товарных груд замечательно искусный узор, вышитый по
золотистому шелку карминными перьями фламинго и перьями белой цапли -
драгоценными перьями Южной Америки. Жемчуг, серебряные и золотые блестки,
розовый и темно-зеленый стеклярус в соединении с другим материалом являли
дикую и яркую красоту, овеянную нежностью композиции, основной мотив
которой, быть может, был заимствован от рисунка кружев.
Шумя, ахая, множа шум шумом и в шуме становясь шумливыми еще больше,
зрители смешались с комиссией, подступив к сверкающему изделию. Возник
беспорядок удовольствия - истинный порядок естества нашего. И покрывало
заколыхалось в десятках рук, трогавших его с разных сторон. Я выдержал
атаку энтузиасток, требующих немедленно запросить Бам-Грана, кто и где
смастерил такую редкую роскошь.
Смотря на меня, Бам-Гран медленно и внушительно произнес:
- Вот работа девушек острова Кубы. Ее сделали двенадцать самых прекрасных
девушек города. Полгода вышивали они этот узор. Вы правы, смотря на него с
заслуженным снисхождением. Прочтите имена рукодельниц!
Он поднял край шелка, чтобы все могли видеть небольшой венок, вышитый
латинскими литерами, и я перевел вышитое: "Лаура, Мерседес, Нина, Пепита,
Конхита, Паула, Винсента, Кармен, Инеса, Долорес, Анна и Клара".
- Вот что они просили передать вам, - громко продолжал я, беря поданный
мне испанским профессором лист бумаги: "Далекие сестры! Мы, двенадцать
девушек-испанок, обнимаем вас издалека и крепко прижимаем к своему сердцу!
Нами вышито покрывало, которое пусть будет повешено вами на своей холодной
стене. Вы на него смотрите, вспоминая нашу страну. Пусть будут у вас
заботливые женихи, верные мужья и дорогие друзья, среди которых - все мы!
Еще мы желаем вам счастья, счастья и счастья! Вот все. Простите нас,
неученых, диких испанских девушек, растущих на берегах Кубы!"
Я кончил переводить, и некоторое время стояла полная тишина. Такая тишина
бывает, когда внутри нас ищет выхода не переводимая ни на какие языки
речь. Молча течет она...
"Далекие сестры..." Была в этих словах грациозная чистота смуглых
девичьих пальцев, прокалывающих иглой шелк ради неизвестных им северянок,
чтобы в снежной стране усталые глаза улыбнулись фантастической и пылкой
вышивке. Двенадцать пар черных глаз склонились издалека над Розовым Залом.
Юг, смеясь, кивнул Северу. Он дотянулся своей жаркой рукой до отмороженных
пальцев. Эта рука, пахнущая розой и ванильным стручком, - легкая рука
нервного, как коза, создания, носящего двенадцать имен, внесла в повесть о
картофеле и холодных квартирах наивный рисунок, подобный тому, что делает
на полях своих книг Сетон Томпсон: арабеск из лепестков и лучей.
IX
На острие этого впечатления послышался у дверей шум, - настойчивые слова
неизвестного человека, желавшего выбраться к середине зала.
- Позвольте пройти! - говорил человек этот сумрачно и многозначительно.
Я еще не видел его. Он восклицал громко, повышая свой режущий ухо голос,
если его задерживали:
- Я говорю вам, - пропустите! Гражданин! Вы разве не слышите? Гражданка,
позвольте пройти! Второй раз говорю вам, а вы делаете вид, что к вам не
относится. Позвольте пройти! Позво... - но уже зрители расступились
поспешно, как привыкли они расступаться перед всяким сердитым увальнем,
имеющим высокое о себе мнение.
Тогда в двух шагах от меня просунулся локоть, отталкивающий последнего,
заслоняющего дорогу профессора, и на самый край драгоценного покрывала
ступил человек неопределенного возраста, с толстыми губами и вздернутой
щеткой рыжих усов. Был он мал ростом и как бы надут - очень прямо держал
он короткий свой стан; одет был в полушубок, валенки и котелок. Он стал,
выпятив грудь, откинув голову, расставив руки и ноги. Очки его отважно
блестели; под локтем торчал портфель.
Казалось, в лице этого человека вошло то невыразимое бабье начало,
какому, обыкновенно, сопутствует истерика. Его нос напоминал трефовый туз,
выраженный тремя измерениями, дутые щеки стягивались к ноздрям, взгляд
блестел таинственно и высокомерно.
- Так вот, - сказал он тем же тоном, каким горячился, протискиваясь, - вы
должны знать, кто я. Я - статистик Ершов! Я все слышал и видел! Это
какое-то обалдение! Чушь, чепуха, возмутительное явление! Этого быть не
может! Я не... верю, не верю ничему! Ничего этого нет, и ничего не было!
Это фантомы, фантомы! - прокричал он. - Мы одержимы галлюцинацией или
угорели от жаркой железной печки! Нет этих испанцев! Нет покрывала! Нет
плащей и горностаев! Нет ничего, никаких фиглей-миглей! Вижу, но отрицаю!
Слышу, но отвергаю! Опомнитесь! Ущипните себя, граждане! Я сам ущипнусь!
Все равно, можете меня выгнать, проклинать, бить, задарить или повесить, -
я говорю: ничего нет! Не реально! Не достоверно! Дым!
Члены комиссии повскакали и выбежали из-за стола. Испанцы переглянулись.
Бам-Гран тоже встал. Закинув голову, высоко подняв брови и подбоченясь, он
грозно улыбнулся, и улыбка эта была замысловата, как ребус. Статистик
Ершов дышал тяжело, словно в беспамятстве, и вызывающе прямо глядел всем в
глаза.
- В чем дело? Что с ним? Кто это?! - послышались восклицания.
Бегун, секретарь КУБУ, положил руку на плечо Ершова.
- Вы с ума сошли! - сказал он. - Опомнитесь и объясните, что значит ваш
крик?!
- Он значит, что я более не могу! - закричал ему в лицо статистик,
покрываясь красными пятнами. - Я в истерике, я вопию и скандалю, потому
что дошел! Вскипел! Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и существует
ли оно в действительности?! Я говорю: это психоз, видение, черт побери, а
не испанцы! Я, я - испанец, в таком случае!
Я переводил, как мог, быстро и точно, став ближе к Бам-Грану.
- Да, этот человек - не дитя, - насмешливо сказал Бам-Гран. Он заговорил
медленно, чтобы я поспевал переводить, с несколько злой улыбкой,
обнажившей его белые зубы. - Я спрашиваю кабалерро Ершова, что имеет он
против меня?
- Что я имею? - вскричал Ершов. - А вот что: я прихожу домой в шесть
часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в
буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. Жена
умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет, - вой!
А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на
испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим
шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю! Я вас,
заморские птицы, на вертел насажу и, не ощипав, испеку! Я... эх! Вас нет,
так как я не позволю! Скройся, видение, и, аминь, рас-сыпься!
Он разошелся, загремел, стал топать ногами. Еще с минуту длилось
оцепенение, и затем, вздохнув, Бам-Гран выпрямился, тихо качая головой.
- Безумный! - сказал он. - Безумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое
сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более - ничего!
Дело сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, уходим, кабалерро Ершов,
в страну, где вы не будете никогда! Вы же, сеньор Каур, в любой день, как
пожелаете, явитесь ко мне, и я заплачу вам за ваш труд переводчика всем,
что вы пожелаете! Спросите цыган, и вам каждый из них скажет, как найти
Бам-Грана, которому нет причин больше скрывать себя. Прощай, ученый мир, и
да здравствует голубое море!
Так сказав, причем едва ли успел я произнести десять слов перевода, - он
нагнулся и взял гитару; его спутники сделали то же самое. Тихо и
высокомерно смеясь, они отошли к стене, став рядом, отставив ногу и подняв
лица. Их руки коснулись струн... Похолодев, услышал я быстрые, глухие
аккорды, резкий удар так хорошо знакомой мелодии: зазвенело "Фанданго".
Грянули, как поцелуй в сердце, крепкие струны, и в этот набегающий темп
вошло сухое щелканье кастаньет. Вдруг электричество погасло. Сильный
толчок в плечо заставил меня потерять равновесие. Я упал, вскрикнув от
резкой боли в виске, и среди гула, криков, беснования тьмы, сверкающей
громом гитар, лишился сознания.
X
Я очнулся тяжело, как прикованный. Я лежал на спине. С потолка светила
под зеленым абажуром электрическая лампа.
В голове, около правого виска, стояло неприятное онемение. Когда я
повернул голову, онемение перешло в тупую боль.
Я стал осматриваться. Узкая, вся белая комната с покрытым белой клеенкой
полом была, по-видимому, амбулаторией. Стоял здесь узкий стеклянный шкап с
инструментами и лекарствами, два табурета и белый пустой стол.
Я не был раздет, заключив поэтому, что ничего опасного не произошло. Моя
фуражка лежала на табурете. В комнате никого не было. Ощупав голову, я
нашел, что она забинтована, следовательно, я рассек кожу об угол стола или
о другой твердый предмет. Я снял повязку. За ухом горел сильный,
постреливающий ушиб.
На круглых стенных часах стрелки указывали полчаса пятого. Итак. я провел
в этой комнате минут десять, пятнадцать.
Меня положили, перевязали, затем оставили одного. Вероятно, это была
случайность, и я не сетовал на нее, так как мог немедленно удалиться. Я
торопился. Припомнив все, я испытал томительное острое беспокойство и
неудержимый порыв к движению. Но я был еще слаб, в чем убедился, привстав
и застегивая пальто. Однако медицина и помощь неразделимы. Ключи висели в
скважине стеклянного шкафа, и, быстро разыскав спирт, я налил полную
большую мензурку, выпив ее с облегчением и великим удовольствием, так как
в те времена водка была редкостью.
Я скрыл следы самоуправства, затем вышел по узкому коридору, достиг
пустого буфета и спустился по лестнице. Проходя мимо двери Розовой Залы, я
потянул ее, но дверь была заперта.
Я постоял, прислушался. Служащие уже покинули учреждение. Ни одна душа не
попалась мне, пока я шел к выходной двери; лишь в вестибюле сторож
подметал сор. Я поостерегся спросить его об испанцах, так как не знал в
точности, чем закончилось дело, но сторож дал сам повод для разговора.
- Которые выходят в дверь, - сказал он, - это правильно. Не как духи или
нечистая сила!
- В дверь или в окно, - ответил я, - какая разница?!
- В окно... - сказал сторож, задумавшись. - В окно, скажу вам, особь
статья, если оно открыто. А испанцы после скандала вышли поперек стены.
Так, говорят, прямо на Неву, и в том месте, слышь, где опустились, будто
лед лопнул. Побежали смотреть.
- Как же это понять? - сказал я, надеясь что-нибудь разузнать дальше.
- Там разберут! - Сторож поплевал на ладони и стал мести. - Чудасия!
Покинув его одолевать непонятное, я вышел во двор. Сторож у ворот, в
огромной шубе, не торопясь, поднялся со скамейки с ключами в руке и,
всматриваясь в меня, пошел открывать калитку.
- Чего смотришь? - крикнул я, видя, что он назойливо следит за мной.
- Такая моя должность, - заявил он, - смотрю, как приказано не выпускать
подозрительных. Слышали ведь?!
- Да, - сказал я, и калитка с треском захлопнулась. Я остановился,
соображая, как и где разыскать цыган. Я хотел видеть Бам-Грана. Это было
страстное и безысходное чувство, понятие о котором могут получить игроки,
тщетно разыскивающие шляпу, спрятанную женой.
О моя голова! Ей была задана работа в неподходящих условиях улицы, мороза
и пустоты, пересекаемой огнями автомобилей. Озадаченный, я должен был бы
сесть у камина в глубокое и покойное кресло, способствующее течению
мыслей. Я должен был отдаться тихим шагам наития и, прихлебывая столетнее
вино вишневого цвета, слушать медленный бой часов, рассматривая золотые
угли. Пока я шел, образовался осадок, в котором нельзя уже было откинуть
возникающие вопросы. Кто был человек в бархатном плаще, с золотой цепью?
Почему он сказал мне стихотворение, вложив в тон своего шепота особый
смысл? Наконец, "Фанданго", разыгранное ученой депутацией в разгаре
скандала, внезапная тьма и исчезновение, и я, кем-то перенесенный на койку
амбулатории, - какое объяснение могло утолить жажду рассудка, в то время
как сверхрассудочное беспечно поглощало обильную алмазную влагу, не давая
себе труда внушить мыслительному аппарату хотя бы слабое представление об.
удовольствии, которое оно испытывает беззаконно и абсолютно, -
удовольствие той самой бессвязности и необъяснимости, какие составляют
горшую муку каждого Ершова, и, как в каждом сидит Ершов, хотя бы и
цыкнутый, я был в этом смысле настроен весьма пытливо.
Я остановился, стараясь определить, где нахожусь теперь, после
полубеспамятного устремления вперед и без мысли о направлении. По
некоторым домам я сообразил, что иду недалеко от вокзала. Я запустил руку
в карман, чтобы закурить, и коснулся неведомого твердого предмета, вытащив
который разглядел при свете одного из немногих озаренных окон желтый
кожаный мешочек, очень туго завязанный. Он весил не менее как два фунта, и
лишь горячечностью своей я объясняю то обстоятельство, что не заметил
ранее этой оттягивающей карман тяжести. Нажав его, я прощупал сквозь кожу
ребра монет. "Теряясь в догадках..." - говорили ранее при таких случаях.
Не помню, терялся ли я в догадках тогда. Я думаю, что мое настроение было
как нельзя более склонно ожидать необъяснимых вещей, и я поспешил
развязать мешочек, думая больше о его содержимом, чем о причинах его
появления. Однако было опасно располагаться на улице, как у себя дома. Я
присмотрел в стороне развалины и направился к их снежным проломам по холму
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг