приметы, чтобы не заблудиться: пласт извести на полу; там - сломанное
бюро; вырванная и приставленная к стене дверная доска; подоконник,
заваленный лиловыми чернильницами: проволочная корзина; кипы отслужившего
клякс-папира; камин; кое-где шкаф или брошенный стул. Но и приметы начали
повторяться: оглядываясь, с удивлением замечал я, что иногда попадаю туда,
где уже был, устанавливая ошибку только рядом других предметов. Иногда
попадался стальной денежный шкаф с отвернутой тяжкой дверцей, как у пустой
печи; телефонный аппарат, казавшийся среди опустошения почтовым ящиком или
грибом на березе, переносная лестница; я нашел даже черную болванку для
шляп, неизвестно как и когда включившую себя в инвентарь.
Уже сумерки коснулись глубины зал с белеющей по их далям бумагой,
смежности и коридоры слились с мглой и мутный свет ромбами перекосил
паркеты в дверях, но прилегающие к окнам стены сияли еще кое-где
напряженным блеском заката. Память о том, что, проходя, я оставлял позади,
свертывалась, как молоко, едва новые входы вставали перед глазами, и я, в
основе, только помнил и знал, что иду сквозь строй стен по мусору и
бумаге. В одном месте пришлось мне лезть вверх и месить кучи скользких под
ногой папок; шум, как в кустах. Шагая, оглядывался я с трепетом, - так
вязок, неотделен от меня был в тишине этой самомалейший звук, что я как бы
волочил на ногах связки сухих метел, прислушиваясь, не зацепит ли чей-то
чужой слух это хождение. Вначале я шагал по нервному веществу банка, топча
черное зерно цифр с чувством нарушения связи оркестровых нот, слышимых от
Аляски до Ниагары. Я не искал сравнений: они, вызванные незабываемым
зрелищем, появлялись и исчезали, как цепь дымных фигур. Мне казалось, что
я иду по дну аквариума, из которого выпущена вода, или среди льдов, или же
- что было всего отчетливее и мрачнее - брожу в прошлых столетиях,
обернувшихся нынешним днем. Я прошел внутренний коридор, такой извилисто
длинный, что по нему можно было бы кататься на велосипеде. В его конце
была лестница, я поднялся в следующий этаж и спустился по другой лестнице,
миновав средней величины залу с полом, уставленным арматурой. Здесь
виднелись стеклянные матовые шары, абажуры тюльпанами и колоколами,
змеевидные бронзовые люстры, свертки проводов, кучи фаянса и меди.
Следующий запутанный переход вывел меня к архиву, где в темной тесноте
полок, параллельно пересекавших пространство, соединяя пол с потолком,
проход был немыслим. Месиво копировальных книг вздымалось выше груди; даже
осмотреться я не мог с должным вниманием - так густо смешалось все.
Пройдя боковой дверью, следовал я в полутьме белых стен, пока не увидел
большой арки, соединяющей кулуары с площадью центрального холла,
уставленного двойным рядом черных колонн. Перила алебастровых хор тянулись
по высотам этих колонн громадным четырехугольником; едва приметен был
потолок. Человек, страдающий боязнью пространства, ушел бы, закрыв лицо, -
так далеко надо было идти к другому концу этого вместилища толп, где
чернели двери величиной в игральную карту. Могла здесь танцевать тысяча
человек. Посредине стоял фонтан, и его маски, с насмешливо или трагически
раскрытыми ртами, казались кучей голов. Примыкая к колоннам, ареной
развертывался барьер сплошного прилавка с матовой стеклянной завесой,
помеченной золотыми буквами касс и бухгалтерий. Сломанные перегородки,
обрушенные кабины, сдвинутые к стенам столы были здесь едва приметны по
причине величины зала. С некоторым трудом взгляд набирал предметы равного
всему остальному безжизненного опустошения. Я неподвижно стоял,
осматриваясь. Я начал входить во вкус этого зрелища, усваивать его стиль.
Приподнятое чувство зрителя большого пожара стало понятно еще раз. Соблазн
разрушения начинал звучать поэтическими наитиями, - передо мной
развертывался своеобразный пейзаж, местность, даже страна. Ее колорит
естественно переводил впечатление к внушению, подобно музыкальному
внушению оригинального мотива. Трудно было представить, что некогда здесь
двигалась толпа с тысячами дел в портфелях и голове. На всем лежала печать
тлена и тишины. Веяние неслыханной дерзости тянулось из дверей в двери -
стихийного, неодолимого сокрушения, повернувшегося так же легко, как
плющится под ногой яичная скорлупа. Эти впечатления сеяли особый головной
зуд, притягивая к мыслям о катастрофе теми же магнитами сердца, какие
толкают смотреть в пропасть. Казалось, одна подобная эху мысль охватывает
здесь собой все формы и звоном в ушах следует неотступно, - мысль,
напоминающая девиз:
"Сделано - и молчит".
V
Наконец, я устал. Уже с трудом можно было различать переходы и лестницы.
Я хотел есть. У меня не было надежды отыскать выход, чтобы купить
где-нибудь на углу съестное. В одной из кухонь я утолил жажду, повернув
кран. К моему удивлению, вода, хотя слабо но заструилась, и этот
незначительный живой знак по-своему ободрил меня. Затем я стал выбирать
комнату. Это заняло еще несколько минут, пока я не наткнулся на кабинет с
одной дверью, камином и телефоном. Мебель почти отсутствовала;
единственное, на что можно было лечь или сесть, это - скальпированный
диван без ножек; обрывки срезанной кожи, пружины и волос торчали со всех
сторон. В нише стены помещался высокий ореховый шкаф: он был заперт. Я
выкурил папиросу - другую, пока не привел себя к относительному
равновесию, и занялся устройством ночлега.
Давно уже я не знал счастья усталости - глубокого и спокойного сна. Пока
светил день, я думал о наступлении ночи с осторожностью человека, несущего
полный воды сосуд, стараясь не раздражаться, почти уверенный, что на этот
раз изнурение победит тягостную бодрость сознания. Но, едва наступал
вечер, страх не уснуть овладевал мной с силой навязчивой мысли, и я
томился, призывая наступление ночи. чтобы узнать, засну ли я наконец.
Однако чем ближе к полуночи, тем явственнее убеждали меня чувства в их
неестественной обостренности; тревожное оживление, подобное блеску магния
среди тьмы, скручивало мою нервную силу в гулкую при малейшем впечатлении
тугую струну, и я как бы просыпался от дня к ночи, с ее долгим путем
внутри беспокойного сердца. Усталость рассеивалась, в глазах кололо, как
от сухого песка; начало любой мысли немедленно развивалось во всей
сложности ее отражений, и предстоящие долгие бездеятельные часы, полные
воспоминаний, уже возмущали бессильно, как обязательная и бесплодная
работа, которой не избежать. Как только мог, я призывал сон. К утру, с
телом как бы налитым горячей водой, я всасывал обманчивое присутствие сна
искусственной зевотой, но, лишь закрывал глаза, испытывал то же, что
испытываем мы, закрывая без нужды глаза днем, - бессмысленность этого
положения. Я испытал все средства: рассматривание точек стены, счет,
неподвижность, повторение одной фразы, - и безуспешно.
У меня был огарок свечи, вещь совершенно необходимая в то время, когда
лестницы не освещались. Хотя тускло, но я озарил им холодную высоту
помещения, после чего, заложив ямы дивана бумагой, изголовье нагромоздил
из книг. Пальто служило мне одеялом. Следовало затопить камин, чтобы
смотреть на огонь. К тому же по летнему времени было здесь не довольно
тепло. Во всяком случае, я придумал занятие и был рад. Вскоре пачки счетов
и книг загорелись в этом большом камине сильным огнем, сваливаясь пеплом в
решетку. Пламя шевелило мрак раскрытых дверей, уходя в отдаление тихой
блестящей лужей.
Но бесплодно тайно горел этот случайный огонь. Он не озарял привычных
предметов, рассматривая которые в фантастическом отсвете красных и золотых
углей, сходим мы к внутреннему теплу и свету души. Он был неуютен, как
костер вора. Я лежал, подпирая голову затекшей рукой, без всякого желания
задремать. Все мои усилия в эту сторону были бы равны притворству актера,
укладывающегося на глазах толпы, зевая, в кровать. Кроме того, я хотел
есть и, чтобы заглушить голод, часто курил.
Я лежал, лениво рассматривая огонь и шкаф. Теперь мне пришло на мысль,
что шкаф заперт не без причины. Что, однако, может быть скрыто в нем, как
не те же кипы умерших дел? Что еще не вытащено отсюда? Печальный опыт с
отгоревшими электрическими лампочками, которых я нашел кучу в одном из
таких же шкафов, заставил подозревать, что шкаф заперт без всякого
намерения, лишь потому, что хозяйственно повернулся ключ. И, тем не менее,
я взирал на массивные створки, солидные, как дверь подъезда, с мыслью о
пище. Не очень серьезно надеялся я найти в нем что-нибудь годное для еды.
Меня слепо толкал желудок, заставляющий всегда думать по трафарету,
свойственному, только ему, - так же, как вызывает он голодную слюну при
виде еды. Для развлечения я прошел несколько ближайших от меня комнат, но,
шаря там при свете огарка, не нашел даже обломка сухаря и вернулся, все
более привлекаемый шкафом. В камине сумрачно дотлевал пепел. Мои
соображения касались мне подобных бродяг. Не запер ли кто-нибудь из них в
этом шкафу каравай хлеба, а может быть, чайник, чай и сахар? Алмазы и
золото хранятся в другом месте; довольно очевидности положения. Я считал
себя вправе открыть шкаф, так как, конечно, не тронул бы никаких вещей,
будь они заперты здесь, а на съестное, что ни говори буква закона, -
теперь - теперь я имел право.
Светя огарком, я не торопился, однако, подвергать критике это
рассуждение, чтобы не лишиться случайно моральной точки опоры. Поэтому,
подняв стальную линейку, я ввел ее конец в скважину, против замка и,
нажав, потянул прочь. Защелка, прозвенев, отскочила, шкаф, туго скрипя,
раскрылся - и я отступил, так как увидел необычайное. Я отшвырнул линейку
резким движением, я вздрогнул и не закричал только потому, что не было
сил. Меня как бы оглушило хлынувшей из бочки водой.
VI
Первая дрожь открытия была в то же время дрожью мгновенно, но ужаснейшего
сомнения. Однако то не был обман чувств. Я увидел склад ценной провизии -
шесть полок, глубоко уходящих внутрь шкафа под тяжестью переполняющего их
груза. Он состоял из вещей, ставших редкостью, - отборных продуктов
зажиточного стола, вкус и запах которых стал уже смутным воспоминанием.
Притащив стол, я начал осмотр.
Прежде всего я закрыл двери, стесняясь пустых пространств, как
подозрительных глаз; я даже вышел прислушаться, не ходит ли кто-нибудь,
как и я, в этих стенах. Молчание служило сигналом.
Я начал осмотр сверху. Верх, то есть пятая и шестая полки, заняты были
четырьмя большими корзинами, откуда, едва я пошевелил их, выскочила и
шлепнулась на пол огромная рыжая крыса с визгом, вызывающим тошноту. Я
судорожно отдернул руку, застыв от омерзения. Следующее движение вызвало
бегство еще двух гадов, юркнувших между ног, подобно большим ящерицам.
Тогда я встряхнул корзину и ударил по шкафу, сторонясь, - не посыплется ли
дождь этих извилистых мрачных телец, мелькая хвостами. Но крысы, если там
было несколько штук, ушли, должно быть, задами шкафа в щели стены - шкаф
стоял тихо.
Естественно, я удивлялся этому способу хранить съестные запасы в месте,
где мыши (Murinae) и крысы (Mus decum anus) должны были чувствовать себя
дома. Но мой восторг опередил всякие размышления; они едва просачивались,
как в плотине вода, сквозь этот апофеозный вихрь. Пусть не говорят мне,
что чувства, связанные с едой, низменны, что аппетит равняет амфибию с
человеком. В минуты, подобные пережитым мной, все существо наше окрылено,
и радость не менее светла, чем при виде солнечного восхода с высоты гор.
Душа движется в звуках марша. Я уже был пьян видом сокровищ, тем более,
что каждая корзина представляла ассортимент однородных, но вкупе
разнообразных прелестей. В одной корзине были сыры, коллекция сыров - от
сухого зеленого до рочестера и бри. Вторая, не менее тяжеловесная, пахла
колбасной лавкой; ее окорока, колбасы, копченые языки и фаршированные
индейки теснились рядом с корзиной, уставленной шрапнелью консервов.
Четвертую распирало горой яиц. Я встал на колени, так как теперь следовало
смотреть ниже. Здесь я открыл восемь голов сахара, ящик с чаем; дубовый с
медными обручами бочонок, полный кофе; корзины с печеньем, торты и сухари.
Две нижние полки напоминали ресторанный буфет, так как их кладью были
исключительно бутылки вина в порядке и тесноте сложенных дров. Их ярлыки
называли все вкусы, все марки, все славы и ухищрения виноделов.
Следовало если не торопиться, то, во всяком случае, начать есть, так как,
понятно, сокровище, имея свежий вид обдуманного запаса, не могло быть
брошено кем-то ради желания доставить случайному посетителю этих мест
удовольствие огромной находки. Днем ли или ночью, но мог явиться человек с
криком и поднятыми руками, если только не чем-нибудь худшим, вроде ножа.
Все говорило за темную остроту случая. Многого следовало опасаться мне в
этих пространствах, так как я подошел к неизвестному. Между тем голод
заговорил на своем языке, и я, прикрыв шкаф. уселся на остатках дивана,
окружив себя кусками, положенными вместо тарелок на большие листы бумаги.
Я ел самое существенное, то есть, сухари, ветчину, яйца и сыр, заедая это
печеньем и запивая портвейном, с чувством чуда при каждом глотке. Вначале
я не мог справиться с ознобом и нервным тяжелым смехом, но, когда
несколько успокоился, несколько свыкся с обладанием этими вкусными вещами,
не более как пятнадцать минут назад витавшими в облаках, то овладел и
движениями и мыслями. Сытость наступила скоро, гораздо скорее, чем я
думал, когда начинал есть, вследствие волнения, утомительного даже для
аппетита. Однако я был слишком истощен, чтобы перейти к резиньяции, и
насыщение усладило меня вполне, без той сонливой мозговой одури, какая
сопутствует ежедневному поглощению обильных блюд. Съев все, что взял, а
затем тщательно уничтожив остатки пира, я почувствовал, что этот вечер
хорош.
Между тем, как я ни напрягался в догадках, они, естественно, царапали,
подобно тупому ножу, лишь поверхность события, оставляя его суть скрытой
непосвященному взору. Расхаживая в спящих громадах банка, я, быть может,
довольно верно понял, чем связан мой лавочник с этим писчебумажным
Клондайком: отсюда можно было вывезти и унести сотни возов обертки, столь
ценимой торговцами в целях обвеса; кроме того, электрические шнуры, мелкая
арматура составили бы не одну пачку ассигнаций; не без причины были
вырваны здесь шнуры и штепселя почти всюду, где я осматривал стены.
Поэтому я не делал лавочника собственником тайной провизии; он, вероятно,
пользовался ею в другом месте. Но дальше этого я не ступил шага, все мои
дальнейшие размышления были безличны, как при всякой находке. Что ее
некоторое время никто не трогал, доказывали следы крыс; их зубы оставили
на окороках и сырах обширные ямы.
Насытясь, я принялся тщательно исследовать шкаф, заметив много такого,
что я пропустил в минуты открытия. Среди корзин лежали пачки ножей, вилок
и салфеток; за головами сахара прятался серебряный самовар; в одном ящике
сталкивалось, звеня, множество бокалов, рюмок и узорных стаканов.
По-видимому, здесь собиралось общество, преследующее гульливые или
конспиративные цели, в расчете изоляции и секрета, может быть,
могущественная организация с ведома и при участии домовых комитетов. В
таком случае я должен был держаться настороже. Как мог, я тщательно
прибрал шкаф, рассчитывая, что незначительное количество уничтоженного
мною на ужин едва ли будет замечено. Однако (не счел я виноватым себя в
этом) я взял кое-что вместе с еще одной бутылкой вина, завернул плотным
пакетом и спрятал под грудой бумаг в извилине коридора.
Само собой, в эти минуты у меня не было настроения не только уснуть, но
даже лечь. Я закурил светлую душистую папиросу из волокнистого табака с
длинным мундштуком, - единственная находка, которой я вполне отдал честь,
набив дивными папиросами все карманы. Я был в состоянии упоительной,
музыкальной тревоги, с мнением о себе, как о человеке, которого ожидает
цепь громких невероятии. Среди такого блистательного смятения я вспомнил
девушку в сером платке, застегнувшую мой воротник английской булавкой, -
мог ли я забыть это движение? Она была единственный человек, о котором я
думал красивыми и трогательными словами. Бесполезно приводить их, так как,
едва прозвучав, они теряют уже свой пленительный аромат. Эта девушка,
имени которой я даже не знал, оставила, исчезнув, след, подобный полосе
блеска воды, бегущей к закату. Такой кроткий эффект произвела она простой
английской булавкой и звуком сосредоточенного дыхания, когда привстала на
цыпочки. Это и есть самая подлинная белая магия. Так как девушка тоже
нуждалась, я страстно хотел побаловать ее своим ослепительным открытием.
Но я не знал, где она, я не мог позвонить ей. Даже благодеяние памяти,
вскрикни она забытым мной номером, не могло помочь здесь при множестве
телефонов, к одному из которых невольно обращались мои глаза: они не
действовали, не могли действовать по очевидным причинам. Однако я смотрел
на аппарат с некоторым пытливым сомнением, в котором разумная мысль не
принимала никакого участия. Я тянулся к нему с чувством игры. Желание
совершить глупость не отпускало меня и, как всякий ночной вздор,
украсилось эфемеридами бессонной фантазии. Я внушил себе, что должен
припомнить номер, если приму физическое положение разговора по телефону.
Кроме того, эти загадочные стенные грибы с каучуковым ртом и металлическим
ухом я издавна рассматривал, как предметы, разъясненные не вполне, - род
суеверия, навеянного, между многим другим, "Атмосферой" Фламмариона, с его
рассказом о молнии. Я очень советую всем перечитать эту книгу и задуматься
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг