где-то читал, что Чехов и Ибсен не любили рассказывать о
своей работе.
- Они правильно поступали.
- Но вы должны мне что-нибудь рассказать. Я пришел к вам
первым. И я не уйду с пустым блокнотом.
38
Только теперь я понял, что натворила Офелия.
У меня было такое чувство, словно наклейку с моим обыден-
ным и безличным именем (Михаил Покровский) я увидел в Италь-
янском зале Эрмитажа на одной из самых ослепительных картин
Возрождения.
Как и ко всякому чуду (не павда ли, нелепое выражение,
как будто чудо может быть всяким?), к этому невозможно было
привыкнуть.
Я приходил на выставку и, прячась за спины зрителей, с
удивлением и испугом смотрел на нее. Она была тут. Еще тут.
На холсте. Она еще не исчезла, оставив меня и публику с но-
сом.
Да, она была тут. Пока тут. Рама или окно в бесконеч-
ность. А на фоне бесконечности, уходя в нее и снова возвра-
щаясь, пребывала она, то притворяясь своим подобием, то воп-
реки рассудку и законам искусства становясь жизнью, смеющей-
ся одушевленной плотью, разрушая покой тех, кто на нее смот-
рел.
Мой покой тоже был разрушен. И только ли покой? Я чувс-
твовал, что, смотря на нее, я погружаюсь в бездонность Все-
ленной. Не чувствовали ли это самое и зрители? Я слышал, как
высоченный и здоровенный матрос сказал такому же, как он,
дылде-приятелю:
- Знаешь, у меня даже немножко кружится голова и кажется,
что под ногами пустота.
- У меня тоже, - подтвердил дылда. - Я тебя понимаю.
Какая-то девушка упала в обморок. А мальчик, стоявший с
матерью, вдруг крикнул:
- Мама! Мама! Держи Меня. Тут за окном нет ничего. Пусто-
та!
Подошел искусствовед-лектор, сказал спокойно:
- Граждане! Это произведение искусства. Краски. Линии. И
больше ничего!
Да, вот именно. Краски, линии, и больше ничего.
Его слова и менторский самодовольный бас успокоили
всех,кроме меня.
Наступила тишина. И искусствовед-лектор, показывая на
портрет, стал объяснять:
- Картина эта относится к жанру портрета. Ее написал ху-
дожник Эм Де Покровский, член общества "Круг художников".
Покровский принимал участие в гражданской войне, окончил
Академию художеств, был учеником Петрова-Водкина. В образе
"Незнакомки", навеянном известным стихотворением Александра
Блока, чувствуется сильное влияние символизма. Это влияние
художнику, к сожалению, не удалось преодолеть. И в конечном
счете оно привело его к эклектизму. Смотрите сами. Если об-
раз молодой женщины решен в манере Петрова-Водкина, пытавше-
гося соединить гармонию живописи великого итальянского Воз-
рождения с резкой декоративностью и схематизмом Матисса, то
фон явно навеян тревожными исканиями Ван-Гога, а может, и
влиянием таких спорных мастеров испанского барокко, как Эль
Греко. Обратите внимание. Тревожный фон разрушает музыкаль-
ную гармонию образа. Прекрасную молодую женщину, синтез на-
шей современницы и итальянской мадонны, художник поместил
как бы в космическое пространство, в разреженную среду, где
не должно и не может существовать ничего живого. Вы спросите
меня: "Для чего это сделал Художник?" В самом деле, для че-
го? Может быть, для того, чтобы напомнить нам, что мы живем
в эпоху Эйнштейна и квантовой прерывности, в неуютном мире
бешеных физических и психических энергий? Да, это возможно.
Но разве физическая энергия, разве мир квантов и теория от-
носительности таят в себе угрозу для человека и человечес-
кой, истинно человеческой красоты? Этот вопрос возникает у
всех, кто стоит перед этим несомненно чрезвычайно талантли-
вым портретом. Начиная с эпохи Возрождения вплоть до Репина
и Серова портрет всегда был попыткой проникнуть в сущность
человека, передать человеческий характер и ум. Что же изоб-
ражает художник Покровский? Зачем он фоном для "Незнакомки"
избрал бездонную бесконечность мирового пространства? Может,
он хотел, как известный житель Калуги Циолковский или как
английский писатель Герберт Уэллс, напомнить нам, что мы жи-
вем в преддверии каких-то больших и неожиданных космических
откровений? Может, он хотел напомнить нам, что есть другие
миры и другой разум? Может...
И вдруг пронзительный голос мальчика прервал монолог ис-
кусствоведа:
- Мама! Мама! Смотри! Эта женщина на холсте обиделась на
нас... Ее лицо стало строгим.
Толпа попятилась в испуге. Но бас лектора, его сильный и
уверенный голос снова успокоил зрителей:
- Граждане! Мальчику показалось... Художнику Покровскому
удалось то, что удавалось только великим мастерам прошлого -
передать многообразие чувств, их меняющееся выражение. Не
надо бояться большого искусства.
39
Не надо бояться большого искусства! Это сказал искусство-
вед, спокойный, рассудительный человек, проведший больше по-
ловины своей жизни среди картин, но сам не написавший ни од-
ной. А я все-таки боялся и понимал, что мальчик, напугавший
своим возгласом толпу, сумел заметить то, чего не увидел и
не понял маститый искусствовед и лектор. Мальчик своим пятым
или шестым чувством угадал, что перед ним не просто подобие,
а нечто большее. К счастью для меня и для портрета (а может,
и для самой Офелии), кроме мальчика, никто об этом не дога-
дался. Но мне-то не было легче от этого. Я-то знал, что это
был за портрет.
Меня видели на выставке слишком часто. Художники и ис-
кусствоведы подходили ко мне и что-то мне говорили. Их слова
почти не задевали моего сознания. Я находился как бы вне ре-
альности, потеряв контакт с явлениями и вещами обыденного
мира, словно жил во сне.
- Вы нездоровы? - спросил меня лысый добродушный художник
Васильев, чей по-куинджевски подслащенный пейзаж висел на
той же стене, что и моя "Незнакомка".
- Я болен, - ответил я.
- Чем вы больны?
- Еще никому не известной болезнью. Мне кажется, что меня
здесь нет.
- А где вы?
- Нигде.
- Ну! Ну! - пожурил меня пейзажист. - О вас так много го-
ворят и пишут. Кто-кто, а вы-то знаете, что такое слава.
- А что это такое? - спросил я.
Он покачал головой.
- Смешной вопрос. Вы это знаете лучше меня. Вот взяли бы
и объяснили.
- Слава - это что-то вроде беды, - сказал я. - Я чувствую
себя глубоко несчастным. Я не нахожу себе места.
- Не верю! - перебил меня Васильев. - Вы кокетничаете.
Каково станет вам, если завтра эту славу от вас отберут?
- Кто отберет? - спросил я.
- Случай, - ответил он.
- Какой случай?
- Мало ли какие бывают случаи.
Я вспомнил эти слова на другой же день, когда мне позво-
нили с выставки и попросили немедленно приехать.
- Вы положили непрочные краски и плохо загрунтовали
холст, - сказал мне голос из трубки с явным упреком. - Впро-
чем, приезжайте. Увидите сами.
Я влетел в выставочный зал, как мальчишка, бегом. Вот
стена. Вот... Но вместо портрета я увидел его эскиз. Это бы-
ла уже не полная скрытой энергии прекрасная незнакомка -
Офелия, а ее смутное подобие, обычная картина, каких в зале
было много.
Возле картины стояло несколько знакомых мне людей с огор-
ченными лицами. Один из них показал на стену и сказал:
- Прямо загадка. На стене за ночь выступила сырость. От-
куда она взялась? Она, конечно, могла повлиять. Но все же...
Другой, стоявший рядом (я не заметил выражения его лица),
сочувственно пробасил:
- Эх, голубчик, голубчик. Не надо гоняться за заграничны-
ми красками. Наши лучше. Купил у контрабандиста или спеку-
лянта тюбики. А они вас подвели. И не только вас, но и нас,
членов выставкома? Что мы скажем теперь корреспондентам и
публике?
- Скажите, что художник пришел ночью с кистью и испортил
свою картину.
- Нет, нет, уважаемый. Эта версия не годится.
За моей спиной кто-то сказал, вздохнув:
- Был гений. И уже нет гения. Краски подвели.
40
Я был гением в течение почти трех недель. Три недели
прошли. И я снова стал обыкновенным человеком.
Офелия отнюдь не обрадовалась, увидев меня. Она подумала,
что я пришел ее просить.
О чем? Уж не о том ли, чтобы ее утраченный образ вернулся
на потускневший холст и я снова испытал все своеобразие,
весь крутой опыт человека, вознесенного вдруг на недосягае-
мую высоту?
- Нет, нет, - сказала она, подметая пол. - Не проси. Не
могу. Я не могу оставить Колю на долгий срок. Мне трудно
быть сразу в двух местах - у себя дома и на выставке. Коля
чуть не сошел с ума, когда увидел меня после этого. Я перес-
тала быть живым человеком, а стала своей тенью, эскизом. Да,
да! Эскизом! С твоей стороны бессердечно требовать от меня и
от Коли такой жертвы.
- Я ничего не требую, - возразил я, - но, пожалуйста,
войди в мое положение. Кем я был на днях? И кем я стал се-
годня?
- Коля тоже испытал нечто подобное. А сейчас он снова
стал скромным аспирантом. И он доволен. Не требует от меня,
чтобы я немедленно превратила его в Дарвина или в Пастера.
Он хочет сам, своими силами добиться признания. А ты? Никак
от тебя этого не ожидала. Я подарила тебе три такие недели!
А тебе мало. Потерпи, когда-нибудь я превращу тебя в Мике-
ланджело, в Эль Греко или в Веласкеса, и не на три недели, а
на целых полтора или два месяца. Но для этого придется пере-
нести тебя в шестнадцатый и в семнадцатый век. Не думай, что
это мне так просто. За последние годы я стала быстро утом-
ляться, и у меня уже нет той выдержки и энергии, что раньше.
- Ты меня не поняла, - сказал я. - Ты думаешь, я тщесла-
вен? Ты думаешь, что мне хочется стать Веласкесом?
- А кем? Кем тебе хочется стать?
- Самим собой. Но не в семнадцатом и не в двадцатом, а в
своем собственном веке. Мне хочется вернуться туда, где я
родился и жил.
- Ах, вот чего тебе хочется. И ты думаешь, что я брошу
все дела, комнату, прописку, Васильевский остров и своего
Колю, чтобы исполнить твою прихоть?
- Это не прихоть. Это естественное желание. Каждый чело-
век живет в том времени, куда его принес случай. Я родился в
двадцать втором веке. Имею право я мечтать о возвращении в
свой дом, в свой век, в свое время?
- Ну, имеешь. А что из этого? Мечтай! Пойди в железнодо-
рожную кассу и купи себе транзитный билет.
- Куда?
- В будущее. В двадцать второй век.
- С твоей стороны бестактно смеяться надо мной. Ведь с
твоей помощью я попал сюда. Если бы не ты...
- Если бы не я, тебя расстреляли бы белогвардейцы.
Наш разговор перешел в перебранку. Я упрекал Офелию. Она
меня. Но тут послышались Колины шаги.
- Ну и проголодался я, - сказал Коля.
- Просто невозможно, - пожаловалась Офелия на мужа, - его
не накормишь. Стипендия не бог весть какая. А замашки как у
буржуйского сынка. Иногда я подумываю, не скрыл ли он свое
социальное происхождение?
- От кого? - спросил я.
- От приемной комиссии это бы еще полбеды, от меня скрыл.
- Но ты же вневременное существо, тебя не должен интере-
совать вопрос - кто были Колины родители?
- Почему? Почему я должна быть плохой гражданкой?
- Но ведь у тебя самой с происхождением не все ясно. Я
удивляюсь, что Коля женился на тебе.
- А ты не удивляешься, почему я за него вышла?
Хотя разговор о Коле шел при Коле, Коля, занятый аппетит-
но пахнувшей бараньей похлебкой, молчал.
Я понял, почему он молчит. Ему было малость стыдновато.
Не мог полгода потерпеть без своей Офелии. И поставил меня в
такое неловкое положение.
- Ну что там у вас за беда стряслась? - спросил меня Ко-
ля.
- А вам откуда это известно?
- Ехал в трамвае. Рядом два художника возвращались с выс-
тавки. Ахали и охали. Один подозревает даже вредительство.
"Какие бы ни были краски, - говорил, - за ночь они не могли
так испортиться". Но другой, более рассудительный, ему воз-
ражал: "Глупо сваливать все на вредительство. Да и к тому же
портрет еще не был приобретен закупочной комиссией".
Коля помолчал, обгладывая баранью кость.
- А вы что думаете? - спросил он меня.
- Я ничего не думаю, - ответил я.
- Ничего, - сказала Офелия, - что-нибудь придумаем.
Я кивнул Коле и пошел. Офелия проводила меня до дверей и,
остановив в темной прихожей, сказала:
- А знаешь, Миша, какая в голову пришла мне сейчас мысль?
- Ну, говори поскорей. Мне надо идти.
- Мне надоели две эти старухи. Я хочу от них избавиться.
- А при чем тут я? Мне до твоих старух нет никакого дела.
- Постой! Я верну тебе твое положение.
- Какое положение?
- Ты снова станешь гениальным. Я помогу тебе перенести
этих старух на холст.
- Опять на три недели?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг