Тиомец Бом рассмеялся.
- Так и должно быть. А как же иначе? Человек овладел временем и
пространством. Его глаза отвыкли от всего неподвижного и малого, того, что
окружало в течение многих тысячелетий. Окно моего дома выходит не на
пустырь и не на двор, а прямо во вселенную, разве это уж так плохо?
- Я потерял все критерии. Я уже не знаю, что плохо и что хорошо. Привычка!
- Привычка - это то, что чуждо современному человеку. С детства он борется
с привычками. Его бытие всегда обновляется и освежается. Привычка - это
нечто вроде стоячей воды в болоте. Идемте.
Я буквально заставил себя встать со скамейки, так не хотелось покидать
этот уголок.
Мы свернули за тот же самый уголок, но увидели совсем другой пейзаж.
Вместо вселенной за стеной того же самого дома я увидел неизвестно откуда
взявшуюся гору с карабкающимися на нее соснами. Совсем как в Горном Алтае,
падала вода со скалы. Гора была близко-близко, почти возле самых глаз,
казалось, что, протянув руку, я достану до нее. Рядом не было никакой
дали. Все интимно приблизилось ко мне.
- Что случилось? - спросил я. - Каким образом изменилась улица? Ведь не
прошло и часа, как мы по ней шли.
- А который час? - Бом взглянул на часы. - Ровно пять... Все очень просто,
Павел Дмитриевич. В эти часы оптики производят смену программы. Вместо
бесконечности они предлагают нашим чувствам что-нибудь близкое,
естественное и земное. Прекрасная гора! И водопад прелестный. Я вижу это в
первый раз.
Я почувствовал в голосе тиомца Бома волнение.
- Постоимте, Павел Дмитриевич. Чудесный край подвинули нам. Как круто
уходит ввысь гора! Обратите внимание на водопад. Все это напоминает мне
Тиому. Тиома! Тиома - это ручьи, водопады, биение, звон, плеск, гром.
Тиома - это деревья, карабкающиеся ввысь к облакам, и озера. У вас на
Земле один Байкал, только Байкал да еще Телецкое озеро могут сравниться с
тем, что у нас на Тиоме.
Я был доволен, что вместо бесконечности передо мной был кусок земной
природы, гора с карабкающимися на нее деревьями и водопад. Правда, не
слышно было шума падающей воды. Тишина.
Мы шли, и тиомец Бом на ходу рассказывал мне о Тиоме.
Тиома - это ветви, и птицы, и птичьи голоса, и звон льдинок весной, когда
ручьи выходят из берегов. Тиома - это берега, и крылья, и снова плеск и
звон падающих вод. Тиома - это облака, и горы с озерами на верхушке, и
лицо смеющегося ребенка. Тиома - это сад в облаках, и лесные тропы, и
птичьи гнезда, и следы прирученных зверей. Тиома - это весло в волне, и
нос лодки, и прозрачная синь реки. Тиома... Мы шли, и я не подозревал, что
его Тиома была всего в двух шагах.
Он раскрыл дверь, и я увидел рыб, плывущих рядом - стекла не было видно, а
также воды, и казалось - рыбы плыли в воздухе. Дом и двор походили на
ботанический сад, куда впустили зверей. Изящный жираф вытягивал шею, чтобы
сорвать лист с дерева, словно ожил детский рисунок.
- Иначе не умею, - пробормотал смущенно Бом.
- Что не умеете?
- Не умею обходиться без растений и животных. Привычка.
Он помолчал.
- Пробовал. Не получается. Что-то вроде симбиоза. Не находите?
В квартире (как не подходило это допотопное словечко к тому, что я видел)
ничто не напоминало о быте. Вместо быта - бытие, жизнь в природе и с
природой.
- Чтобы вам не было скучно, - сказал, любезно улыбаясь, тиомец Бом, -
сейчас пригласим гостей. Вызовем их, потревожим ради такого события,
разбудим, если спят. Виктор Купцов. Инженер. Мой приятель. Станция в
космосе Балашове. И Зоя Астрова. Южный полюс.
Тиомец Бом включил незнакомое мне оптическое устройство, и гости начали
приближаться. Они уже были возле нас и одновременно пребывали где-то. Эта
одновременность и разнопространственность (словечко, к старинному смыслу
которого я долго не мог привыкнуть) давала о себе знать моим растерявшимся
чувствам.
Гости, Купцов и Астрова, внесли с собой и свои миры (он - космическую
станцию, она - Южный полюс), правда в значительно уменьшенном масштабе. Я
подумал, как бы удивились мои современники, узнав, что люди, собираясь в
гости, берут с собой не только свое тело и свою душу, но и то, что служит
им опорой, фоном, что окружает их со всех сторон.
Виктор Купцов пожал мне руку. Рукопожатие продолжалось недолго, но оно
смутило меня. Казалось, что рука протянулась откуда-то из космоса, презрев
расстояние.
Зоя и Виктор сидели против нас одновременно вблизи и вдали. Игра
пространства (да и времени тоже) доставляла огромное удовольствие моим
чувствам. Дело было не только в остроте новизны, в ее необычайной
свежести, а совсем в другом. В чем же именно? Боюсь, что я не смогу
удовлетворительно ответить на этот вопрос. Казалось, я катился с горы в
салазках, как в раннем детстве, и дорога убегала от меня, как во сне.
"Тут" и "там" два понятия, связанные и разделенные союзом "и", но сейчас
они чудесно слились, как слова в песне.
Мы с Виктором Купцовым оказались коллегами, он тоже изучал дискретные
проблемы жизни там, у себя, на космической станции Балашове.
- Ну, как жизнь? Житуха? - спросил он меня. Я даже вздрогнул от
неожиданности.
- Откуда у вас эти слова?
- Житуха-то? Запомнилось. Читал недавно исторический роман о людях
двадцатого века...
- Быт, - сказал я.
- А что это такое - быт? А, да! Это вещи. Множество вещей. И люди, похожие
на вещи, как у Гоголя. Чичиков. Собакевич. Коробочка. И тот самый, который
потерял свой нос.
- Коробочка, да. И Собакевич. Быт без жизни. А у вас жизнь без быта.
Собакевич бы забраковал.
- Забраковал? А что это значит?
Я стал объяснять... Не очень-то у меня это получалось.
Появился столик с закусками, по-видимому исполняя желание гостеприимного
хозяина. Холодное мясо. Фрукты. Дичь. Вино.
Я подумал: "Как же гости будут есть, ведь их от закуски разделяет
порядочное расстояние?" Но гости отказались от ужина. И столик исчез,
развеществился, растаял. Мы оживленно беседовали. Правда, смещение
пространства напоминало о себе моим растерявшимся чувствам. Иногда мне
казалось, что я говорю, сидя на краю пропасти: рядом вакуум, нечто без
дна. Но это ощущение сразу же исчезло, уступая место другому, я бы сказал,
более интимному. Ведь мы пребывали рядом, в одной комнате, не так ли?
Какой вздор! Как будто комната способна была вселить космическую станцию и
Южный полюс! Расстояние все же было неспособно скрыть себя целиком.
Оптическое устройство (как выяснилось позже - "новинка"), технически еще
не доведенное до совершенства, не всегда могло слить близь и даль так,
чтобы близь-даль были идеально пригнаны друг к другу. Во время оживленного
разговора произошел небольшой казус: Зоя Астрова, только что
рассказывавшая о своей дружбе с белым медвежонком (дрессировке она училась
у Бома по методике, принятой на Тиоме), вдруг замолкла. На этом месте, где
только что сидела Зоя, приоткрылась зияющая пустота в пространстве,
холодная и страшноватая, но только на одну-две секунды, потом мы снова
увидели милое смеющееся Зоино лицо и услышали ее голос...
Тиомец Бом внезапно выключил свой аппарат-новинку, и Виктор с Зоей
исчезли, даже не успев пожелать нам спокойной ночи.
- Он не совсем в порядке... - сказал тиомец Бом.
- Аппарат?
- Да. В прошлый раз я по рассеянности повернул "близь" и забыл про "даль".
Это надо делать одновременно. Мой робот-техник - отсталое существо.
Механический лентяй, тяжелодум с устаревшей программой. Разве можно его
допускать к такой вот новинке? Как выражались в вашу эпоху - "напортачит".
Придется вызвать инженера.
Простившись с тиомцем, я вышел на улицу. Бом предложил проводить меня, но
я решительно отказался. Зачем? Гостиница тут же, на этой улице. На этой
же? Улица сразу напомнила мне о вселенной, как только закрылась за мной
дверь. Я очутился один на один с бесконечностью. Я шел среди звезд и домов
в просторе, не знавшем границ. Пространство со всех сторон охватило меня.
В какой же стороне гостиница? Куда идти? Налево? Направо? Вперед? Рядом,
совсем близко, были звезды.
В шестидесятых годах XX века люди знали о бесконечности бесконечно мало.
Они знали о бесконечности из учебника астрономии и редко думали о ней как
о чем-то практически реальном. Вокруг нас были дома, леса, поля, сады. И
их масштаб вполне соответствовал привычному масштабу наших ощущений. Вы
шли по улице, зная, что объем вашего мира заранее известен. Что бы вы
сказали, если бы к вам на знакомой улице к самым глазам приблизилась
неизвестность?
Я шел по улице, которая уносилась в бесконечность. Я все же был не один.
По улице двигались пешеходы. Компания молодых людей обогнала меня. Один из
них читал вслух стихи:
Глядя в будущий век, так тревожно ты,
сердце,
не бейся,
Ты умрешь, но любовь на Земле никогда не умрет.
За своей Эвридикой, погибшей
в космическом
рейсе,
Огнекрылый Орфей отправляется
в звездный полет.
Он в пластмассы одет, он в сверхтвердые
сплавы закован,
И на счетных машинах
его программирован путь.
Но любовь есть любовь, и подвластен
он древним
законам,
И от техники мудрой печаль
не легчает ничуть.
24
Незадолго до того, как отправиться в свой продолжительный рейс, Ольга
принесла книжку стихов Вадима Шефнера и прочла вслух эти строчки:
Два зеленые солнца, пылая, встают на рассвете,
Голубое ущелье безгрешной полно тишиной,
И в тоске и надежде идет по далекой планете
Песнопевец Орфей, окрыленный любовью земной.
- Вот и тебе, мой Орфей, - говорила она, - может быть, придется заковать
себя в сверхтвердые сплавы, когда ты отправишься на поиски своей Эвридики.
Она не знала и, разумеется, не догадывалась о том, что будет другое,
более мощное средство, чтобы предохранить меня от бренности и перенести
туда, где до меня никто не бывал.
Два зеленые солнца, пылая, встают на рассвете,
Голубое ущелье безгрешной полно тишиной...
Ольге очень нравился этот эпитет - "безгрешной". Он-то и давал ощущение
той тишины, которую она вскоре должна была познать.
И вот она ушла в недосягаемую даль. Она продолжала удаляться от Земли, от
своего времени, от своей семьи. Я не сразу осознал всю безмерность и
тяжесть того, что случилось. На другой день в институте сотрудники
ласково, и грустно, и растерянно смотрели на меня. И только Чемоданов,
весь сияющий и торжественный, подошел меня поздравить.
- От души завидую, - сказал он, протягивая руку - Да, да, завидую, -
повторил он.
"Чему, собственно, завидовать, - подумал я, - тому ли, что я никогда уже
не увижу свою любимую жену, хотя буду ждать ее в течение многих-многих
лет?"
Я взглянул на Чемоданова, и, странно, это меня чуточку успокоило. Он был
такой здешний, такой реальный, такой земной. И он действительно искренне
завидовал мне, моей известности, тому, что во всех частях мира ежедневно
упоминали имя моей милой жены и заодно мое имя - имя человека,
жертвовавшего своим счастьем на благо науки, родины и человечества... Но
Чемоданов едва ли мог понять меня, он не был женат и, вероятно, щадя себя,
никогда никого не любил слишком сильно. Но зато все другие сотрудники
отлично понимали. Многие удивлялись, что я пришел на работу, не остался
дома. Дома было в тысячу раз тяжелее - дома, где каждый предмет напоминал
мне об Ольге.
В лаборатории, казалось мне, я мог отвлечься от безрадостных дум. Я
рассчитывал на это, когда вез в автобусе Колю в его детский сад. Но все
оказалось не так, как я думал. И в лаборатории я с не меньшей силой и
остротой чувствовал, что случилось непоправимое, что дали времени и
пространства разверзлись и уносят Ольгу в то удивительное трехсотлетие,
которое возвратит ее и ее спутников на Землю - на Землю, где не будет ни
меня, ни Коли, ни даже моих будущих внуков и правнуков.
Раздеваясь и отдавая пальто вахтерше, я увидел шубу Чемоданова, висевшую,
как всегда, отдельно, на особом крючке. Мой взгляд с какой-то даже
надеждой уцепился за эту шубу, словно шуба своим предметным наличием
поможет мне оторваться от тягостных дум и найти необходимое спокойствие.
Шуба Чемоданова пребывала в раздевалке как сколок какого-то особого,
сверхконкретного бытия. Не шуба, а словно сам Чемоданов пребывал здесь, в
углу, отрицая всем своим видом всякую бренность и относительность.
Вахтерша перехватила мой взгляд, устремленный на чемодановскую шубу, и
истолковала его по-своему.
- Ценная вещь, - сказала она - А матерьял какой! Никогда не сносится.
Прочность!
"Прочность!" - это и было именно то самое слово, которое было мне нужно в
этот момент.
Обидин сидел за столом и писал статью. Димин препарировал кролика. Лиза
Галкина возилась с термостатом.
Я сел на свое место в углу у окна и стад рассеянно перелистывать книгу П.
Ю Шмидта "Анабиоз". Мой взгляд задержался на абзаце.
"Смерть - не простая остановка жизненных процессов, связанных с белковыми
коллоидами, ферментами, гормонами, солями и другими действенными
элементами живого организма. Смерть обусловливается разрушением жизненных
механизмов с необратимыми изменениями живого вещества, переходящими в
распад, разложение... Если не произошло таких нарушений, если механизм
жизни цел и не затронут в основном своем строении - возможна полная
остановка жизни, не равноценная смерти, и возможно возвращение жизни при
изменении условий в благоприятную сторону".
Волнение охватило меня, словно я впервые узнал, что можно победить время и
даже самую смерть.
25
Прошло десять дней. Потом прошло еще десять дней. И месяц. И два месяца. А
затем я перестал считать дни. Зачем? Уходящие дни, недели и месяцы ни на
одну минуту не приближали час встречи.
Я весь ушел в работу, проводя дни и вечера в лаборатории, и отлучался
только для того, чтобы съездить в детский сад за Колей.
Понимая мое состояние и глубоко сочувствуя мне, Обидин настаивал, чтобы я
съездил в научную командировку. Он думал, что поездка рассеет меня, и
делал вид, что эта командировка очень нужна и даже где-то запланирована.
Он много и часто говорил о зимней спячке животных, об этом удивительном
феномене, связанном с дискретностью жизни, который я должен, по его
мнению, изучить там, где позволяли условия на месте. Не везти же сибирских
грызунов сюда в лабораторию. Здесь, в этой суете, грызуны откажутся
погрузить себя в то временное небытие, которое помогает им переносить
физические невзгоды.
Я не хотел ехать, отказывался. Почему? Да потому, что, куда бы я ни уехал,
я не мог уйти от самого себя и от сознания, что мне не дано выйти за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг