ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон, взгляни сюда, тут ведь
написано бесстыднейшим образом: "Я все знаю"!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так
взбешен, что крики и хохот пестунов моих привлекли кучу
народа и давно уже шли взаимные, горячие объяснения - "в чем
дело", - а я только поворачивался, взглядом разя насмешников:
человек десять набилось в комнату. Стоял гам: "Вот этот! Все
знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек". - "Как
варят соус тортю?" - "Эй, эй, что у меня в руке?" - "Слушай,
моряк, любит ли Тильда Джона?" - "Ваше образование,
объясните течение звезд и прочие планеты!" - Наконец, какая-то
замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом, положила
меня на обе лопатки, пропищав: - "Папочка, не знаешь ты,
сколько трижды три?"
Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много
надо, чтобы, забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового
порыва дробить и бить что попало. Ярость моя была ужасна.
Заметив это, насмешники расступились, кто-то сказал: "Как
побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над чем-то задумался".
Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я
схватил первое попавшееся - горсть золота, швырнув ее с такой
силой, что половина людей выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез
на охватившего мои руки Тома, как вдруг стихло: вошел человек
лет двадцати двух, худой и прямой, очень меланхоличный и
прекрасно одетый.
- Кто бросил деньги? - сухо спросил он. Все умолкли,
задние прыскали, а Том, смутясь было, но тотчас развеселясь,
рассказал, какая была история.
- В самом деле, есть у него на руке эти слова, - сказал Том,
- покажи руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.
Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я
узнал после.
- Соберите ему деньги, - сказал Поп, потом подошел ко мне
и заинтересованно осмотрел мою руку. - Это вы написали сами?
- Я был бы последний дурак, - сказал я. - Надо мной
издевались, над пьяным, напоили меня.
- Так... а все-таки - может быть, хорошо все знать. - Поп,
улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь
обуться. Только теперь немного успокаиваясь, я заметил, что эти
вещи - куртка, брюки, сапоги и белье - были, хотя скромного
покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я чувствовал себя,
как рука в теплой мыльной пене.
- Когда вы поужинаете, - сказал Поп, - пусть Том
пришлет Паркера, а Паркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет
видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк и, должно быть, храбрый
человек, - прибавил он, подавая мне собранные мои деньги.
- При случае в грязь лицом не ударю, - сказал я, упрятывая
свое богатство.
Поп посмотрел на меня, я - на него. Что-то мелькнуло в его
глазах, - искра неизвестных соображений. "Это хорошо, да..."
- сказал он и, странно взглянув, ушел. Зрители уже удалились;
тогда подвели меня за рукав к столу, Том показал на поданный
ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, - я не понимал,
хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись один,
я пытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда волнение
поднималось с такой силой, что ложка не попадала в рот. В
какую же я попал историю, - и что мне предстоит дальше? Или
был прав бродяга Боб Перкантри, который говорил, что "если
случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на другую".
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство
сопротивления и вопрос: "А что, если, поужинав, я надену
шапку, чинно поблагодарю всех и гордо, таинственно
отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить "вилок",
выйду и вернусь на "Эспаньолу", где на всю жизнь случай этот
так и останется "случаем", о котором можно вспоминать целую
жизнь, делая какие угодно предположения относительно
"могшего быть" и "неразъясненного сущего". Как я представил
это, у меня словно выхватили из рук книгу, заставившую сердце
стучать, на интереснейшем месте. Я почувствовал сильную тоску
и, действительно, случись так, что мне велели бы отправляться
домой, я, вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в
совершенном отчаянии.
Однако ничего подобного пока мне не предстояло, -
напротив, случай, или как там ни называть это, продолжал вить
свой вспыхивающий шнур, складывая его затейливой петлей под
моими ногами. За стеной, - а, как я сказал, помещение было без
двери, - ее заменял сводчатый широкий проход, - несколько
человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор,
непонятный, но интересный, - вернее, он был понятен, но я не
знал, о ком речь. Слова были такие: - Ну что, опять, говорят,
свалился?!
- Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам
сопьется.
- Да уж спился.
- Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.
- А эта шельма Дигэ чего смотрит?
- А ей-то что?!
- Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто
амуры, а может быть, он на ней женится.
- Я слышал, как она говорит: "Сердце у вас здоровое; вы,
говорит, очень здоровый человек, не то, что я".
- Значит - пей, значит, можно пить, а всем известно, что
доктор сказал: "Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите,
хоть кофе, но от вина вы можете помереть, имея сердце с
пороком".
- Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек, если
не больше. Заказ у нас на двести. Как тут не пить?
- Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях.
- А что? Видел ты что-нибудь?
- Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух.
Никто ничего не видал. Есть, правда, некоторые комнаты
закрытые, но пройдешь все этажи, - нигде ничего нет.
- Да, поэтому это есть секрет.
- А зачем секрет?
- Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество
будет, торжественно это надо сделать, а не то что кукиш в
кармане. Чтобы было согласное впечатление. Я кое-что слышал,
да не тебе скажу.
- Стану ли я еще тебя спрашивать?!
Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался
голос Тома; ему отвечал серьезный голос старика. Том сказал: -
Все здесь очень любопытны, а я, пожалуй, любопытнее всех. Что
за беда? Говорят, вы думали, что вас никто не видит. А видел -
и он клянется - Кваль; Кваль клянется, что с вами шла из-за
угла, где стеклянная лестница, молоденькая такая уховертка, и
лицо покрыла платком.
Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем
досады, ответил: - Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли,
старику, заводить шашни. Кваль любит выдумывать.
Тут они вышли и подошли ко мне, - спутник подошел ближе,
чем Том. Тот остановился у входа, сказал: - Да, не узнать парня.
И лицо его стало другое, как поел. Видели бы вы, как он
потемнел, когда прочитали его скоропечатную афишу.
Паркер был лакей, - я видел такую одежду, как у него, на
картинах. Седой, остриженный, слегка лысый, плотный человек
этот в белых чулках, синем фраке и открытом жилете носил
круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел поверх
стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный
подбородок и мелькающее сквозь привычную работу лица
внутреннее спокойствие заставили меня думать, не есть ли старик
главный управляющий дома, о чем я его и спросил. Он ответил:
- Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, и постарайтесь не
производить меня в высшую должность, пока вы здесь не хозяин,
а гость.
Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.
- Нет, - сказал он, - но я не в духе и буду придираться ко
всему, что вы мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не
отставать от меня.
Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я
следовал за ним с напряжением.
Мы прошли коридор до половины и повернули в проход, где
за стеной, помеченная линией круглых световых отверстий, была
винтовая лестница. Взбираясь по ней, Паркер дышал хрипло, но
и часто, однако быстроты не убавил. Он открыл дверь в глубокой
каменной нише, и мы очутились среди пространств, сошедших,
казалось, из стран великолепия воедино, - среди пересечения
линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я
испытывал, хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто
чувство формы, вызывая работу сильных впечатлений
пространства и обстановки, где невидимые руки поднимают все
выше и озареннее само впечатление. Это впечатление внезапной
прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли
выскочили, став тем, что я видел вокруг. Я не подозревал, что
линии, в соединении с цветом и светом, могут улыбаться,
останавливать, задержать вздох, изменить настроение, что они
могут произвести помрачение внимания и странную
неуверенность членов.
Иногда я замечал огромный венок мраморного камина,
воздушную даль картины или драгоценную мебель в тени
китайских чудовищ. Видя все, я не улавливал почти ничего. Я не
помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянув под ноги, я
увидел мраморную резьбу лент и цветов. Наконец Паркер
остановился, расправил плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за
пределы огромной двери. Он сказал: - Санди, которого вы
желали видеть, - вот он, - затем исчез. Я обернулся - его не
было.
- Подойдите-ка сюда, Санди, - устало сказал кто-то. Я
огляделся, заметив в туманно-синем, озаренном сверху
пространстве, полном зеркал, блеска и мебели, несколько
человек, расположившихся по диванам и креслам с лицами,
повернутыми ко мне. Они были разбросаны, образуя
неправильный круг. Вглядываясь, чтобы угадать, кто сказал
"подойдите", я обрадовался, увидев Дюрока с Эстампом; они
стояли, куря, подле камина и делали мне знаки приблизиться.
Справа в большой качалке полулежал человек лет двадцати
восьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед, с
повязкой на голове. Слева сидела женщина. Около нее стоял Поп.
Я лишь мельком взглянул на женщину, так как сразу увидел, что
она очень красива, и оттого смутился. Я никогда не помнил, как
женщина одета, кто бы она ни была, так и теперь мог лишь
заметить в ее темных волосах белые искры и то, что она охвачена
прекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда я
отвернулся, я снова увидел ее лицо про себя, - немного длинное,
с ярким маленьким ртом и большими глазами, смотрящими как
будто в тени.
- Ну, скажи, что ты сделал с моими друзьями? - произнес
закутанный человек, морщась и потирая висок. - Они, как
приехали на твоем корабле, так не перестают восхищаться твоей
особой. Меня зовут Ганувер; садись, Санди, ко мне поближе.
Он указал кресло, в которое я и сел, - не сразу, так как оно
все поддавалось и поддавалось подо мной, но наконец укрепился.
- Итак, - сказал Ганувер, от которого слегка пахло вином,
- ты любишь "море и ветер"! Я молчал.
- Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых словах?! -
сказал Ганувер молодой даме. - Они встречаются, как две
волны.
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей.
Один - нервный человек с черными баками, в пенсне с широким
шнурком. Он смотрел выпукло, как кукла, не мигая и как-то
странно дергая левой щекой. Его белое лицо в черных баках,
выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос,
казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником
на колене другой, придерживая верхнее колено прекрасными
матовыми руками и рассматривая меня с легким сопением.
Второй был старше, плотен, брит и в очках.
- Волны и эскадрильи! - громко сказал первый из них, не
изменяя выражения лица и воззрясь на меня, рокочущим басом.
- Бури и шквалы, брасы и контрабасы, тучи и циклоны;
цейлоны, абордаж, бриз, муссон, Смит и Вессон!
Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, только Дюрок
остался, - с несколько мрачным лицом, - безучастным к этой
шутке и, видя, что я вспыхнул, перешел ко мне, сев между мною
и Ганувером.
- Что ж, - сказал он, кладя мне на плечо руку, - Санди
служит своему призванию, как может. Мы еще поплывем, а?
- Далеко поплывем, - сказал я, обрадованный, что у меня
есть защитник.
Все снова стали смеяться, затем между ними произошел
разговор, в котором я ничего не понял, но чувствовал, что
говорят обо мне, - легонько подсмеиваясь или серьезно - я не
разобрал. Лишь некоторые слова, вроде "приятное исключение",
"колоритная фигура", "стиль", запомнились мне в таком
странном искажении смысла, что я отнес их к подробностям
моего путешествия с Дюроком и Эстампом.
Эстамп обратился ко мне, сказав: - А помнишь, как ты меня
напоил?
- Разве вы напились?
- Ну как же, я упал и здорово стукнулся головой о скамейку.
Признавайся, - "огненная вода", "клянусь Лукрецией!", -
вскричал он, - честное слово, он поклялся Лукрецией! К тому
же, он "все знает" - честное слово!
Этот предательский намек вывел меня из глупого оцепенения,
в котором я находился; я подметил каверзную улыбку Попа,
поняв, что это он рассказал о моей руке, и меня передернуло.
Следует упомянуть, что к этому моменту я был чрезмерно
возбужден резкой переменой обстановки и обстоятельств,
неизвестностью, что за люди вокруг и что будет со мной дальше,
а также наивной, но твердой уверенностью, что мне предстоит
сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе я не
восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне не говорят,
что от меня требуется, - тем хуже для них: опаздывая, они, быть
может, рискуют. Я был высокого мнения о своих силах. Уже я
рассматривал себя, как часть некой истории, концы которой
запрятаны. Поэтому, не переводя духа, сдавленным голосом,
настолько выразительным, что каждый намек достигал цели, я
встал и отрапортовал: - Если я что-нибудь "знаю", так это
следующее. Приметьте. Я знаю, что никогда не буду насмехаться
над человеком, если он у меня в гостях и я перед тем делил с ним
один кусок и один глоток. А главное, - здесь я разорвал Попа
глазами на мелкие куски, как бумажку, - я знаю, что никогда не
выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь,
приятно ли это будет кое-кому.
Сказав так, я сел. Молодая дама, пристально посмотрев на
меня, пожала плечами. Все смотрели на меня.
- Он мне нравится, - сказал Ганувер, - однако не надо
ссориться, Санди.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг