Я сделал всего несколько шагов по комнате - от стены, где стояла койка, до
дверей. Дверь раскрылась. Еще шаг, и этот шаг сказочно растянулся и
перенес меня в другой мир.
Рядом со мной шел мой тезка и потомок Павел Погодин.
- Чуточку медленнее, - сказал он. - Вам нельзя ходить так быстро.
И, как только раскрылись двери, пространство сдвинулось.
Приятное ощущение легкости и свободы овладело мной. Так я чувствовал себя
в юности или в детстве.
- Далеко ваша квартира?
Павел рассмеялся.
- Квартира? Недавно я вспомнил это допотопное слово, перечитывая
"Преступление и наказание". Гениальный роман! Нет, я живу недалеко. На
берегу горной реки Катуни. В шести тысячах километрах от места работы.
- И поспеваете на работу? В мое время скорый поезд доставлял пассажира из
Ленинграда на Алтай за пять суток.
- Сейчас я трачу на это сорок - сорок пять минут - не так уж мало, если
учесть, что требуется столько же времени на обратный путь. Полтора часа...
- Почему так далеко?
- Край нравится. Заповедное место. А я помешан на рыбной ловле. Люблю
шляться в лесу. Когда-то существовало милое словечко "бродяга".
- А сейчас не существует?
- Возможно, и сохранилось где-нибудь в далеких уголках мира, где-нибудь на
Сатурне или на Венере... Романтическое словечко, чуточку, правда,
театральное. А еще было слово "странник". Оно уже вышло из употребления,
кажется, в ваше стихийно буйное время. В детстве я увлекался исторической
лингвистикой, коллекционированием старинных слов...
Действительно, через сорок пять минут мы очутились с Павлом на тропе в
пихтовом лесу. Круто убегала ввысь гора, и гремела прозрачная река.
Я остановился, жадно вбирая в себя грохот, гром, звенящее падение воды,
весь этот пахнущий пихтовыми ветвями мир. Остановился мой тезка-потомок.
- А где же поселок? - спросил я.
- Поселок? Здесь поблизости нет населенных пунктов. Живу я со своей
семьей. Дом в трех шагах отсюда, в лесу.
- Робинзонада?
- Ничуть. И какое может быть одиночество, когда любого, самого отдаленного
пункта планеты можно достичь за час пребывания в машине быстрого движения.
До ближайшего населенного пункта три минуты.
- И все живут так вот - на лоне природы?
- Нет, разумеется, не все. Ведь не все любят природу.
- А насколько же увеличилось население планеты за эти триста лет? И разве
может хватить на всех желающих вот таких красивых уединенных ландшафтов?
- Людей действительно много. Во много раз больше, чем в двадцатом веке. Но
ведь один экономист прошлых столетий подсчитал, что, если бы люди всего
мира собрались в одном месте на митинг или на грандиозную сходку, они
заняли бы площадь не больше Баденского озера в Швейцарии. Вся остальная
поверхность Земли на эти часы осталась бы свободной от человека.
Человечество, взятое вместе, составляет очень небольшую часть всей живой
массы планеты, растительной и животной. Людей сейчас во много раз больше,
чем триста лет назад, но всем хватает места. И по очень простой причине -
благодаря средствам передвижения, транспорту, возможности быть здесь и
везде. А кроме того, новые средства связи. Пребывая здесь, на берегу
Катуни, я могу общаться с друзьями, удаленными на сотни миллионов
километров, с новоселами Венеры, Марса и всех бесчисленных космических
станций.
- Здесь и везде, - повторил я, - там и тут. Но не означает ли это, что не
тут и не там, везде и нигде. Не есть ли это распыление сил, чувств,
мыслей, самого бытия?
- Так думали противники технического прогресса, новой научной и
технической революции. Они предполагали, что слишком быстрое движение
лишит личность глубины и содержательности, сделает человека суетящимся,
вечно куда-то спешащим существом. Но они ошиблись. Быстрота движения не
помешала людям размышлять, чувствовать полноту и прелесть бытия, наоборот
- человек освободился от спешки, от нетерпеливой заботы, от боязни чего-то
не успеть, куда-то опоздать. Он знает, сколько минут и часов от дома до
места работы и от места работы до любого пункта солнечной системы. В наше
время опаздывает только тот, кто этого очень хочет. Но идемте! Нас ждут.
Тропа ведет прямо к дому.
10
Воздух был синь и прозрачен, как река. Река неслась и шумела внизу под
скалой. На другом берегу стояла гора.
Я крикнул. И, как в раннем детстве, радостно и протяжно мне ответило
густое эхо из леса.
Я крикнул еще раз. И бытие мое как бы раздвоилось. Два голоса окликали
друг друга, разделенные скалой.
Для чего я кричал? Уж не искал ли я сам себя в этом новом мире? Я словно
не верил в свое существование и хотел снова и снова убедиться в том, что я
живу, дышу, двигаюсь, вижу и слышу.
Прекрасное спокойствие окружало меня. Лес. Прозрачная, неистово несущаяся
по камням горная река. И толстые белые березы рядом с черными пихтами,
карабкающимися на круто уносившуюся ввысь гору.
Я стоял на тропе.
Меня кто-то окликнул. Я оглянулся. Это был мой тезка и потомок Павел. Он
держал в руках два длинных бамбуковых удилища. Одно удилище он передал мне
вместе с прозрачной, как воздух, коробкой, где бились толстые слепни. Они
бились, не замечая перегородки, отделяющей их от мира.
- Ловили когда-нибудь хариусов? - спросил Павел.
- Не довелось, - ответил я. - Ведь прожил-то я всего тридцать пять лет. И
многого еще не успел в том мире, вернее в том времени, в котором жил
раньше.
- Да, это верно. У вас ведь два опыта, две жизни. Та и эта. Два начала. Ну
что ж! Разве это так уж плохо?
По узкой тропе мы спустились к реке. Я выбрал самого толстого, упитанного
слепня, надел его на крючок и, взмахнув удилищем, далеко закинул леску с
наживкой.
Через минуту я забыл о своем спутнике. А он, вероятно, забыл обо мне.
Наличное бытие, весь этот прекрасный, сказочно растянувшийся миг,
наполненный звенящей водой и прозрачной синью, принял меня со всем моим
прошлым, замкнув в этом покое.
Леска натянулась. Хариус схватил наживку.
* * *
Миг превратился в день, а затем в неделю. Я гостил у Павла, подружился с
его семьей. Павел и его семья жили в небольшом, сказочно менявшемся доме с
убиравшимися стенами. По желанию живущих стены дома становились то глухими
к шуму, слепыми и не пропускающими света, то идеально прозрачными и
зоркими, вбиравшими в себя все окружающее пространство: реку, горы, небо,
облака, всю убегающую за горизонт даль. Когда они были не нужны, они
просто исчезали.
В доме, что меня поразило, не было вещей. Вещи появлялись - да, именно
появлялись по мере надобности вместе с желаниями живущих, ночью - одни,
утром - другие, в обеденный час - третьи. Затем они словно растворялись в
воздушной среде и теряли свои очертания.
Быт без вещей был прекрасен, как природа. Ничто не отяжеляло взгляд, не
отнимало пространства ни в доме, ни возле дома. Воздух, деревья и стены,
похожие на струю горной реки.
- И в городских домах тоже нет вещей? - спросил я Павла.
- Они и есть, и их нет, - ответил Павел. - Они появляются по желанию и
исчезают. Правда, еще есть люди, которые любят вещь. Ее предметное,
тяжелое, осязаемое бытие. Но это их специальность. Ведь эти люди работают
в музеях истории быта. Сейчас невозможно смотреть без улыбки на все эти
буфеты, комоды, столы, стулья, кровати, горшки. Тяжелые, неуклюжие
предметы, красноречиво повествующие о жизни всех этих владельцев движимой
и недвижимой собственности. "Собственность". Смешное и нелепое слово! Как
слово "таракан". Тараканов уже нет. Их изучают палеоэнтомологи... В нашем
мире вещь перестала быть вещественной. Она развеществилась. Слилась с
желанием человека. Сказочная мечта о скатерти-самобранке осуществилась.
Теперь вещи служат человеку, находясь в пространстве и времени ровно
столько, сколько это нужно.
Я жил, жадно и остро вбирая в себя все, что меня окружало. Второе детство,
вторая юность, вторая зрелость, другая жизнь.
Мальчика, сына Павла, игравшего в пихтовом лесу, звали Коля. Ему было пять
с половиной лет - почти столько моему Коле, когда эксперимент, проделанный
надо мной Обидиным, навсегда разлучил нас с ним и перенес меня из одного
времени в другое.
Этот Коля чем-то был похож на моего мальчика, своего предка. Впрочем, в
этом возрасте все мальчики похожи друг на друга. Он играл в лесу на поляне
недалеко от дома. У него не было игрушек фабричного производства. Он сам
мастерил их. Как я позже узнал, ребенка не хотели приучать к готовым вещам
и предметам, сделанным чужой рукой. Его приучали самого создавать мир
вокруг себя.
Появлялся Коля дома только на час, на два. Затем машина быстрого движения
уносила его в интернат, расположенный за несколько тысяч километров от
дома. Няня была не нужна. Машина с роботом, заменявшим и шофера и няню,
доставляла Колю до места. Пятилетний мальчик не боялся остаться наедине с
роботом в машине быстрого движения. Ведь путешествие занимало всего
несколько быстрых минут, скользивших привычно и почти незаметно.
Оптический аппарат, включенный во время движения, мог в любое мгновение
показать мальчику милую улыбку мамы и строгий взгляд отца, принести слова
ласки и одобрения из пространства, как бы находящегося и далеко и рядом.
Даль и близь сливались в единство, "тут" и "там", подчинялись желанию
Коли, в чьем распоряжении были машина и робот. Но мог ли он улететь
куда-нибудь дальше интерната или сделать посадку ближе? Я этого пока еще
не знал. Я о многом еще не успел спросить Павла, его жену Аню и самого
мальчика. Кроме них, в доме жила еще старушка, Анина мать - Людмила
Сергеевна. Из всей семьи она одна смотрела на меня настороженно, чуточку
испуганно, хотя и тщательно старалась скрыть свои чувства. Виновата ли она
была в том, что ее здравый смысл пожилой женщины не мог примириться с
парадоксальностью моего существования, объявшего две разные эпохи и
пребывавшего в течение трехсот лет по ту сторону и жизни и смерти? Едва
ли! Здравый смысл говорил ей, что в этом кроется что-то непонятное и почти
сверхъестественное, противоречившее всему ее личному житейскому опыту,
помноженному на опыт многих поколений. Правда, тут были замешаны науки и
эксперимент. Ну и что? Здравый смысл и инстинкт житейской трезвости
подсказывали ей, что дело идет о чем-то сомнительном и недостоверном. Она
смотрела на меня, как в мое время слишком трезвые и осторожные люди
смотрели на фокусника в цирке, творившего мнимые чудеса при помощи ловких
рук и профессиональных навыков и при этом повторявшего назойливо и
фальшиво: "Граждане, чудес не бывает. А есть только наука и искусство".
Уж не фокусник ли я, не профессиональный ли обманщик, пробравшийся в их
дом с какой-то явно сомнительной целью?
Какое я имел право - если это было на самом деле - нарушить логику жизни,
извратить законы природы и появиться снова на свет после долгого
пребывания "нигде"?
Людмила Сергеевна не могла ко мне привыкнуть. Я этого не мог не заметить.
Вероятно, она с нетерпением ждала, когда пройдут все сроки оказанного мне
гостеприимства, и я вернусь туда, где пребывал так долго, играя в прятки с
временем и судьбой. Сроки! Нет, о сроках пока не было речи. Я гостил, и
гостеприимные мои хозяева, Павел и Аня, не напоминали мне о том, что пора
переменить обстановку. Может быть, следовало мне самому напомнить им об
этом? Но имел ли я право распоряжаться своим временем и желаниями? В
какой-то мере я был экспериментальным материалом, и все дело зависело от
ученых, изучавших дискретные явления жизни и их последствия для
человеческого организма.
Людмила Сергеевна наблюдала за мной, по-видимому, вопреки своему
характеру, чуждавшемуся всего странного, загадочного и двусмысленного,
наблюдала из любопытства. Я замечал иногда взгляд ее глаз, привыкших иметь
дело с обыденным, домашним, интимным, прирученным к человеческим навыкам и
чувствам, я был для нее словно призрак, обязанный сейчас же исчезнуть,
испариться. Но призрак вел себя слишком естественно: он ел, кашлял,
жаловался на головную боль, он рассказывал Коле старинные сказки про милых
и наивных зверей.
В свою очередь, я тоже наблюдал за Людмилой Сергеевной. Она была тем, что
в мое время называли домашней хозяйкой. В отличие от дочери, зятя и внука
она не отлучалась на долгие часы из дома.
Она пребывала здесь, среди этих стен. Ей не надо было суетиться, спешить
на рынок, в булочную или в прачечную. За нее это делали роботы,
полумеханизмы-полуорганизмы. Внутри них происходили такие же быстротечные
и сверхэкономные биоэнергетические процессы, как в живом человеке. Что
значит сила привычки! Людмиле Сергеевне они казались не более необычными,
чем ветви столетней сосны, стоявшей возле дома. В то время как я, обычный
человек, не урод и не покойник, одним своим наличием приводил в крайнее
замешательство ее рассудок. По-видимому, ради зятя, которого она любила и
уважала, она заставляла себя терпеть мое присутствие и не давать волю
своим чувствам. Иногда на ее лице появлялась любезная улыбка, она
улыбалась мне, но не ради моей особы, а ради зятя и науки. Сколько стоила
ей эта улыбка и ласковые слова, обращенные ко мне, ласковые слова, сквозь
которые все же пробивались неприязнь и страх.
В ней было много мужества, в этой старушке, заставлявшей себя оставаться в
доме вместе со мной, когда отбывали на работу Павел и Аня.
Разговаривая со мной, она тщательно избегала прошедшего времени и
употребляла только те слова и выражения, которые ей и мне давали
возможность не переступать за пределы текущего мгновения. Я тоже старался
при ней не говорить о своем прошлом.
- Вы что любите больше, - спросила она меня, когда мы остались вдвоем, -
макароны или цветную капусту?
- И то и другое, - поспешил ответить я. Как я благодарен был ей именно за
эти домашние, прозаические слова! С Павлом и Аней мы больше говорили на
философско-отвлеченные темы.
- С соусом или без соуса? - последовал затем вопрос.
- Вы ставите меня в затруднительное положение, - ответил я, - для того
чтобы сказать точно, я должен вспомнить, что я любил триста лет тому назад.
Лицо Людмилы Сергеевны исказилось, стало презрительным и гневным.
- Меня не интересует ваше прошлое. Еще учась в школе, я ненавидела
археологию и всякие древности.
Какой-то бес дернул меня продолжать в том же духе, в каком я начал.
- Для вас это археология и древности. А для меня - увы! - это такая же
реальность, как вчерашний день!
Наступило продолжительное молчание. Молчанием старушка отгораживалась от
меня и от моего прошлого, так неделикатно напомнившего о себе.
11
Там, в бесконечных просторах вселенной, живет другое время, время,
враждебное всем человеческим меркам и привычкам.
В те дни я еще не подозревал о коварстве эйнштейнова времени и с доверием
смотрел на свои ручные часы "Москва", где на черном циферблате торопилась
только одна стрелка - длинная красная стрелка, отмечавшая секунды.
Остальные стрелки не спешили.
Я ждал Ольгу на скамейке бульвара. Мы должны были встретиться здесь, а
потом отправиться вместе с ней к Всеволоду Николаевичу с визитом. Я
терпеть не могу это жесткое, накрахмаленное слово "визит", но
попробуйте-ка найти другое! Ведь я шел в гости не к сверстнику-приятелю, а
к пожилому профессору, к заведующему лабораторией, и поэтому мне пришлось
долго ждать свою жену, сидевшую в парикмахерской на улице Желябова.
Парикмахер не спешил, он завивал Ольгины волосы, нисколько не сомневаясь в
том, что нет на свете дела важнее. Он, этот парикмахер (вспоминаю я
сейчас, забегая вперед), делал Ольге прическу и накануне того дня, когда
Ольга разлучилась с Землей, чтобы познать другое пространство и другое
время. И тогда парикмахер тоже не спешил, хотя, может, и следовало
поспешить. Он ведь не знал, что его клиентка отбывает в командировку,
продолжительность которой измерялась не днями, а столетиями. А Ольга его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг