Да, я там дрался с подростками и ненавидел их манеру тыкать в
глаза растопыренной пятерней. Я презирал эти жестокие и
бесчеловечные уловки, предпочитая верный, сильный удар в
подбородок всем тонкостям хулиганского измышления. О
Сигнальном Пустыре ходила поговорка: "На пустыре и днем -
ночь". Там жили худые, жилистые бледные люди с бесцветными
глазами и перекошенным ртом. У них были свои нравы,
мировоззрения, свой странный патриотизм. Самые ловкие и
опасные воры водились на Сигнальном Пустыре, там же
процветали пьянство, контрабанда и шайки - целые
товарищества взрослых парней, имевших каждое своего
предводителя. Я знал одного матроса с Сигнального Пустыря -
это был одутловатый человек с глазами в виде двух острых
треугольников; он никогда не улыбался и не расставался с
ножом. Установилось мнение, которое никто не пытался
опровергнуть, что с этими людьми лучше не связываться.
Матрос, о котором я говорю, относился презрительно и с
ненавистью ко всему, что не было на Пустыре, и, если с ним
спорили, неприятно бледнел, улыбаясь так жутко, что пропадала
охота спорить. Он ходил всегда один, медленно, едва
покачиваясь, руки в карманы, пристально оглядывая и провожая
взглядом каждого, кто сам задерживал на его припухшем лице
свой взгляд, как будто хотел остановить, чтобы слово за слово
начать свару. Вечным припевом его было: "У нас там".", "Мы не
так", "Что нам до этого", - и все такое, отчего казалось, что он
родился за тысячи миль от Лисса, в упрямой стране дураков, где,
выпячивая грудь, ходят хвастуны с ножами за пазухой.
Немного погодя явился Эстамп, разряженный в синий китель
и синие штаны кочегара, в потрепанной фуражке; он прямо
подошел к зеркалу, оглядев себя с ног до головы.
Эти переодевания очень интересовали меня, однако смелости
не хватило спросить, что будем мы делать трое на Пустыре.
Казалось, предстоят отчаянные дела. Как мог, я держался сурово,
нахмуренно поглядывая вокруг с значительным видом. Наконец
Поп объявил, что уже девять часов, а Дюрок - что надо идти, и
мы вышли в светлую тишину пустынных, великолепных стен,
прошли сквозь набегающие сияния перспектив, в которых
терялся взгляд; потом вышли к винтовой лестнице. Иногда в
большом зеркале я видел себя, то есть невысокого молодого
человека, с гладко зачесанными назад темными волосами. По-
видимому, мой наряд не требовал перемены, он был прост:
куртка, простые новые башмаки и серое кепи.
Я заметил, когда пожил довольно, что наша память лучше
всего усваивает прямое направление, например, улицу; однако
представление о скромной квартире (если она не ваша), когда вы
побыли в ней всего один раз, а затем пытаетесь припомнить
расположение предметов и комнат, - есть наполовину
собственные ваши упражнения в архитектуре и обстановке, так
что, посетив снова то место, вы видите его иначе. Что же сказать
о гигантском здании Ганувера, где я, разрываемый непривычкой
и изумлением, метался как стрекоза среди огней ламп, - в
сложных и роскошных пространствах? Естественно, что я смутно
запомнил те части здания, где была нужда самостоятельно
вникать в них, там же, где я шел за другими, я запомнил лишь,
что была путаница лестниц и стен.
Когда мы спустились по последним ступеням, Дюрок взял от
Попа длинный ключ и вставил его в замок узорной железной
двери; она открылась на полутемный канал с каменным сводом,
У площадки, среди других лодок, стоял парусный бот, и мы
влезли в него. Дюрок торопился; я, правильно заключив, что
предстоит спешное дело, сразу взял весла и развязал парус. Поп
передал мне револьвер; спрятав его, я раздулся от гордости, как
гриб после дождя. Затем мои начальники махнули друг другу
руками. Поп ушел, и мы вышли на веслах в тесноте сырых стен
на чистую воду, пройдя под конец каменную арку, заросшую
кустами. Я поднял парус. Когда бот отошел от берега, я
догадался, отчего выплыли мы из этой крысиной гавани, а не от
пристани против дворца: здесь нас никто не мог видеть.
VIII
В это жаркое утро воздух был прозрачен, поэтому против нас
ясно виднелась линия строений Сигнального Пустыря. Бот взял с
небольшим ветром приличный ход. Эстамп правил на точку,
которую ему указал Дюрок; затем все мы закурили, и Дюрок
сказал мне, чтобы я крепко молчал не только обо всем том, что
может произойти в Пустыре, но чтобы молчал даже и о самой
поездке.
- Выворачивайся как знаешь, если кто-нибудь пристанет с
расспросами, но лучше всего скажи, что был отдельно, гулял, а
про нас ничего не знаешь.
- Солгу, будьте спокойны, - ответил я, - и вообще
положитесь на меня окончательно. Я вас не подведу.
К моему удивлению, Эстамп меня более не дразнил. Он с
самым спокойным видом взял спички, которые я ему вернул,
даже не подмигнул, как делал при всяком удобном случае;
вообще он был так серьезен, как только возможно для его
характера. Однако ему скоро надоело молчать, и он стал
скороговоркой читать стихи, но, заметив, что никто не смеется,
вздохнул, о чем-то задумался. В то время Дюрок расспрашивал
меня о Сигнальном Пустыре.
Как я скоро понял, его интересовало знать, чем занимаются
жители Пустыря и верно ли, что об этом месте отзываются
неодобрительно.
- Отъявленные головорезы, - с жаром сказал я, -
мошенники, не приведи бог! Опасное население, что и говорить.
- Если я сократил эту характеристику в сторону
устрашительности, то она была все же на три четверти правдой,
так как в тюрьмах Лисса восемьдесят процентов арестантов
родились на Пустыре. Большинство гулящих девок являлось в
кабаки и кофейные оттуда же. Вообще, как я уже говорил,
Сигнальный Пустырь был территорией жестоких традиций и
странной ревности, в силу которой всякий нежитель Пустыря
являлся подразумеваемым и естественным врагом. Как это
произошло и откуда повело начало, трудно сказать, но ненависть
к городу, горожанам в сердцах жителей Пустыря пустила столь
глубокие корни, что редко кто, переехав из города в Сигнальный
Пустырь, мог там ужиться. Я там три раза дрался с местной
молодежью без всяких причин только потому, что я был из
города и парни "задирали" меня.
Все это с небольшим умением и без особой грации я изложил
Дюроку, недоумевая, какое значение могут иметь для него
сведения о совершенно другом мире, чем тот, в котором он жил.
Наконец он остановил меня, начав говорить с Эстампом. Было
бесполезно прислушиваться, так как я понимал слова, но не мог
осветить их никаким достоверным смыслом. "Запутанное
положение", - сказал Эстамп. - "Которое мы распутаем", -
возразил Дюрок. - "На что вы надеетесь?" - "На то же, на что
надеялся он". - "Но там могут быть причины серьезнее, чем вы
думаете". - "Все узнаем!" - "Однако, Дигэ..." - Я не
расслышал конца фразы. - "Эх, молоды же вы!" - "Нет,
правда, - настаивал на чем-то Эстамп, - правда то, что нельзя
подумать". - "Я судил не по ней, - сказал Дюрок, - я, может
быть, ошибся бы сам, но психический аромат Томсона и Галуэя
довольно ясен".
В таком роде размышлений вслух о чем-то хорошо им
известном разговор этот продолжался до берега Сигнального
Пустыря. Однако я не разыскал в разговоре никаких объяснений
происходящего. Пока что об этом некогда было думать теперь,
так как мы приехали и вышли, оставив Эстампа стеречь лодку. Я
не заметил у него большой охоты к бездействию. Они условились
так: Дюрок должен прислать меня, как только выяснится
дальнейшее положение неизвестного дела, с запиской, прочтя
которую Эстамп будет знать, оставаться ли ему сидеть в лодке
или присоединиться к нам.
- Однако почему вы берете не меня, а этого мальчика? -
сухо спросил Эстамп. - Я говорю серьезно. Может произойти
сдвиг в сторону рукопашной, и вы должны признать, что на весах
действия я кое-что значу.
- По многим соображениям, - ответил Дюрок. - В силу
этих соображений, пока что я должен иметь послушного живого
подручного, но не равноправного, как вы.
- Может быть, - сказал Эстамп. - Санди, будь послушен.
Будь жив. Смотри у меня!
Я понял, что он в досаде, но пренебрег, так как сам чувствовал
бы себя тускло на его месте.
- Ну, идем, - сказал мне Дюрок, и мы пошли, но должны
были на минуту остановиться.
Берег в этом месте представлял каменистый спуск, с домами и
зеленью наверху. У воды стояли опрокинутые лодки, сушились
сети. Здесь же бродило несколько человек, босиком, в
соломенных шляпах. Стоило взглянуть на их бледные заросшие
лица, чтобы немедленно замкнуться в себе. Оставив свои занятия,
они стали на некотором от нас расстоянии, наблюдая, что мы
такое и что делаем, и тихо говоря между собой. Их пустые,
прищуренные глаза выражали явную неприязнь.
Эстамп, отплыв немного, стал на якорь и смотрел на нас,
свесив руки между колен. От группы людей на берегу отделился
долговязый человек с узким лицом; он, помахав рукой, крикнул:
- Откуда, приятель?
Дюрок миролюбиво улыбнулся, продолжая молча идти, рядом
с ним шагал я. Вдруг другой парень, с придурковатым, наглым
лицом, стремительно побежал на нас, но, не добежав шагов пяти,
замер как вкопанный, хладнокровно сплюнул и поскакал обратно
на одной ноге, держа другую за пятку. Тогда мы остановились.
Дюрок повернул к группе оборванцев и, положив руки в
карманы, стал молча смотреть. Казалось, его взгляд разогнал
сборище. Похохотав между собой, люди эти вернулись к своим
сетям и лодкам, делая вид, что более нас не замечают. Мы
поднялись и вошли в пустую узкую улицу. Она тянулась меж
садов и одноэтажных домов из желтого и белого камня, нагретого
солнцем. Бродили петухи, куры с дворов, из-за низких
песчаниковых оград слышались голоса - смех, брань,
надоедливый, протяжный зов. Лаяли собаки, петухи пели.
Наконец стали попадаться прохожие: крючковатая старуха,
подростки, пьяный человек, шедший, опустив голову, женщины с
корзинами, мужчины на подводах. Встречные взглядывали на
нас слегка расширенными глазами, проходя мимо, как всякие
другие прохожие, но, миновав некоторое расстояние,
останавливались; обернувшись, я видел их неподвижные фигуры,
смотрящие вслед нам сосредоточенно и угрюмо. Свернув в
несколько переулков, где иногда переходили по мостикам над
оврагами, мы остановились у тяжелой калитки. Дом был внутри
двора; спереди же, на каменной ограде, через которую я мог
заглянуть внутрь, висели тряпки и циновки, сушившиеся под
солнцем.
- Вот здесь, - сказал Дюрок, смотря на черепичную крышу,
- это тот дом. Я узнал его по большому дереву во дворе, как мне
рассказывали.
- Очень хорошо, - сказал я, не видя причины говорить что-
нибудь другое.
- Ну, идем, - сказал Дюрок, - и я ступил следом за ним во
двор.
В качестве войска я держался на некотором расстоянии от
Дюрока, а он прошел к середине двора и остановился,
оглядываясь. На камне у одного порога сидел человек, чиня
бочонок; женщина развешивала белье. У помойной ямы тужился,
кряхтя, мальчик лет шести, - увидев нас, он встал и мрачно
натянул штаны.
Но лишь мы явились, любопытство обнаружилось
моментально. В окнах показались забавные головы; женщины,
раскрыв рот, выскочили на порог и стали смотреть так
настойчиво, как смотрят на почтальона.
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю в
глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к трем окнам с
белыми занавесками. Огромная рука приподняла занавеску, и я
увидел толстый, как у быка, глаз, расширивший сонные веки
свои при виде двух чужих.
- Сюда, приятель? - сказал глаз. - Ко мне, что ли?
- Вы - Варрен? - спросил Дюрок.
- Я - Варрен; что хотите?
- Ничего особенного, - сказал Дюрок самым спокойным
голосом. - Если здесь живет девушка, которую зовут Молли
Варрен, и если она дома, я хочу ее видеть.
Так и есть! Так я и знал, что дело идет о женщине, - пусть
она девушка, все едино! Ну, скажите, отчего это у меня было
совершенно непоколебимое предчувствие, что, как только уедем,
явится женщина? Недаром слова Эстампа "упрямая гусеница"
заставили меня что-то подозревать в этом роде. Только теперь я
понял, что угадал то, чего ждал.
Глаз сверкнул, изумился и потеснился дать место второму
глазу, оба глаза не предвещали, судя по выражению их,
радостной встречи. Рука отпустила занавеску, кивнув пальцем.
- Зайдите-ка, - сказал этот человек сдавленным
ненатуральным голосом, тем более неприятным, что он был адски
спокоен. - Зайдите, приятель!
Мы прошли в небольшой коридор и стукнули в дверь налево.
- Войдите, - повторил нежно тот же спокойный голос, и мы
очутились в комнате. Между окном и столом стоял человек в
нижней рубашке и полосатых брюках, - человек так себе,
среднего роста, не слабый, по-видимому, с темными гладкими
волосами, толстой шеей и перебитым носом, конец которого
торчал как сучок. Ему было лет тридцать. Он заводил карманные
часы, а теперь приложил их к уху.
- Молли? - сказал он. Дюрок повторил, что хочет видеть
Молли. Варрен вышел из-за стола и стал смотреть в упор на
Дюрока.
- Бросьте вашу мысль, - сказал он. - Оставьте вашу затею.
Она вам не пройдет даром.
- Затей у меня нет никаких, но есть только поручение для
вашей сестры.
Дюрок говорил очень вежливо и был совершенно спокоен. Я
рассматривал Варрена. Его сестра представилась мне похожей на
него, и я стал угрюм.
- Что это за поручение? - сказал Варрен, снова беря часы и
бесцельно прикладывая их к уху. - Я должен посмотреть, в чем
дело.
- Не проще ли, - возразил Дюрок, - пригласить девушку?
- А в таком случае не проще ли вам выйти вон и
прихлопнуть дверь за собой! - проговорил Варрен, начиная
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг