не торопила.
Я несколько забежал вперед и спутал времена. Но мне это придется делать
часто и впредь...
Ольга не торопилась, а я нервничал. Я знал, как ценит аккуратность мой шеф.
Мы пришли на улицу Салтыкова-Щедрина, где жил Обидин, чуточку опоздав. Все
гости были уже в сборе и сидели за столом.
Обидин рассказывал о своей московской тетушке, которой недавно исполнилось
девяносто восемь лет. Девочкой-подростком она присутствовала на знаменитом
пушкинском торжестве и слышала речь Ф. М. Достоевского. Сейчас это кажется
чудом.
Все вдруг присмирели, очевидно, мысленно желая представить себе
промежуток, отделявший нас от той эпохи, когда жили Достоевский и девочка,
которой посчастливилось слышать его страстный, задыхающийся шепоток, -
девочка, ставшая нашей современницей.
Потом, как это часто бывает в обществе, разговор без всякой причины ушел в
сторону и коснулся профессора Чемоданова и недавнего происшествия с его
шубой. Рассказывал Димин. Он был большой мастер устной речи, создатель
институтского фольклора. На днях вахтерша, охранявшая шубу Чемоданова,
отлучилась в буфет, и в это время шуба исчезла. Начался ужасный переполох.
Но расторопному водопроводчику Грише удалось задержать вора. И шуба снова
висит на своем месте. Она ввела в искушение человека, уже было вступившего
на честный путь. Все посмеялись.
Потом какой-то незнакомый мне профессор москвич с полуседыми солидными
усами и детскими глазками, совсем уж не профессорскими, напомнил о
загадочном случае, сенсационном и парадоксальном, приведшем в крайнее
замешательство всех палеонтологов и зоологов, о древней, считавшейся давно
вымершей рыбе, пойманной в Атлантическом океане и своим существованием
нарушившей все законы эволюции и времени. Ну, пусть эта рыба живет себе на
здоровье и резвится в современных водах, как она резвилась сотни миллионов
лет тому назад, еще в палеозойскую эру, но из-за этой не вовремя выплывшей
рыбы ему, бедному ихтиологу, пришлось переделывать уже печатающийся
учебник ихтиологии и оплатить новую работу типографии.
Тут вмешался молодой, красивый и самоуверенный человек, оказавшийся
юристом. Он заявил, что ихтиолог не должен оплачивать типографские расходы
за переверстку и новый набор: ведь причиной была не небрежность автора, не
его прихоть, а прихоть самой природы, выкинувшей неожиданный номер.
Ушли от Обидиных мы во втором часу ночи и долго ждали автобуса.
- Ну, как тебе понравилась эта история с рыбой? - спросила Ольга. - Мне
больше понравилась история с чемодановской шубой.
- Эти факты, - сказал я, - имеют какое-то внутреннее сходство. Оба из
области палеонтологии.
12
В тот же день Людмила Сергеевна призналась мне, сложив губы в
полупрезрительную и отнюдь не любезную улыбку:
- Я не могу привыкнуть к вам. Не могу! Все мои чувства насторожены. Кто вы?
- Я - Павел Погодин. Павел Дмитриевич. Тезка и предок вашего зятя. Разве
вам это не известно?
- Предок! Вдумайтесь в смысл этого слова: не означает ли это, что вы не
должны пребывать здесь?.. Здесь Коля, ребенок, мой маленький внук. От него
тщательно скрывают ваше прошлое. Ему еще рано знать, что невозможное стало
возможным. Да и стало ли? Не хочется в это верить.
- Я не очень настаиваю, чтобы вы верили. Забудьте о том, что у меня две
жизни. Вообразите, что я просто гость, знакомый вашего зятя, наконец
просто человек, которого ваш зять изучает. Он ведь ученый.
- Он мог бы изучать вас там, в своем институте.
- Но, помилуйте, я же не сам напросился на гостеприимство вашего зятя. Не
далее как вчера я намекнул ему, что мой визит несколько затянулся и не
пора ли... Но он не дал мне даже закончить фразу. "Нет, не пора". Он долго
и терпеливо объяснял мне, что мое пребывание здесь, в этих благодатных
местах, необходимо для моего еще не окрепшего организма и для науки,
интересам которой он служит.
- А все-таки, кто вы? Кто вы - не в том смысле, что у вас есть имя,
отчество и фамилия, а в другом, более существенном? Мои чувства не хотят
признать вас как нечто законное, естественное и соответствующее обычной
реальности. Если бы вы мне сказали, что это мистификация, дурная, нелепая,
абсурдная шутка, я бы очень обрадовалась.
- Ну, хорошо, - сказал я, - считайте, что все это мистификация и абсурд.
Мне, наконец, это надоело. Я тоже устал от ваших сомнений и вашей
откровенности. Согласитесь сами, не для того же я пребывал столько лет в
состоянии анабиоза, чтобы сидеть здесь, на этой тихой периферии, вдали от
центра жизни.
Меня начала раздражать эта старая женщина, явно тяготившаяся моим
присутствием и не хотевшая от меня это скрывать. За откровенность я платил
ей откровенностью. Мне приходилось проводить слишком много времени в ее
присутствии. В доме в эти часы не было никого. Чтобы не раздражать ее, я
либо уходил в лес, либо замыкался в молчании. Но она, как все старушки
всех времен и народов, не любила молчания, сама начинала разговор со мной,
и обязательно о моей скромной особе, о том двусмысленном и загадочном,
что, по ее мнению, было связано с моей странной и не располагающей к себе
личностью.
Однажды она спросила меня:
- А почему вы согласились и дали ученым возможность совершать над вами
этот возмутительный и противоестественный эксперимент? - Она строго
посмотрела на меня и продолжала: - Только не пытайтесь уверить меня, что
вы это сделали ради науки и общества, скажите истинную причину.
- Я не собираюсь ее скрывать. Дело в том, что моя жена отправилась в
космическое путешествие на фотонном корабле и, согласно теории
относительности, должна вернуться на Землю примерно через триста лет. Я ее
жду. Разве ваш зять не сказал вам об этом?
- Может, и говорил, но я пропустила его слова мимо ушей. А скорее всего -
умолчал. Он считает меня отсталой, старомодной, консервативной женщиной и
разговаривает со мной преимущественно о вещах очень конкретных и близких,
а главное - понятных.
На последнем слове она сделала ударение. И повторила:
- А главное - понятных.
Я сделал вид, что не обратил на это внимания, и продолжал:
- И вот я жду ее. Свою жену. Я ждал ее триста лет. Ее отбытие в столь
длительное путешествие и дало мне право подвергнуться всему, чего требовал
от меня эксперимент. Желающих анабиозироваться было много. Но, во-первых,
я сам работал в лаборатории дискретных проблем, а во-вторых, мне хотелось
увидеться с женой.
Людмила Сергеевна посмотрела на меня с любопытством, но к этому
любопытству примешивалось нечто злорадно-насмешливое.
- И вы хотите подкупить меня этой сентиментальной историей? Не удастся!
Мои чувства насторожены. И даже если это было в самом деле так, имели ли
вы право, вы и ваши экспериментаторы, нарушать естественный ход жизни? В
вашем состоянии и поведении есть нечто противоестественное.
- Возможно, - ответил я. - Но ведь согласитесь сами, что кому-то, скажем,
моим современникам, показалось бы противоестественным многое из того, что
вы считаете привычным. Скажем, робот-няня, который или которая отвозит
Колю в интернат в машине быстрого движения. В мое наивное время ни одна
мать не доверила бы своего ребенка бессердечному автомату, ни одна мать, и
тем более ни одна порядочная бабушка. - Я не без умысла подчеркнул
интонацией голоса это слово. - Да, ни одна уважающая себя бабушка.
- Бессердечному? Откуда это вам известно? Да ведь дело совсем не в этом,
есть или нет сердца. Важнее другое: няня-автомат застрахована от ошибок и
случайностей. Ее бесперебойная работа гарантирует от всяких несчастных
случаев, на нее можно положиться.
- Своего сына Колю я бы не доверил не только механической, но и живой
няне. Я сам отвозил его в детский сад Академии наук, что на
Университетской набережной, и сам привозил его оттуда. Я терял на это
ежедневно почти два часа. Но никогда не жалел об этом. Мне эти два часа
доставляли радость. Я брал своего мальчика, вел к троллейбусной остановке.
Затем он залезал ко мне на колени. За стеклом троллейбуса бежали дома,
мелькали пешеходы, деревья. Я смотрел сквозь стекло троллейбуса словно
Колиными глазами. Все вдруг свежело, молодело, становилось огромным и
загадочным. Мое существование в эти часы как бы сливалось с Колиным. Мы
читали вместе с ним по слогам вывески и соединяли вместе не только буквы и
звуки, но и то, что в тысячу раз конкретнее букв и звуков: суть и облик
вещей. Сквозь оболочку привычных названий магазинов, ресторанов, кафе,
учреждений пробивались сказочные миры. Иногда мы читали не слева направо,
как полагалось, а справа налево, извлекая странную музыку из каждого
слова и названия. Поездка в троллейбусе никогда не казалась нам слишком
долгой. Наоборот, мы с сожалением покидали свое место, когда троллейбус
подбегал к последней остановке. "Папа, - однажды спросил меня Коля, - а
есть где-нибудь такой троллейбус, который бежал бы без остановки день,
неделю, месяц, год, сто лет... Все бежал бы и бежал, забыв остановиться...
Есть?" - "Нет, такого троллейбуса негу, Коля, и не может быть. Он не нужен
людям". Я ответил, может быть, чересчур категорично, если учесть все
последующее. Но Коля все равно не поверил мне. В его детском воображении
уже возник этот чудесно бегущий троллейбус. И своему воображению Коля
поверил больше, чем моим равнодушным словам. Коля был очень забавный
мальчик.
Людмила Сергеевна слушала меня, пока не прерывая. Но в ее глазах
по-прежнему играло насмешливо-настороженное выражение.
- Однако же, - сказала она, - ваша любовь к своему забавному мальчику не
помешала вам бросить его, бросить навсегда. По-видимому, эксперимент вам
был дороже, чем мальчик. Вы пожертвовали мальчиком ради сомнительной
возможности анабиозироваться, изведать холод временного, но все же
довольно продолжительного небытия.
- Во-первых, я жертвовал не им, а прежде всего собой. Мой мальчик был
окружен заботой.
- Но вы расставались с ним навсегда!
- Да, если хотите, навсегда. Но я расставался навсегда не только с ним, но
и со всеми своими современниками. Я расставался с временем, в котором
родился и жил, с домом, с товарищами, с институтом. Со всем тем, что
необходимо каждому человеку.
- И вы еще упрекаете в бессердечности искусственную няню моего внука! Вы,
совершивший бессердечный поступок! Вы...
Она, по-видимому, еле сдержала себя, чтобы не наговорить мне лишнего. Но
потом спохватилась, вспомнив о просьбе зятя и дочери быть со мной
внимательной.
- Извините. Я стара. Отстала от жизни. И, должно быть, многого не понимаю.
- Не прибедняйтесь!
Это словечко из лексикона моего времени подвернулось на язык случайно.
- Что вы сказали? - насторожилась Людмила Сергеевна. - Я не поняла.
- Не прибедняйтесь.
По-видимому, это выражение давно вышло из употребления.
- Вы говорите дерзости, молодой человек.
- Какие дерзости? Помилуйте. Наоборот. К тому же я отнюдь не молодой
человек. Вы забыли, что я старше вас на двести с лишним лет.
- Я не хочу ничего об этом знать.
Она встала. И только она встала, как сразу потерял очертания, а затем и
исчез стул, на котором она скрылась в своей комнате. Появились стена и
дверь и отделили ее от меня.
13
Обидин в приподнятом настроении. Он ходит из угла в угол, иногда бросая
взгляд туда, где ожидает своей участи красавица белая мышь,
предназначенная для очередного опыта.
Обидин спрашивает меня:
- Как вы думаете, стал бы Гете писать своего "Фауста", если бы жил в наше
время? Я отвечаю:
- А почему бы нет? Идея не плохая.
- Не плохая, но не современная. Что мучило гетевского Фауста? Что не
давало ему покоя? Мысль о невозможности безусловного, абсолютного знания.
- Мне бы его заботы.
- Не отшучивайтесь и выслушайте. Гете работал над "Фаустом", когда крупные
ученые, подобно Лапласу, мечтали о емкой формуле, способной объять весь
мир. В непокое Фауста, дорогой философ, в непокое Фауста, мечтавшего о
безусловном и абсолютном знании, много общего с непокоем Лапласа. В наше
время ученые уже не страдают тем, чем страдали Фауст и Лаплас, не мучаются
от сознания невозможности абсолютного знания. Они понимают, что вселенная
настолько богата частностями, настолько разнообразна, что ее нельзя объять
одной формулой. Они знают, что каждое, событие вовсе не предопределено
заранее.
- Как это думали механисты, - перебил я.
- К черту механистов! Не в них дело... Не знаю, как вы, дорогой философ,
но в молодости и я мечтал об абсолютном знании. Я тогда не был знаком ни с
теорией вероятностей, ни с квантовой механикой, я думал, что можно
вместить в формулу весь мир... Но, друг мой, если нам удастся реализовать
нашу дерзкую идею, наш парадоксальный замысел, мы подойдем почти к
абсолюту.
- Почти? По-видимому, все дело в этом "почти"?
- Да, в этом главная особенность современной науки. Без "почти" нельзя
познать мир. "Почти" - это то, что связывает абсолютное с относительным, в
сущности странной для всякого рассудка связью. Мир неисчерпаем и богат
неожиданностями. Разве не будет неожиданностью для науки, если мы докажем,
что смерть - явление вовсе не абсолютное, что организм можно оживить? Мы
освободим человека от железного детерминизма времени, откроем перед ним
безграничный простор.
- Но пока речь идет ведь не о человеке, - сказал я, - а всего только о
белой мыши. Это ей, с вашего позволения, будет дано интимно познакомиться
с будущим, перескочив через настоящее. Анабиоз! Не совсем, впрочем,
удачный термин. Жизнь с перерывом, с длинным антрактом, антрактом на
несколько столетий...
- Вы забыли о том, что опыт, сколько бы он ни длился, не должен пережить
экспериментатора. Откуда я буду знать, что вот эта самая белая мышь
проснется после своего затянувшегося на несколько столетий сна?
- Да, я об этом забыл.
- А может, она не проснется. Не победит время... Еще будучи студентом, я
страстно стал интересоваться проблемой времени. Меня удивляло, что все мои
знакомые, и умные и неумные, вовсе не рассматривали время как проблему.
Они смотрели на часы с таким видом, словно часовые и минутные стрелки
возникли и появились на свет вместе с самим временем. Им не приходило в
голову, что у времени нет начала и не будет конца. Их жизнь шла в одном
ритме с ходом часов. Время и они, живущие, составляли одно целое. Ведь
рыба, плавая в воде, вероятно, считает, что она движется в пустом
пространстве... В ту зиму, когда я так много думал о времени, я
познакомился с теорией относительности. Меня поразила мысль Эйнштейна, его
видение мира. Эта дивная и мощная мысль выхватила меня из окружающей
обыденной жизни и унесла с собой в космос. Я увидел Землю как бы со
стороны, из космоса. И тут передо мной возникла другая проблема, уже не
теоретическая, а практическая. Человеческая жизнь коротка, как же человек
станет хозяином времени и пространства?
- Но, однако же, - прервал я Обидина, - вы стали заниматься не физикой и
астрономией, а биологией, анабиозом, вы взяли себе в учителя не
Циолковского и Эйнштейна, а профессора Бахметьева и Петра Юльевича Шмидта.
- Бахметьев ближе к Циолковскому, чем вы думаете. Один дополняет другого.
Имейте терпение, философ, слушайте меня, не перебивая. Природа хорошо
вооружила организм для борьбы с суровой средой. Но человек вооружает сам
себя. Тридцать тысяч лет - от верхнего палеолита до эпохи кибернетики и
атомной техники шла борьба за овладение окружающей средой. Но что такое
время? Это тоже, в сущности, среда. Оно существует в неразрывном единстве
с пространством. Нельзя покорить пространство, не победив время. Но кто-то
из физиков, кажется Умов, сравнил жизнь человека с заведенными часами.
Восемьдесят лет жизни! Что это по сравнению с миллионами световых лет! И
я, тогда еще студент-биолог, подумал: а нельзя ли использовать те
закономерности, которые выработала природа организма для преодоления
среды, в борьбе с временем, для победы над ним? Жизнь прерывна, что нам
доказывает анабиоз... Изучить закономерности прерывности жизни, доказать,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг