ним была тьма, отмеченная в конце светлым пятном двери. Спотыкаясь о
книги, я поскользнулся, зашатался и, падая, опрокинул шаткую кипу
гроссбухов. Она рухнула глубоко вниз. Падая на руки, я ушел ими в отвесную
пустоту, едва не перекачнувшись сам за край провала, откуда, на невольный
мой вскрик, вылетел гул книжной лавины. Я спасся лишь потому, что упал
случайно ранее, чем подошел к краю. Если изумление страха в этот момент
отстраняло догадку, то смех, веселый холодный смешок по ту сторону ловушки
немедленно объяснил мою роль. Смех удалялся, затихая с жестокой
интонацией, и я более не слышал его.
Я не вскочил, не отполз с шумом, лишним в предполагаемом падении моем;
поняв штуку, я даже не пошевелился, предоставляя чужому впечатлению
отстояться в желательном для него смысле. Однако следовало заглянуть на
уготованное мне ложе. Пока не было никаких признаков наблюдения, и я, с
великой осторожностью, зажегши спичку, увидел четырехугольный люк
проломанного насквозь пола. Свет не озарял низа, но, припоминая паузу,
разделяющую толчок от гула удара книг, я определил приблизительно высоту
падения в двенадцать метров. Следовательно, пол нижнего этажа был разрушен
симметрично к верхней дыре, образуя двойной пролет. Я кому-то мешал. Это я
мог понять, имея веские доказательства, но я не понимал, как могла бы
самая воздушная женщина перелететь через обширный люк, стены которого не
имели никакого бордюра, позволяющего воспользоваться им для перехода;
ширина достигала шести аршин.
Выждав, когда происшествие утратило свою опасную свежесть, я переполз
назад, к месту, где достигающий издалека свет позволял различать стены, и
встал. Я не смел возвращаться к озаренным пространствам. Но я был теперь
не в состоянии также покинуть сцену, на которой едва не разыграл финал
пятого акта. Я коснулся вещей довольно серьезных, чтобы попытаться идти
далее. Не зная, с чего начать, я осторожно ступал по обратному
направлению, иногда прячась за выступами стены, чтобы проверить безлюдие.
В одном из таких выступов находилась водопроводная раковина; из крана
капала вода; здесь же висело полотенце с сырыми следами только что
вытертых рук. Полотенце еще шевелилось; здесь отошел некто, может быть, на
расстоянии десяти шагов от меня, оставшись незамечен, как и я им, силой
случайности. Не следовало более искушать эти места. Оцепенев от
напряжения, вызванного видом едва не на моих глазах тронутого полотенца, я
наконец отступил, сдерживая дыхание, и с облегчением увидел узкую боковую
дверь в тени выступа, почти заваленную бумагой. Хотя с трудом, но ее можно
было несколько оттянуть, чтобы протиснуться. Я ушел в эту лазейку, как в
стену, попав в озаренный тихий и безлюдный проход, очень узкий, с
поворотом неподалеку, куда я не рискнул заглянуть, и встал, прислонись к
стене, в нишу заколоченной двери.
Никакой звук, никакое доступное чувствам явление не ускользнули бы от
меня в эти минуты, так был я внутренне заострен, натянут, весь собран в
слух и дыхание. Но. казалось, умерла жизнь на земле, - такая тишина
смотрела в глаза неподвижным светом белого глухого прохода. По-видимому,
все живое ушло отсюда или же притаилось. Я начал изнемогать, тянуться с
нетерпением отчаяния к какому бы то ни было шуму, но вон из оцепенелого
света, сжимающего сердце молчанием. Вдруг звуков появилось более чем
достаточно в смысле успокоения - если назвать таким словом "покой в
бурях", - множество шагов раздалось за стеной, глубоко внизу. Я различал
голоса, восклицания. К этим звукам начинающегося неведомого оживления
присоединился звук настраиваемых инструментов; резко пильнула скрипка;
виолончель, флейта и контрабас протянули вразброд несколько тактов,
заглушаемых передвиганием мебели.
Среди ночи - я не знал, который теперь час - это проявление жизни в
глубине трех этажей после уже испытанного мною над люком звучало для меня
новой угрозой. Наверное, расхаживая неутомимо, я отыскал бы выход из этого
бесконечного дома, но не теперь, когда я не знал, что может ожидать меня
за ближайшей дверью. Я мог знать свое положение, только определив, что
происходит внизу. Тщательно прислушиваясь, я установил расстояние между
собой и звуками. Оно было довольно велико, имея направление через
противоположную стену вниз.
Я стоял так долго в своей дверной нише, что наконец осмелился выйти, с
целью посмотреть, нельзя ли что-нибудь предпринять. Пройдя тихо вперед, я
заметил справа от себя отверстие в стене, размером не более форточки,
заделанной стеклом; оно возвышалось над головой так, что я мог коснуться
его. Немного далее стояла переносная двойная лестница, из тех, что
употребляются малярами при болезни потолков. Перетащив лестницу со всей
осторожностью, не стукнув, не задев стен, я подставил ее к отверстию. Как
ни было запылено стекло с обеих сторон, протерев его ладонью, сколько и
как мог, я получил возможность смотреть, но все же как бы сквозь дым. Моя
догадка, возникшая путем слуховой ориентации, подтвердилась: я смотрел в
тот самый центральный зал банка, где был вечером, но не мог видеть его
внизу, окошечко это выходило на хоры. Совсем близко нависал пространный
лепной потолок; балюстрада, являясь по этой стороне прямо перед глазами,
скрывала глубину зала, лишь далекие колонны противоположной стороны
виднелись менее, чем наполовину. По всему протяжению хор не было ни души,
меж тем как внизу, томя невидимостью, текла веселая жизнь. Я слышал смех,
возгласы, передвигание стульев, неразборчивые отрывки бесед, спокойный гул
нижних дверей. Уверенно звенела посуда; кашель, сморкание, цепь легких и
тяжелых шагов и мелодические лукавые интонации, - да, это был банкет, бал,
собрание, гости, юбилей - что угодно, но не прежняя холодная и громадная
пустота с застоявшимся в пыли эхом. Люстры несли вниз блеск огненного
узора, и хотя в застенке моем тоже было светло, более яркий свет зала
лежал на моей руке.
Почти уверенный, что никто не придет сюда, в закоулок, имеющий отношение
скорее к чердакам, чем к магистрали нижнего перехода, я осмелился удалить
стекло. Его рама, удерживаемая двумя согнутыми гвоздями, слабо шаталась. Я
отвернул гвозди и выставил заграждение. Теперь шум стал отчетлив, как
ветер в лицо; пока я осваивался с его характером, музыка начала играть
кафешантанную пьесу, но до странности тихо, не умея или не желая
развертываться. Оркестр играл "под сурдинку", как бы по приказанию. Однако
заглушаемые им голоса стали звучать громче, делая естественное усилие и
долетая к моему убежищу в оболочке своего смысла. Насколько я мог понять,
интерес различных групп зала вертелся около подозрительных сделок, хотя и
без точной для меня связи разговора вблизи. Некоторые фразы напоминали
ржание, иные - жестокий визг; увесистый деловой хохот перемешивался с
шипением. Голоса женщин звучали напряженным и мрачным тембром, переходя
время от времени к искушающей игривости с развратными интонациями камелий.
Иногда чье-нибудь торжественное замечание переводило разговор к названиям
цен золота и драгоценных камней; иные слова заставляли вздрогнуть, намекая
убийство или другое преступление не менее решительных очертаний. Жаргон
тюрьмы, бесстыдство ночной улицы, внешний лоск азартной интриги и
оживленное многословие нервно озирающейся души смешивалось с звуками иного
оркестра, которому первый подавал тоненькие игривые реплики.
Настала пауза; несколько дверей открылось в глубине далеких низов, и как
бы вошли новые лица. Это немедленно подтвердилось торжественными
возгласами. После смутных переговоров загремели предупреждения и
приглашения слушать. В то время чья-то речь уже тихо текла там,
пробираясь, как жук в лесной хвое, покапывающими периодами.
- Привет Избавителю! - ревом возгласил хор. - Смерть Крысолову!
- Смерть! - мрачно прозвенели женские голоса. Отзвуки прошли долгим воем
и стихли. Не знаю почему, хотя я был устрашенно захвачен тем, что слышал,
я в это мгновение обернулся, как на глаза сзади; но только глубоко
вздохнул - никто не стоял за мной. У меня было еще время сообразить, как
скрыться: за углом поворота явственно прошли, без подозрения о моем
присутствии, двое. Они остановились. Их легкая тень легла поперек
застенка, но, всматриваясь в нее, я различал только пятно. Они заговорили
с уверенностью собеседников, чувствующих себя наедине. Разговор, видимо,
продолжался. Его линия остановилась по пути сюда этих людей на неизвестном
для меня вопросе, получившем теперь ответ. От слова до слова запомнил я
это смутное и резкое обещание.
- Он умрет, - сказал неизвестный, - но не сразу. Вот адрес: пятая линия,
девяносто семь, квартира одиннадцать. С ним его дочь. Это будет великое
дело Освободителя. Освободитель прибыл издалека. Его путь томителен, и его
ждут в множестве городов. Сегодня ночью все должно быть окончено. Ступай и
осмотри ход. Если ничто не угрожает Освободителю, Крысолов мертв, и мы
увидим его пустые глаза!
VIII
Я внимал мстительной тираде, касаясь уже ногой пола, так как едва услышал
в точности повторенный адрес девушки, имени которой не успел сегодня
узнать, как меня слепо повело вниз, - бежать, скрыться и лететь вестником
на 5-ю линию. При всяком самом разумном сомнении цифры и название улицы не
могли бы сообщить мне, есть ли в квартире этой еще другая семья, -
довольно, что я думал о той и что она была там. В таком устрашенном
состоянии мучительной торопливости, равной пожару, я не рассчитал
последнего шага вниз; лестница отодвинулась с треском, мое присутствие
обнаружилось, и я вначале замер, как упавший мешок. Свет мгновенно погас;
музыка мгновенно умолкла, и крик ярости опередил меня в слепом беге по
узкому пространству, где, не помня как, ударился я грудью в ту дверь,
которой проник сюда. С силой необъяснимой я сдвинул одним порывом
заваливающий ее хлам и выбежал в памятный коридор провала. Спасение!
Начинался рассвет с его первой мутью, указывающий пространство дверей; я
мог мчаться до потери дыхания. Но инстинктивно я искал ходов не книзу, а
вверх, пробегая одним скачком короткие лестницы и пустынные переходы.
Иногда я метался, кружась на одном месте, принимая покинутые двери за
новые или забегая в тупик. Это было ужасно, как дурной сон, тем более, что
за мной гнались, - я слышал торопливые переходы сзади и спереди, - этот
психически нагоняющий шум, от которого я не мог скрыться. Он раздавался с
неправильностью уличного движения, иногда так близко, что я отскакивал за
дверь, или же ровно следовал в стороне, как бы обещая ежесекундно
обрушиться мне наперерез. Я ослабевал, отупел от страха и беспрерывного
грохота гулких полов. Но вот я уже несся среди мансард. Последняя
лестница, замеченная мною, упиралась в потолок квадратной дырой, я
проскочил по ней вверх с чувством занесенного над спиной удара, - так
спешили ко мне со всех сторон. Я очутился в душной тьме чердака,
немедленно обрушив на люк все, что смутно белело по сторонам; это
оказалось грудой оконных рам, двинуть которую с размаха могла лишь сила
отчаяния. Они легли, застряв вдоль и поперек, непроходимой чащей своих
переплетов. Сделав это, я побежал к далекому слуховому окну, в сером пятне
которого виднелись бочки и доски. Путь был изрядно загроможден. Я
перескакивал балки, ящики, кирпичные канты стен среди ям и труб, как в
лесу. Наконец, я был у окна. Свежесть открытого пространства дышала
глубоким сном. За далекой крышей стояла розовая, смутная тень; из труб не
шел дым, прохожих не было слышно. Я вылез и пробрался к воронке
водосточной трубы. Она шаталась; ее скрепы трещали, когда я начал
спускаться; на высоте половины спуска ее холодное железо оказалось в росе,
и я судорожно скользнул вниз, едва удержавшись за перехват. Наконец, ноги
нащупали тротуар; я поспешил к реке, опасаясь застать мост разведенным;
поэтому, как только передохнул, пустился бегом.
IX
Едва я повернул за угол, как принужден был остановиться, увидев плачущего
хорошенького мальчика лет семи, с личиком, побледневшим от слез; тоскливо
тер он кулачками глаза и всхлипывал. С жалостью, естественной для каждого
при такой встрече, я нагнулся к нему, спросив: "Мальчик, ты откуда? Тебя
бросили? Как ты попал сюда?"
Он, всхлипывая, молчал, смотря исподлобья и ужасая меня своим положением.
Пусто было вокруг. Это худенькое тело дрожало, его ножки были в грязи и
босы. При всем стремлении моем к месту опасности, я не мог бросить
ребенка, тем более, что от испуга или усталости он кротко молчал,
вздрагивая и ежась при каждом моем вопросе, как от угрозы. Гладя его по
голове и заглядывая в его полные слез глаза, я ничего не добился; он мог
только поникать головой и плакать. "Дружок, - сказал я, решась постучать
куда-нибудь в дом, чтобы подобрали ребенка, - посиди здесь, я скоро приду,
и мы отыщем твою негодную маму". Но, к моему удивлению, он крепко уцепился
за мою руку, не выпуская ее. Было что-то в этом его усилии ничтожное и
дикое; он даже сдвинулся по тротуару, крепко зажмурясь, когда я, с
внезапным подозрением, рванул прочь руку. Его прекрасное личико было все
сведено, стиснуто напряжением. "Эй ты! - закричал я, стремясь освободить
руку. - Брось держать!" И я оттолкнул его. Не плача уже и также молча,
уставил он на меня прямой взгляд черных огромных глаз; затем встал и,
посмеиваясь, пошел так быстро, что я, вздрогнув, оторопел. - "Кто ты?" -
угрожающе закричал я. Он хихикнул и, ускоряя шаги, скрылся за углом, но я
еще смотрел некоторое время по тому направлению, с чувством укушенного,
затем опомнился и побежал с быстротой догоняющего трамвай. Дыхание
сорвалось. Два раза я останавливался, потом шел так скоро, как мог, бежал
снова, и, вновь задохнувшись, несся безумным шагом, резким, как бег.
Я уже был на Конногвардейском бульваре, когда был обогнан девушкой,
мельком взглянувшей на меня с выражением усилия памяти. Она хотела
пробежать дальше, но я мгновенно узнал ее силой внутреннего толчка,
равного восторгу спасения. Одновременно прозвучали мой окрик и ее легкое
восклицание, после чего она остановилась с оттенком милой досады.
- Но ведь это вы! - сказала она. - Как же я не узнала! Я могла пройти
мимо, если бы не почувствовала, как вы всполохнулись. Как вы измучены, как
бледны!
Великая растерянность, но и величайшее спокойствие осенили меня. Я
смотрел на это потерянное было лицо с верой в сложное значение случая, с
светлым и острым смущением. Я был так ошеломлен, так внутренне остановлен
ею в стремлении к ней же, но при обстоятельствах конца пути, внушенных
всегда опережающим нас воображением, что испытал чувство срыва, - милее
было бы мне прийти к ней, туда.
- Слушайте, - сказал я, не отрываясь от ее доверчивых глаз, - я спешу к
вам. Еще не поздно...
Она перебила, отводя меня в сторону за рукав.
- Сейчас рано, - значительно сказала она, - или поздно, как хотите.
Светло, но еще ночь. Вы будете у меня вечером, слышите? И я вам скажу все.
Я много думала о наших отношениях. Знайте: я вас люблю.
Произошло подобное остановке стука часов. Я остановился жить душой с ней
в эту минуту. Она не могла, не должна была сказать так. Со вздохом
выпустил я сжимавшую мою, маленькую, свежую руку и отступил. Она смотрела
на меня с лицом, готовым дрогнуть от нетерпения. Это выражение исказило ее
черты, - нежность сменилась тупостью, взгляд остро метнулся, и, сам
страшно смеясь, я погрозил пальцем.
- Нет, ты не обманешь меня, - сказал я, - она там. Она теперь спит, и я
ее разбужу. Прочь, гадина, кто бы ты ни была.
Взмах быстро заброшенного перед самым лицом платка был последнее, что я
видел отчетливо в двух шагах. Затем стали мелькать тесные просветы
деревьев, то напоминая бегущую среди них женскую фигуру, то указывая, что
я бегу сам изо всех сил. Уже виднелись часы площади. На мосту стояли
рогатки. Вдали, у противоположной стороны набережной, дымил черный буксир,
натягивая канат барки. Я перескочил рогатку и одолел мост в последний
момент, когда его разводная часть начала отходить щелью, разняв трамвайные
рельсы. Мой летящий прыжок встречен был сторожами отчаянным бранным
криком, но, лишь мелькнув взглядом по блеснувшей внизу щели воды, я был
уже далеко от них, я бежал, пока не достиг ворот.
X
Тогда или, вернее, спустя некоторое время, наступил момент, от которого я
мог частично восстановить обратным порядком слетевшее и помраченное
действие. Прежде всего я увидел девушку, стоящую у дверей, прислушиваясь,
с рукой простертой ко мне, как это делают, когда просят или безмолвно
приказывают сидеть тихо. Она была в летнем пальто; ее лицо выглядело
встревоженным и печальным. Она спала перед тем, как я появился здесь. Это
я знал, но обстоятельства моего появления ускользнули, как вода в сжатой
руке, едва я сделал сознательное усилие немедленно связать все. Повинуясь
ее полному беспокойства жесту, я продолжал неподвижно сидеть, ожидая, чем
кончится это прислушивание. Я силился понять его смысл, но тщетно. Еще
немного, и я сделал бы решительное усилие, чтобы одолеть крайнюю слабость,
я хотел спросить, что происходит теперь в этой большой комнате, как,
словно угадывая мое движение, девушка повернула голову хмурясь и грозя
пальцем. Теперь я вспомнил, что ее зовут Сузи, что так ее назвал кто-то,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг