прятаться в тумане. Туман - ведь это ненадолго. А реальность
навсегда.
- Ты прав. Спрашивай. Я отвечу на все твои вопросы.
Я рассмеялся.
- Ты совсем как докладчик. В письменном виде тебе присы-
лать вопросы или задавать устно?
Снова наступила пауза. Я выжал из тюбика краску и положил
несколько пятен на холст, чтобы сделать более теплым фон -
окно с куском неба.
- Что же ты не задаешь свой вопрос?
- Боюсь, что ты на него не ответишь.
- Я ж тебя предупредила. Отвечу.
- Хорошо. Я задам тебе вопрос. Когда мы вернемся с тобой
в свой век?
- Тебе разве тут надоело?
Я не ответил.
- Я сделаю из тебя гения. Знаменитого художника. Я перей-
ду на твое полотно. А твой эскиз оставлю вместо себя Коле.
- И он согласится?
- Потерпит год или два. А потом я вернусь к нему.
- А что станет с портретом?
- Он исчезнет. И в газетах появится заметка о том, что
его похитили и продали за границу какому-то частному коллек-
ционеру. Устраивает ли это тебя?
- Боюсь, что это не устроит директора музея и хранителей.
Их могут отдать под суд.
- Ну тогда оставайся безвестным посредственным художни-
ком. Это тебя устраивает?
- Вполне.
- Но меня это не устраивает. Мне хочется сделать из тебя
гениального художника.
- Не то столетие, - возразил я, - гении в живописи пере-
велись. Леонардо сейчас невозможен. А если и возможен, то не
нужен.
- Тебе не нужен. А мне нужен.
- Для чего? - спросил я.
Она не ответила.
- Ну для чего? Объясни. И объясни заодно - кто ты? Что ты
знаешь о себе?
- Я ничего не знаю о себе. Я знаю о других.
- Но почему ты так много знаешь о других и ничего о себе?
Она оставила мой вопрос без ответа. Может быть, она сочла
мой вопрос риторическим? Книга - это поток информации. Книга
всегда рассказывает в,ам о других, но что она может сказать
о себе? Когда-то Офелия называла себя книгой. Но это назва-
ние растаяло, как звук, как эхо, как воспоминание о том, че-
го не было и не могло быть.
Я встал и подошел к ней. Ее рука протянулась. Я взял ее
руку. Это была теплая, круглая, сильная женская рука. Я за-
был, что для этой руки нет ни расстояния, ни срока, что эта
рука может протянуться в палеолит и принести оттуда дымящую
головешку из разведенного первобытными людьми костра. Я за-
был, что для этой руки нет стен и нет преград. Я держал в
своей руке эту теплую нервную руку. А потом случилось то,
чего я втайне ждал и во что не верил. Эта рука вырвалась и
обняла меня.
Лицо Офелии было близко-близко и одновременно далеко-да-
леко.
И вдруг я испытал снова то давно забытое чувство, которое
испытывал, когда летел в вакуумах Вселенной. Колина комната
превратилась в отсек космического корабля.
Это длилось минуту или две. Потом я услышал женский смех.
И пол космического корабля, собранный из гравитационных плит
(гордость технической мысли будущих столетий), снова стал
деревянным полом давно не ремонтированной комнаты в комму-
нальной квартире.
- Теперь ты знаешь, кто я? - сказала Офелия.
- Но разве не все люди окружены бездонностью Вселенной? -
спросил я.
- Люди не чувствуют этого. Пока им это не дано.
- Но ты? Ты? Тебе это дано?
- Мне дано не только это. Мне многое дано. И мне ничего
не стоит из тебя, посредственности, сделать гения.
Я обиделся на эти слова, забрал холст и ушел.
37
Чудо поторопилось. Чудо боялось опоздать. Это было нетер-
пеливое чудо. И как всякое слишком нетерпеливое чудо, оно
едва ли имело отношение к науке, к технике.
Не прошло и двое суток, как мой бездарный эскиз превра-
тился в гениальную картину.
Этот подарок Офелия сделала мне ночью, когда я крепко
спал.
Утром я увидел ее. Она была на холсте. Не изображение.
Нет! Живое прекрасное существо на фоне, который был отрезком
холодного космического вакуума, куском вечной и бездонной
бесконечности.
Я встал и, не веря себе, подошел к холсту.
- Офелия! - окликнул я ее.
Но она не ответила. Она была только частью себя. Полуи-
зображение. Полужизнь. Подобие, не пожелавшее остаться толь-
ко подобием, но уже шагнувшее за черту, которая всегда отде-
ляла искусство от жизни. Шагнувшее и остановившееся в ожида-
нии. В ожидании чего? Разве может это случиться? Бальзак уже
дал ответ на этот вопрос, показав изнанку неосуществимого в
своем "Неведомом шедевре".
Это тоже был шедевр. Пока неведомый. Неведомый нико-
му, кроме меня и ее.
Я стоял перед портретом. Я ждал. Чего я ждал? Может, я
ждал, что она исчезнет и холст снова станет невнятным эски-
зом? Она должна была исчезнуть, поиграв с моим воображением
и оставив меня в дураках.
Но игра слишком затянулась. Я вскипятил чай на электри-
ческой плитке. Я разрезал огромный мясистый украинский поми-
дор. Потом я оглянулся. Чудо еще продолжалось. Она смотрела
на меня с холста, чуточку прищурив левый глаз и широко раск-
рыв правый. Мне показалось, что она сказала:
- Который час, милый?
Но она не сказала этого. Мне только показалось. Потом,
оставив ее в комнате среди потерявшихся от ее соседства, по-
тускневших, обезличившихся вещей, я закрыл дверь на ключ.
По лестнице я спускался медленно, как старик. Я заставлял
себя идти.
Зашел в парикмахерскую. Минут двадцать сидел, ожидая оче-
реди. Наконец кресло освободилось и я, предварительно поспо-
рив с каким-то нетерпеливым, не признававшим очередей, сел.
Парикмахер, взяв металлический стакан, пошел за водой. Тогда
я, как вор, вскочил с кресла и выбежал из парикмахерской.
Вот - дом. Вот - лестница. Вот - дверь в комнату. Я долго
не мог справиться с замком. Наконец дверь открылась.
Нет, ничего не переменилось, пока я ходил. Она смотрела
на меня с полотна. Так же живо. Только на ее лице появилось
другое выражение.
- Куда ты ходил, дорогой?
Я отчетливо услышал ее голос. Но она не могла говорить.
Не могла. Несмотря на всю живость, она все-таки была своим
подобием, а не собой.
С той минуты, как я увидел ее на холсте, для меня все из-
менилось. Какое-то странное чувство, чувство тревоги и од-
новременно покоя наполнило меня. Да и на холсте было изобра-
жено то же самое: счастье и тревога. Тревожной была бездон-
ность - фон, а счастье слилось с живостью и красотой ее уз-
кого прекрасного лица.
Я подумал: она разделилась. Половину себя она оставила
Коле, половину принесла сюда. Ведь это было чуточку больше,
чем подобие, и чуточку меньше, чем живая натура.
Часы шли. Минуты скользили. Бытие не остановилось на мес-
те от того, что это случилось. Я чувствовал себя хранителем
шедевра. Я боялся выйти из комнаты.
Так началась неделя, и так она кончилась. А затем я стал
понемножку привыкать. А когда я совсем освоился с тем новым,
что вступило в мою жизнь, я завернул картину в бумагу и снес
на заседание жюри осенней выставки.
И вот портрет "Незнакомки" (жюри одобрило это название)
оказался на стене большого зала рядом с картинами, которые
сразу стали невнятными и ненужными, как слова вчерашней га-
зетной передовицы.
Когда я пришел в выставочный зал, перед портретом "Незна-
комки" стояла толпа. Она созерцала молча. И если и были сре-
ди этой толпы критики и искусствоведы, им тоже закрыла скеп-
тический или восторженный рот красота и неожиданность, лив-
шаяся, как симфония, с полотна.
В Офелии (не мне называть ее незнакомкой), в ее лице и
фигуре с поразительной силой и магией был схвачен миг, миг
превращения античной богини в живую современную женщину.
Счастье на фоне тревоги. Ведь фоном прекрасно-устойчивому
образу молодой женщины служила бесконечность, бездонность
освободившей себя от всех земных форм космической материи.
Ощущение земной плоти и женского обаяния, погруженного в
тревожный океан бездонной бесконечности,- вот что охватило
всех и в том числе меня.
И вдруг чей-то женский чистый и светлый голос произнес:
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка.
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
Тогда вдруг все заговорили. Ко мне подбежал известный те-
атральный критик, человек с большим синим носом и беспрерыв-
но возбужденными гнойными глазами, и, схватив мою руку,стал
ее трясти.
- Это гениально! - кричал он. - Я вам не верю. У какого
великого мастера итальянского Возрождения вы стащили эту
вещь?
Я не стал возражать. Я и сам себе казался вором с той са-
мой минуты, когда увидел на своем жалком замученном холсте
не подобие, а само живое трепещущее существо, саму Офелию. '
Люди подбегали ко мне и что-то кричали. В этом шуме и га-
ме я не мог ничего разобрать. Может, они кричали, что я вор?
Мне казалось, что меня сейчас схватят и потащат в отделение
милиции. Это было похоже на скандал. И только несколько ми-
нут спустя я понял, что люди благодарят меня, но что их вос-
торг принял слишком буйные формы.
Незнакомая курчавая дама, подбежав ко мне на тонких козь-
их ножках, вдруг уронила на меня свое длинное лицо и громко
зарыдала.
- Я убита! Убита! - кричала она. - Сейчас я умру у вас на
груди.
Забыв о вежливости, о долге, о правилах приличия, я резко
оттолкнул ее и отпрянул. У меня сдали нервы. Они сдали в са-
мый неподходящий момент. Как лавина с горы, неслась на меня
буря признания, гроза бесприютной и неожиданной славы.
Расталкивая толпящихся, я кинулся из зала.
В раздевалке гардеробщик, солидный, как все гардеробщики,
подал мне пальто и спросил:
- Что за скандал? Кто-то кричал "убили"! Кого убили?
- Убийца - это я, - ответил я и протянул ему мелочь на
чай.
Он взял деньги, положил в карман, с достоинством поблаго-
дарил, сентенциозно заметил:
- На белом свете все может быть. До свиданья.
- До свиданья.
Мои ноги несли меня прочь от чуда. Сначала ноги, а потом
извозчичья кляча. Было комично, что я пытался убежать от
своей славы на извозчике.
Я затаился в своей комнате. Но спрятаться мне не удалось.
Меня настиг корреспондент "Бытовой газеты" в тот самый мо-
мент, когда я занимался бытом - стирал в мыльном тазу зано-
шенные носки.
- Я никого не убил, - сказал я корреспонденту. - Зачем вы
преследуете меня?
- Вы создали гениальную вещь, - перебил меня корреспон-
дент. - Нечто неслыханное. Шедевр. Расскажите, как вы рабо-
тали над своим шедевром?
Он достал блокнот и вытащил из кармана стило. С раскрытым
от любопытства ртом он сел на стул и навострил уши.
В эту минуту в углу за шкафом стала скрестись мышь. Она
явно спешила мне на помощь.
- У кого вы учились? - спросил корреспондент.
- У случая.
- У случая нельзя учиться.
- Почему?
- Случай это всегда случай, не больше. Случай - дурак. Он
ничему не может научить.
- Смотря какой случай, - возразил я.
- Вы хотите поразить меня оригинальностью?
- Допустим.
- Вы имеете на это полное право, - разрешил корреспон-
дент. - Вы создали шедевр.
- Не люблю я этого слова, - сказал я. - Оно чем-то напо-
минает мне жирное пирожное. Меня тошнит от жирных сластей.
- Испорченный желудок? - спросил корреспондент.
- Как у всякого кандидата в гении, - ответил я.
- Вы не кандидат. Вас без кандидатского стажа сразу за-
числили в гении.
- Откуда вы это знаете?
- Знаю. Все искусствоведы и критики говорят в один голос.
Я был на вернисаже. Я видел, что там творилось.
- Искусствоведы часто ошибаются. И тогда их поправляет
время. Боюсь, что они ошиблись и в этот раз. Но время их
поправит.
- Допустим, они немножко преувеличили, - согласился кор-
респондент. - Допустим, это не шедевр. Но все равно это за-
мечательная картина. Расскажите, как вы над ней работали?
- Я сделал эскиз. Довольно неважный эскиз. И потом о нем
забыл. Однажды утром я проснулся. Взглянул на эскиз. А эскиз
превратился в картину.
- Как это вдруг превратился?
- Не знаю.
- А кто знает?
- Чудо.
- Чудеса отменены, - сказал корреспондент.
- Кто и когда их отменил?
- Их отменил век. Наука. Я понимаю, вы не хотите пустить
меня в свое тайное тайных, в свою творческую лабораторию. Я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг