еще раз над странностями электрической грозы; особенно над действиями
шаровидной молнии, вешающей, например, на вбитый ею же в стену нож
сковородку или башмак, или перелицовывающей черепичную крышу так, что
черепицы укладываются в обратном порядке с точностью чертежа, не говоря
уже о фотографиях на теле убитых молнией, фотографиях обстановки, в
которой произошло несчастье. Они всегда синеватого цвета, подобно
старинным дагерротипам. "Килоуатты" и "амперы" мало говорят мне. В моем
случае с аппаратом не обошлось без предчувствия, без той странной истомы,
заволокнутости сознания, какие сопутствуют большинству производимых нами
абсурдов. Итак, я объясняю это теперь, тогда же был лишь подобен железу
перед магнитом.
Я снял трубку. Более чем была на самом деле холодной показалась она мне,
немая, перед равнодушной стеной. Я поднес ее к уху не с большим ожиданием,
чем сломанные часы, и надавил кнопку. Был ли то звон в голове или звуковое
воспоминание, но, вздрогнув, я услышал жужжание мухи, ту, подобную гудению
насекомого, вибрацию проводов, какая при этих условиях являлась тем самым
абсурдом, к которому я стремился.
Разборчивое усилие понять, как червь точит даже мрамор скульптуры, лишая
силы все впечатления с скрытым источником. Старания понять непонятное не
было в числе моих добродетелей. Но я проверил себя. Отняв трубку, я
воспроизвел этот характерный шум в воображении, получив его вторично лишь
когда снова стал слушать по трубке. Шум не скакал, не обрывался, не
ослабевал, не усиливался; в трубке, как должно, гудело невидимое
пространство, ожидая контакта. Мной овладели смутные представления,
странные, как странен был этот гул провода, действующего в мертвом доме. Я
видел узлы спутанных проводов, порванных шквалом и дающих соединение в
неуследимых точках своего хаоса; снопы электрических искр, вылетающих из
сгорбленных спин кошек, скачущих по крышам; магнетические вспышки
трамвайных линий; ткань и сердце материи в виде острых углов
футуристического рисунка. Такие мысли-видения не превышали длительностью
толчка сердца, вставшего на дыбы; оно билось, выстукивая на непереводимом
языке ощущения ночных сил.
Тогда из-за стен встал ясно, как молодая луна, образ той девушки. Мог ли
я думать, что впечатление окажется таким живучим и стойким? Сто сил
человеческих пряло и гудело во мне, когда, воззрясь на стертый номер
аппарата, я вел память сквозь вьюгу цифр, тщетно пытаясь установить, какое
соединение их напомнит утерянное число. Лукавая, неверная память! Она
клянется не забыть ни чисел, ни дней, ни подробностей, ни дорогого лица и
взглядом невинности отвечает сомнению. Но наступил срок, и легковерный
видит, что заключил сделку с бесстыдной обезьяной, отдающей за горсть
орехов бриллиантовый перстень. Неполны, смутны черты вспоминаемого лица,
из числа выпадает цифра; обстоятельства смешиваются, и тщетно сжимает
голову человек, мучаясь скользким воспоминанием. Но, если бы мы помнили,
если бы могли вспомнить все, - какой рассудок выдержит безнаказанно целую
жизнь в едином моменте, особенно воспоминания чувств?
Я бессмысленно твердил цифры, шевеля губами, чтобы нащупать их
достоверность Наконец мелькнул ряд, сродный впечатлению забытого номера:
107-21. - "Сто семь двадцать один", - проговорил я, прислушиваясь, но не
знал точно, не ошибаюсь ли вновь. Внезапное сомнение ослепило меня, когда
я нажимал кнопку вторично, но уже было поздно - жужжание полилось гулом,
что-то звякнув, изменилось в телефонной дали, и прямо в кожу щеки усталый
женский контральто сухо сказал: "Станция". "Станция!.." - нетерпеливо
повторил он, но и тогда я заговорил не сразу, - так холодно сжалось горло,
- потому что в глубине сердца я все еще только играл.
Как бы то ни было, раз я заклял и вызвал духов, - отнести их к
"Атмосфере" или к "Килоуаттам" общества 86 года, - я говорил, и мне
отвечали. Колеса испорченных часов начали поворачивать шестерню. Над моим
ухом двинулись стальные лучи стрел. Кто бы ни толкнул маятник, механизм
начал мерно отстукивать. "Сто семь двадцать один", - сказал я глухо,
смотря на догорающую среди хлама свечу. - "На группу А", - раздался
недовольный ответ, и гул прихлопнуло далеким движением усталой руки.
Мне было умственно-жарко в эти минуты. Я нажимал именно кнопку с литерой
А; следовательно, не только действовал телефон, но еще подтверждал эту
удивительную реальность тем, что были спутаны провода, - подробность
замечательная для нетерпеливой души. Стремясь соединить А, я нажал Б.
Тогда в вон пущенного гулять тока ворвались, как из внезапно открытой
двери, резкие голоса, напоминающие болтовню граммофонной трубы, -
неведомые оратели, бьющиеся в моей руке, сжимающей резонатор. Они
перебивали друг друга с торопливостью и ожесточением людей, выбежавших на
улицу. Смешанные фразы напоминали концерт грачей - "А-ла-ла-ла-ла!" -
вопило неведомое существо на фоне баритона чьей-то
рассудительно-медлительной речи, разделенной паузами и знаками препинания
с медоточивой экспрессией. - "Я не могу дать"... - "Если увидите"... -
"Когда-нибудь"... - "Я говорю, что"... - "Вы слушаете"... - "Размером
тридцать и пять"... - "Отбой"... - "Автомобиль выслан"... - "Ничего не
понимаю"... - "Повесьте трубку"... В этот рыночный транс слабо, как пение
комара, ползли стоны, далекий плач, хохот, рыдания, скрипичные такты,
перебор неторопливых шагов, шорох и шепот. Где, на каких улицах звучали
эти слова забот, окриков, внушений и жалоб? Наконец, звякнуло деловое
движение, голоса пропали, и в гул провода вошел тот же голос, сказав:
"Группа Б".
- "А"! Дайте "А", - сказал я, - перепутаны провода. После молчания, во
время которого гул два раза стихал, новый голос оповестил певуче и тише:
"Группа А". - "Сто семь двадцать один", - отчеканил я, как можно
разборчивее.
- Сто восемь ноль один, - внимательным тоном безучастно повторила
телефонистка, и я едва удержал готовую отлететь губительную поправку, -
эта ошибка с несомненностью устанавливала забытый номер, - едва услышав, я
признал, вспомнил его, как припоминаем мы встречное лицо.
- Да, да, - сказал я в чрезвычайном волнении, бегущем по высоте, по краю
головокружительного обрыва. - Да, именно так, - сто восемь ноль один.
Тут все замерло во мне и вокруг. Звук передачи стеснил сердце подступом
холодной волны; я даже не слышал обычного "звоню" или "соединила", - я не
помню, что было сказано. Я слушал птиц, льющих неотразимые трели.
Изнемогая, я прислонился к стене. Тогда, после паузы, равной ожесточению,
свежий, как свежий воздух, рассудительный голосок осторожно сказал:
- Это я пробую. Говорю в недействующий телефон, потому что ты слышал, как
прозвенело? Кто у телефона? - сказала она, видимо, не ожидая ответа, на
всякий случай, тоном легкомысленной строгости.
Почти крича, я сказал:
- Я тот, который говорил с вами на рынке и ушел с английской булавкой. Я
продавал книги. Вспомните, прошу вас. Я не знаю имени, - подтвердите, что
это вы.
- Чудеса, - ответил, кашлянув, голос в раздумьи. - Постоите, не вешайте
трубку. Я соображаю. Старик, видел ли ты что-нибудь подобное?
Последнее было обращено не ко мне. Ей невнятно отвечал мужской голос,
по-видимому, из другой комнаты.
- Я встречу припоминаю, - снова обратилась она к моему уху. - Но я не
помню, о какой булавке вы говорите. Ах, да! Я не знала, что у вас такая
крепкая память. Но странно мне говорить с вами - наш телефон выключен. Что
же произошло? Откуда вы говорите?
- Хорошо ли вы слышите? - ответил я, уклоняясь назвать место, где
находился, как будто не понял вопроса, и, получив утверждение, продолжал:
- Я не знаю, долог ли будет разговор наш. Есть причины, по которым я не
останавливаюсь более на этом. Я не знаю, как и вы, многих вещей. Поэтому
сообщите, не откладывая, ваш адрес, я не знаю его.
Некоторое время ток ровно жужжал, как будто мои последние слова нарушили
передачу. Снова глухой стеной легла даль, - отвратительное чувство досады
и стыдливой тоски едва не смутило меня пуститься в сложные неуместные
рассуждения о свойстве разговоров по телефону, не допускающему свободного
выражения оттенков самых естественных, простых чувств. В некоторых случаях
лицо и слова неразделимы. Это самое, может быть, обдумывала и она, пока
длилось молчание, после чего я услышал:
- Зачем? Ну, хорошо. Итак, запишите, - не без лукавства сказала она это
"запишите", - запишите мой адрес: 5-я линия, 97, кв. 11. Только зачем,
зачем понадобился вам мой адрес? Я, откровенно скажу, не понимаю. Вечером
я бываю дома...
Голос продолжал неторопливо звучать, но вдруг раздался тихо и глухо, как
в ящике. Я слышал, что она говорит, по-видимому, что-то рассказывая, но не
различал слов. Все отдаленнее, смутнее текла речь, пока не уподобилась
покрапыванию дождя, - наконец едва слышное толкание тока дало понять, что
действие прекратилось. Связь исчезла, аппарат тупо молчал. Передо мной
были стена, ящик и трубка. По стеклу выстукивал ночной дождь. Я нажал
кнопку, она брякнула и остановилась. Резонатор умер. Очарование отошло.
Но я слышал, я говорил, что было, того не могло не быть. Впечатления этих
минут сошли и ушли вихрем, его отзвуками я был еще полон и сел, сразу
устав, как от восхождения по крутой лестнице. Между тем я был еще в начале
событий. Их развитие началось стуком отдаленных шагов.
VII
Еще очень далеко от меня - не в самом ли начале проделанного мною пути? -
а может быть, с другой стороны, на значительном расстоянии первого
уловления звука, послышались неведомые шаги. Как можно было установить,
шел кто-то один, ступая проворно и легко, знакомой дорогой среди тьмы и,
возможно, освещая путь ручным фонарем или свечой. Однако, мысленно я видел
его спешащим осторожно, во тьме; он шел, присматриваясь и оглядываясь. Не
знаю, почему я вообразил это. Я сидел в оцепенении и смятении, как бы
схваченный издали концами гигантских щипцов. Я налился ожиданием до боли в
висках, я был в тревоге, отнимающей всякую возможность противодействия. Я
был бы спокоен, во всяком случае, начал бы успокаиваться, если бы шаги
удалялись, но я слышал их все яснее, все ближе к себе, теряясь в
соображениях относительно цели этого пытающего слух томительного, долгого
перехода по опустевшему зданию. Уже предчувствие, что не удастся избежать
встречи, отвратительно коснулось моего сознания; я встал, сел снова, не
зная, что делать. Мой пульс точно следовал отчетливости или перерыву
шагов, но, осилив наконец мрачную тупость тела, сердце пошло стучать
полным ударом, так что я чувствовал свое состояние в каждом его толчке.
Мои намерения смешались; я колебался, потушить свечу или оставить ее
гореть, причем не разумные мотивы, а вообще возможность произвести
какое-либо действие казалась мне удачно придуманным средством избегнуть
опасной встречи. Я не сомневался, что встреча эта опасна или тревожна. Я
нащупал покой среди нежилых стен и жаждал удержать ночную иллюзию. Одно
время я выходил за дверь, стараясь ступать неслышно, с целью посмотреть, в
какой из прилегающих комнат могу спрятаться, как будто та комната, где я
сидел, заслоняя спиной огарок, была уже намечена к посещению и кто-то
знал, что я нахожусь в ней. Я оставил это, сообразив, что, делая переходы,
поступлю, как игрок в рулетку, который, переменив номер, видит с досадой,
что проиграл только потому, что изменил покинутой цифре. Благоразумнее
всего следовало мне сидеть и ждать, потушив огонь. Так я и поступил и стал
ожидать во тьме.
Между тем не было уже никакого сомнения, что расстояние между мной и
неизвестным пришельцем сокращается с каждым ударом пульса. Он шел теперь
не далее, как за пять или шесть стен от меня, перебегая от дверей к двери
с спокойной быстротой легкого тела. Я сжался, прикованный его шагами к
налетающему как автомобиль моменту взаимного взгляда - глаза в глаза, и я
молил бога, чтобы то не были зрачки с бешеной полосой белка над их
внутренним блеском. Я уже не ожидал, я знал, что увижу его; инстинкт,
заменив в эти минуты рассудок, говорил истину, тычась слепым лицом в
острие страха. Призраки вошли в тьму. Я видел мохнатое существо темного
угла детской комнаты, сумеречного фантома, и, страшнее всего, ужаснее
падения с высоты, ожидал, что у самой двери шаги смолкнут, что никого не
окажется и что это отсутствие кого бы то ни было заденет по лицу воздушным
толчком. Представить такого же, как я, человека не было уже времени.
Встреча неслась; скрыться я никуда не мог. Вдруг шаги смолкли,
остановились так близко от двери, и так долго я ничего не слышал, кроме
возни мышей, бегающих в грудах бумаги, что едва уже сдерживал крик. Мне
показалось: некто, согнувшись, крадется неслышно через дверь с целью
схватить. Оторопь безумного восклицания, огласившего тьму, бросила меня
вихрем вперед с протянутыми руками, - я отшатнулся, закрывая лицо. Засиял
свет, швырнув из дверей в двери всю доступную глазам даль. Стало светло,
как днем. Я получил род нервного сотрясения, но, едва задержась, тотчас
прошел вперед. Тогда за ближайшей стеной женский голос сказал: "Идите
сюда". Затем прозвучал тихий, задорный смех.
При всем моем изумлении я не ожидал такого конца пытки, только что
выдержанной мной в течение, может быть, часа. "Кто зовет?" - тихо спросил
я, осторожно приближаясь к двери, за которой таким красивым и нежным
голосом обнаружила свое присутствие неизвестная женщина. Внимая ей, я
представлял ее внешность, отвечающей удовольствию слуха, и с доверием
ступил дальше, прислушиваясь к повторению слов: "Идите, идите сюда". Но за
стеной я никого не увидел. Матовые шары и люстры блистали под потолками,
сея ночной день среди черных окон. Так, спрашивая и каждый раз получая в
ответ неизменно из-за стены соседнего помещения: "Идите, о, идите скорей!"
- я осмотрел пять или шесть комнат, заметив в одной из них в зеркале
самого себя, внимательно переводящего взгляд от пустоты к пустоте. Тогда
показалось мне, что тени зеркальной глубины полны согнутых, крадущихся
одна за другой женщин в мантильях или покрывалах, которые они прижимали к
лицу, скрывая свои черты, и только их черные глаза с улыбкой меж сдвинутых
лукаво бровей светились и мелькали неуловимо. Но я ошибался, так как я
обернулся с быстротой, не позволившей бы убежать самым проворным существам
этого дома. Устав и опасаясь при том волнении, какое переполняло меня,
чего-нибудь действительно грозного среди безмолвно озаренных пустот, я
наконец резко сказал:
- Покажитесь, или я не пойду дальше. Кто вы и зачем зовете меня?
Прежде, чем мне ответили, эхо скомкало мое восклицание смутным и глухим
гулом. Заботливая тревога слышалась в словах таинственной женщины, когда
беспокойно окликнула она меня из неведомого угла: "Спешите, не
останавливаясь; идите, идите, не возражая". Казалось, рядом со мной были
произнесены эти слова, быстрые как плеск, и звонкие в своем полушепоте,
как если бы прозвучали над ухом, но тщетно спешил я в нетерпеливом порыве
из дверей в двери, распахивая их или огибая сложный проход, чтобы
взглянуть где-то врасплох на ускользающее движение женщины, - везде
встречал я лишь пустоту, двери и свет. Так продолжалось это, напоминая
игру в прятки, и несколько раз уже с досадой вздохнул я, не зная, идти
далее или остановиться, остановиться решительно, пока не увижу, с кем
говорю так тщетно на расстоянии. Если я умолкал, голос искал меня; все
задушевнее и тревожнее звучал он, немедленно указывая направление и тихо
восклицая впереди, за новой стеной:
- Сюда, скорее ко мне!
Как ни был я чуток к оттенкам голосов вообще - и особенно в этих
обстоятельствах величайшего напряжения, - я не уловил в зовах, в
настойчивых подзываниях неслышно убегающей женщины ни издевательства, ни
притворства; хотя вела она себя более, чем изумительно, у меня не было
пока причин думать о зловещем или вообще дурном, так как я не знал
вызвавших ее поведение обстоятельств. Скорее можно было подозревать
настойчивое желание сообщить или показать что-то наспех, крайне дорожа
временем. Если я ошибался, попадая не в ту комнату, откуда спешило ко мне
вместе с шорохом и частым дыханием очередное музыкальное восклицание, меня
направляли, указывая дорогу вкрадчивым и мягким "Сюда!". Я зашел уже
слишком далеко для того, чтобы повернуть назад. Я был тревожно увлечен
неизвестностью, стремясь почти бегом среди обширных паркетов, с глазами,
устремленными по направлению голоса.
- Я здесь, - сказал, наконец, голос тоном конца истории. Это было на
перекрестке коридора и лестницы, идущей несколькими ступенями в другой
коридор, расположенный выше.
- Хорошо, но это последний раз, - предупредил я. Она ждала меня в начале
коридора, направо, где менее блестел свет; я слышал ее дыхание и, пройдя
лестницу, с гневом осмотрел полутьму. Конечно, она снова обманула меня.
Обе стены коридора были завалены кипами книг, оставляя узкий проход. При
одной лампе, слабо озарявшей лишь лестницу и начало пути, я мог на
расстоянии не рассмотреть человека.
- Где же вы? - всматриваясь, заговорил я. - Остановитесь, вы так спешите.
Идите сюда.
- Я не могу, - тихо ответил голос. - Но разве вы не видите? Я здесь. Я
устала и села. Подойдите ко мне.
Действительно я слышал ее совсем близко. Следовало миновать поворот. За
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг