Я задумался. И вдруг мне вспомнился профессор Чернявский. За что он так
невзлюбил меня? Разве и это можно поднять со дна прошлого?
Я рассказал Светлане, как смог, о том, что меня интересовало.
- Пустяк. Мелочь, - сказал я. - Но эта мелочь мешала мне жить.
Светлана улыбнулась. Затем она зашла в справочную и передала мой заказ.
- Через три часа вы получите нужную справку, - сказала она, выходя из
справочной. - А сейчас идемте обедать. Я проголодалась.
Три часа я провел в тревожном состоянии. И был, разумеется, рассеян. Я
невпопад отвечал на вопросы Светланы и Павла. Я думал о Чернявском, словно
он был где-то почти рядом.
И это было почти так. В тот день я встретился с ним, встретился, казалось
бы, вопреки всем законам природы.
Вместо сухой архивной справки мне в Институте памяти предъявили нечто
более живое и конкретное. В кабине, куда меня попросили войти, оказалось
иное время. Я очутился в лаборатории генетики, да, в той самой
лаборатории, куда я не решался входить, когда работал в институте. И хотя
я очутился там, никто не замечал меня, все заняты были своим делом.
Лаборантка Пастухова варила кашицу из изюма для мушек дрозофил. Лаборант
Карасик возился с термостатом, что-то налаживая. А Чернявский сидел за
столиком в углу и писал статью. Он был отличный экспериментатор и неплохой
лектор, но статьи он писал с трудом, мучительно и подолгу подыскивая
нужное слово и не умея закончить фразу, поставить вовремя точку.
Минут через пять он встал с места и быстро-быстро стал ходить, подыскивая
необходимое слово. Затем он махнул рукой и подошел к Пастуховой.
До моего слуха долетела странная фраза, смысл которой не сразу дошел до
меня.
- А завтра его начнут замораживать. Бедненький. Невеселая все-таки штука.
Чернявский вздрогнул, выпрямился, и на его широком лице появилось знакомое
мне выражение презрения и неприязни.
- Ну и что? Что вы хотите сказать?
Пастухова спросила с самым невинным видом:
- А за что вы так не любите его, Георгий Семенович?
Чернявский не ответил.
- А как вы думаете, Георгий Семенович, действительно он через триста лет
оживет?
- Оживет не оживет, вам-то какое дело? Занимайтесь своей кашей.
Затем лаборатория с Чернявским исчезла. В поле моего зрения появилась
машина. Перед ней возник экран. Машина что-то делала. И только взглянув на
экран, я понял, чем она занималась. Она составляла список научных работ.
Но самое поразительное - у нее был мой почерк. И перечисляла она мои
собственные работы, но в обратном порядке, не с начала, а с конца. У меня
было около двадцати печатных работ... Но удивительно: машина писала все
менее уверенно, словно что-то мешало ей вспомнить.
Я тоже старался вспомнить. И вдруг вспомнил забытую статью о
естествознании, написанную мной еще, когда я учился на философском
факультете. Ее не было в списке, составленном машиной. Машина забыла о ней
или, может быть, настолько была деликатной, что не хотела мне напоминать о
ней. Так вот из-за чего сердился на меня Чернявский, не пожелавший
простить мне эту статью, где речь шла о вещах, в которых я плохо
разбирался?
Я вышел из кабины, смущенный и растерянный.
- Ну что, удалось вам получить справку? - окликнула меня Светлана Щеглова.
- Удалось, - ответил я без энтузиазма.
* * *
Как я уже упоминал, профессор Обидин, не уверенный в том, что вместе со
мной в далекое будущее войдет и мое прошлое, записал на пленку магнитофона
мои воспоминания. Кроме того, он использовал и техническую новинку -
электронный аппарат с запоминающим устройством.
И им было предоставлено слово, им, этим устройствам и примитивным
механизмам. На этот раз магнитофон и запоминающее устройство пытались
приобщить к моим интимным переживаниям не только физиологов и биофизиков,
но и все население солнечной системы, обитателей многочисленных
космических станций, новоселов Марса и Венеры, самоотверженных людей,
осваивающих новые миры.
Мой голос раздавался словно бы из глубины прошлого, не скрывая волнения,
охватившего меня в дни, предшествовавшие эксперименту. Я не сумел тогда
скрыть свое волнение, и потому интонация не совсем соответствовала тому,
что я теперь говорил.
Обидин попросил меня быть спокойным и точным, будто можно действительно
быть точным, когда вспоминаешь. Он даже не удержался и сказал мне, не
скрывая своего недовольства:
- Павел Дмитриевич! Голубчик! Поймите раз навсегда. Ведь вы должны унести
с собой в будущее не только собственную персону, но и свое прошлое. Да,
всю свою жизнь со всеми ее событиями, оттенками и переживаниями.
- А зачем? Нужно будет - все вспомню.
- А если наступит амнезия, хотя бы частичная утеря памяти? Появитесь среди
потомков. Спросят вас: кто вы, откуда? А вы ни бе ни ме.
- Думаете, магнитофон поможет? Утерять память - значит утерять самого себя.
- Поменьше думайте о себе, а побольше о тех, среди которых вам придется
провести остаток своей жизни. Терпеть не могу громкие слова, но, видно,
без них не обойтись. Вы делегат, отправляемый нашими современниками в
будущее. Отдаете себе отчет, кто вы? Поймите, наконец, свою
ответственность.
Его, по-видимому, начало раздражать мое упрямство, упорное нежелание
вспомнить по заказу. Но времени оставалось мало, был дорог каждый час.
Я рассказал о себе, стараясь вообразить, что рядом со мной сидит человек,
которого страстно интересует моя биография.
Рядом действительно сидел человек, техник, специалист по магнитофонной
записи, и на его лице не отражалось ничего, кроме желания хорошо сделать
свое дело.
Я рассказывал о себе, как если бы писал автобиографию при поступлении на
работу. Я перечислял адреса, по которым проживал, города, где бывал,
родственников, учебные заведения, где когда-то учился.
Обидин перебил меня:
- Потомков не интересует ваш послужной список. Вы же сейчас делитесь
своими воспоминаниями не с управхозом.
- Откуда вы знаете, что будет им интересно?
- Глубины больше, Павел Дмитриевич. Искренности. Рассказывайте о самом
важном. Нужна ваша исповедь, а не справка для выдачи паспорта.
Обидин сердился на меня. За что? Уж не за то ли, что я не сумел сложить
свое прошлое в чемодан, собираясь в дальний путь, в необыкновенную дорогу,
и мог оказаться без багажа.
Я понимал не хуже Обидина, что мои воспоминания, записанные на
магнитофонную ленту, будут своеобразным мостом, связующим две эпохи, и
именно это-то обстоятельство и мешало мне собраться с мыслями. О чем и о
ком я буду рассказывать? О себе? А чем я замечателен? И кому будет
интересно слушать о том, что я переживал и видел...
И вот теперь, спустя триста лет, люди всей солнечной системы слушали мой
чуточку дрожащий голос, рассказывающий о бывшем научном сотруднике
Института биофизических проблем, отважившемся нарушить закон, по которому
текла жизнь многочисленных видов животного и растительного мира в течение
миллионов лет.
Не я сам, а именно это обстоятельство делало значительным каждое слово,
которое я произносил.
"В том году, - рассказывал мой голос, - я решил испытать свои силы и
заодно лучше узнать жизнь, которую я знал плохо. Один из моих приятелей,
Сашка Горбачев, кончил горный институт и был назначен начальником
геологической партии, отправляющейся на Север. Я попросил его, чтобы он
взял меня коллектором. Горбачев ехал как раз в гот район катангской тайги,
где несколько лет назад погиб его дядя. Об этой трагической истории писали
в газетах. Гидрогеолог - дядя Горбачева, человек пожилой - нес несколько
бутылей с водой, гак называемую "пробу", и заблудился. Заблудился потому
ли, что внезапно выпал снег, или по какой-то другой причине - это осталось
неизвестным. Катангская тайга тянется на многие сотни километров. Самолеты
искали старого гидрогеолога и не могли найти. Нашел его эвенк,
перегонявший оленье стадо. Нашел мертвым. Но что было удивительно - рядом
с мертвым гидрогеологом стояли стеклянные бутыли с водой. Он не бросил и
не разбил ни одной.
Я впервые уезжал из дома на такой далекий срок. И старался держаться, как
все участники экспедиции, - не думать о предстоящих трудностях и
радоваться всем случайным радостям, выпадавшим на нашу долю. В глубине
души я немножко побаивался тайги с ее безлюдными просторами. Ведь мне
никогда прежде не приходилось отдаляться от больших дорог, даже когда я
ходил собирать грибы где-нибудь поблизости от Солнечного или Репина.
Заблудиться возле Репина - не очень-то тяжкое испытание. Оно способно
напугать разве только дошколенка, но потерять направление в катангской
тайге, где безмолвные, окутанные безразличной и однообразной марью
лиственницы тянутся на сотни километров, повторяя себя до одурения, - это
совсем другое дело! С особой остротой я это почувствовал, когда остался
один и потерял направление. Мой спутник, эвенк Василий Шадоуль, казалось,
только что сейчас был рядом, но его скрыли лиственницы, и он не
откликнулся на мой голос. И вот теперь я был один, один в тайге.
Один. Что это значит? Никогда до того я не представлял себе полного
одиночества. С того дня, как я стал сознавать себя, и до сегодняшнего утра
я всегда знал, что поблизости от меня кто-нибудь да есть. А сейчас...
Сейчас не было никого. Одни лиственницы да небо, с которого падал мелкий
дождь. Я шел. Ощущение огромного, безлюдного, необъятного пространства все
сильнее и сильнее охватывало меня. Сначала мне казалось, что инстинкт и
магнитная стрелка компаса выведут меня из этой чащи, но к концу дня я уже
перестал доверять и своей интуиции, и этой колеблющейся стрелке, и солнцу,
которое время от времени показывалось из-за туч.
- Шадо-у-ль! - кричал я, Но никто не откликался.
- Шадо-уль!
Я звал эвенка. Я повторял это имя, хватаясь за это созвучие, как утопающий
хватается за соломинку.
- Шадоуль!
Но тайга не отвечала".
22
Я прислушался. Мой голос все еще рассказывал об этом таежном эпизоде.
Рассказывал не совсем скромно, вдаваясь в излишние подробности и несколько
преувеличивая трагизм своего положения.
Кому я рассказывал этот эпизод? Людям, познакомившимся с бесконечностью,
познавшим космос. Иным из них доводилось не раз блуждать в бездонном и
безграничном пространстве. Они, вероятно, улыбаются сейчас, слушая меня.
Я успокоил себя: ведь говорил не я, а только мой голос, записанный на
пленку магнитофона почти за триста лет до появления на свет всех этих
бесстрашных людей, вооруженных иным опытом.
В послеобеденный час ко мне в гостиницу пришел гость - тиомец Бом. Глаза
его смотрели на меня без всякой насмешки.
- Вы очень живо описали этот случай, - сказал он мне. - Впрочем, я знал
заранее, что конец будет благополучный и коварному пространству рано или
поздно придется выпустить вас из своих лап.
Он улыбнулся.
- Не хотите ли прогуляться?
- В машине быстрого движения?
- Нет. Зачем? Просто пройтись пешком, как рекомендует медицина.
- Ну что ж, я готов.
Не парадоксально ли, что моим гидом на Земле оказался тиомец Бом, существо
с другой планеты?
Мы прошли мимо робота-коридорной, и тиомец Бом спросил меня негромко, как
полагается спрашивать о тяжелобольном-
- Что слышно о Мите? Как его самочувствие:
- Митя чувствует себя отлично. Вчера вечером ко мне заходил Павел.
- Он-то, возможно, чувствует себя хорошо. Подлечился. Отдохнул. Укрепил
свою нервную систему. Но как чувствуют себя конструкторы и физиологи,
создавшие его? Академия наук и общество философов сказали категорическое
"нет", "нет" очеловечиванию вещей, внедрению эмоциональной и психической
сферы в косную материю.
- А как поступят с Митей, Женей, Валей, Мишей и Владиком?
- Поступят гуманно и разумно. А как бы вы поступили?
Мы вышли из вестибюля гостиницы на улицу. Дом напротив. Пешеход. А за
стеной дома и за спиной пешехода вселенная. Это острое и освобождающее от
всяких преград и границ ощущение я уже испытывал здесь не впервые. Сначала
чувства протестовали. Казалось мне, я шел не по улице большого города, а
пребывал на космической станции. Чувства настаивали, что это космос, а
рассудок и знание утверждали, что это всего-навсего улица, обычная улица
обычного земного города. Я знал, что очень сложные оптические приборы
меняли городской пейзаж. Они приближали к глазам пешехода космос и как бы
переносили каждое городское здание за границы земного пространства.
Пешеходу был словно придан искусственный глаз. Далекое становилось
близким, а близкое отдалялось, перемещаясь в другую плоскость.
У меня захватывало дух от ощущения безграничного пространства. Как
некстати прозвучали мои воспоминания о блужданиях в катангской тайге!
Здесь, рядом со мной, была не тайга, а, казалось, весь мир с его
бесчисленными галактиками. Мы шли с тиомцем Бомом среди домов и звезд.
Нет, рядом с нами были не фонари, а настоящие звезды, большие и крупные,
как Солнце, миллион солнц.
Минут через двадцать ходьбы мы свернули в переулок. Вселенная исчезла.
Перед нашими глазами был лирический и земной уголок с бульварами, с
деревьями, с домами, построенными еще в XX и XIX веках. На бульваре мы
увидели скамейку. Мы сели на нее.
Я знал, что сразу за углом переулка - вселенная. Но я не спешил вернуться
туда, в мир больших пространств.
Бом сидел молча и о чем-то думал. О чем? Может быть, о далекой Тиоме?
Впереди был дом, очень похожий на тот, в котором жила Ольгина тетка -
Клавдия Петровна. Чем больше глядел я на этот дом, тем сильнее меня
охватывало беспокойное чувство. Мне уже казалось, что я сижу и жду Ольгу.
Она зашла в этот дом к своей тетке Клавдии Петровне всего на пять минут и
задержалась. От Клавдии Петровны скоро не уйдешь.
Все было таким же в этом переулке, как в мою эпоху. Дома, окна, двери,
деревья и небо, главное - небо, обычное синее небо с медленно плывущими
облаками. Я забыл даже о тиомце Боме, сидевшем рядом. Но Бом напомнил о
себе.
- Мне, - сказал он, - больше нравится там, - и показал рукой туда, где за
углом нас ожидало другое, безграничное пространство, пространство, звавшее
нас в бесконечность, к звездам.
23
Тиомцу Бому, по-видимому, надоело сидеть на старинной скамейке и видеть
одно и то же. Ему наскучил этот лирический старомодный уголок, этот
заповедник, оставленный без изменений и напоминавший о далеком прошлом.
- Пойдемте, Павел Дмитриевич.
- А не лучше ли посидеть здесь, дорогой Бом? Мне здесь так все нравится.
Уж не боялся ли я улицы, уходящей в беспредельность? Я не хотел себе в
этом признаться, но это было так. Я хотел отсрочить хоть на десять минут
встречу с миром без горизонтов и границ.
На бульваре было тихо, пожалуй, еще тише, чем на безграничной улице. Машин
не было видно. Быстрое движение происходило либо в небе, либо глубоко под
землей.
- Вы, по-видимому, устали, - сказал тиомец Бом, - устали, хотя и не хотите
в этом признаться. Это естественно. Слишком большая нагрузка для чувств. Я
вспоминаю: когда я попал на Землю, я тоже испытывал то чрезмерное
возбуждение, то безмерную усталость. Но я был молод, юн. Идемте! Идемте ко
мне. У меня вы отдохнете.
- Далеко?
- Тут рядом.
- Тут рядом, в бесконечности?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг