оспы несмотря на заклинание их зятяшамана, старавшегося изо
всех сил отогнать смерть, но не добившегося успеха, вопреки
своим знаниям и таланту.
Старуха пела, и голос ее был рядом со мной, но прошлое ее
было далеко и от нее и от меня, как тень того облака, кото-
рое отражалось в озере ее детства.
Я стоял неподвижно, слившись в одно целое с тем местом,
где мне предназначено было пребывать. В этой неподвижности
было нечто странное и загадочно-новое, незнакомое. Не стал
ли я уже вещью, спрашивал я себя, не подозревая о крайней
наивности своего вопроса. Как будто деревянный идол может
быть чем-нибудь иным. Но, может, я не идол, а истинный бог?
Но если я бог, почему так мал и узок мой кругозор? Я знаю
только о том, что происходит в чуме. Мир сузился до предела
этого жалкого, пропахшего дымом и сыромятными кожами шалаша.
Шаман вернулся вечером, держа в руке бутылку с водкой.
Прежде чем налить ее в деревянную чашку и выпить, он обмочил
палец водкой и провел по моим губам.
Шаман сел на корточки возле камелька и, схватив рукой пы-
лающее полено, поднес его к трубке. Он долго о чем-то думал,
затем взял доску и тем же ножом, которым выстрогал меня,
стал крошить табачные листья, смешивая их с корой сосны. Си-
ний дымок вился над его трубкой, выточенной из березовой
ветки и отделанной медной пластинкой, на которую был истра-
чен ружейный патрон. Это была красивая вещь, как, впрочем,
все другие вещи, которые я видел, разглядывая жилище. Осо-
бенно мне нравились коврики-кумаланы из оленьих шкур с раз-
ноцветным орнаментом, вышитые бисером искусной рукой жены
шамана.
Замедленность всего, что теперь я видел и слышал, говори-
ло мне, что это не быт, а бытие. Да, само бытие, простое и
бесхитростное, как та песенка, которую напевала хозяйка чу-
ма.
Живя в городе и приходя в коммунальную кухню, чтобы под-
жарить на керосинке яичницу или вскипятить кофе, я всегда с
особой остротой ощущал мещанскую пошлость быта, мелкую суету
домашних хозяек, быта, чьим символом был запах керосина или
раковины, в которую так непоэтично капала вода из крана.
Совсем по-другому выглядело все, что творилось в чуме.
Чудесный запах жареного на углях мяса смешивался с не менее
аппетитным запахом кирпичного чая, заваренного на густом,
как сливки, оленьем молоке.
Как прекрасна была жизнь человечества, когда человечество
бродило по бескрайним лесам, не знало унылых домов и моно-
тонных улиц и строило свой кров не из тяжелого камня, а из
легкой, как облако, березовой коры.
Мир "Калевалы" и "Гайаваты" был намного прекраснее, чем
мир квантовой механики. Такие мысли появлялись у меня. Но
ведь теперь я был не аспирант, влюбленный в ультрамикроскоп
и центрифугу, а плосколицый таежный божок, вырезанный из
сосны. А сосновому существу, пребывающему в дымном чуме,
разве пристало думать иначе?
Я оказался в не спешащем никуда мире. Все ежедневно пов-
торялось: приготовление еды, шитье зимней и летней одежды,
раскуривание трубки, медлительный разговор мужа с женой о
том о сем. Но в этом повторении, похожем на легкий шум лес-
ной реки, я не чувствовал монотонности, как в ритме "Калева-
лы" и "Гайаваты", сливавших слова и жизнь в одно спокойное
течение, где миг и вечность одно и то же.
В полудремоте я все мечтал о том, когда меня вынесут за
пределы чума. Но вскоре в этом надобность отпала. Я стал ви-
деть сквозь берестяяую стену. По-видимому, я действительно
начал понемножку превращаться из идола в бога, коли уже мог
видеть сквозь стены.
Я видел женщин, достававших из оленьих мешочков любимое
оленье лакомство - соль, и оленей, лизавших ладони добрых
женских рук, я видел облака, плывущие над конусообразной го-
рой, и синее прозрачное тело речки, где качались отраженные
лиственницы.
Это был тихий, никуда не спешивший мир, покой которого
скоро нарушили купцы. Они приехали в стойбище на волокушках
- длинных жердях, привязанных к хомутам лошадей. По-видимо-
му, они не любили или не умели ездить верхом. А таежные тро-
пы были слишком узки, чтобы пропустить телегу или тарантас.
Купцы приехали с товаром, и скоро начался торг, а потом и
безобразный пир. Шаман тоже принимал в нем участие.
Охмелевшие люди, встав в круг, начали плясать - мужчины,
женщины, старухи, старики. Их движения были изящны, легки и
подчинены древним ритмам, доносившимся сюда, как эхо далеких
тысячелетий и веков. А купцы хлопали в ладоши и ждали своего
часа, когда охмелевшие охотники отдадут пушнину за бесценок,
довольные теми безделушками, которые получат взамен.
Вот тут-то я и должен был вмешаться, если я был не идо-
лом, а истинным богом.
Мне нужно было встать, выйти из чума, сделав всего нес-
колько шагов, и пристыдить купцов. Но, к сожалению, я был не
в состоянии сделать даже полшага. Я мог только созерцать,
видя со своего места все, что творилось в стойбище. По-види-
мому, таежный бог, в которого меня превратила Офелия, был
жалким существом, всего-навсего деревянной вещью, привязан-
ной к одному месту, как всякая вещь.
Я стал сердиться на шамана. Ведь он просил меня засту-
питься за свое маленькое племя, а теперь сам оказался возле
купцов, своим поведением содействуя обману. Но мой гнев был
бессилен, как бессильно желание рассердившейся вещи.
Женщины и мужчины плясали. Плясали дети. Плясали, присе-
дая, старики и морщинистые старухи, не вынимая изо рта дымя-
щихся трубок. Казалось, плясала и конусообразная, похожая на
чум, гора вместе с синей речкой, в течение многих веков, а
может и тысячелетий, обегавшей гору и снова возвращавшейся
на свое место. В вечном движении реки, в спокойно-величавой
игре ее с ее подругой горой было нечто столь же прекрасное,
как в ритме затянувшегося танца.
На поляне возле костров плясали десятки мужских и женских
ног, обутых в легкие унты из оленьей кожи, расшитые разноц-
ветными полосками бархата и бисером. Женские, мужские и
детские ноги делали одновременные движения, то очень быст-
рые, то замедленные, вовлекая в танец все, что их окружало,
- гору, речку, озеро, лиственницы и их гибкое отражение в
воде. И только купцы сидели на своем месте, рыгая и перегля-
дываясь, ждали того часа, когда можно будет начать торг.
Древний, как тайга, ритм танца и монотонные слова песни не
пробудили в их деловых душах желание забыть о делах, о пуш-
нине. Они волоклись сюда на волокушках сквозь то каменистую,
то болотистую, колючую и душную тайгу вовсе не для того,
чтобы соблюдать интересы этих жалких и ничего не смыслящих
людишек, сейчас так смешно и так нелепо двигающих ногами.
Я все видел и все понимал, но ничем не мог помочь малень-
кому племени, хотя и был богом.
Я стал сердиться на себя, на свое бессилие, на Офелию,
которая, оставив при мне мои чувства, лишила меня рук, ног и
даже голоса.
Шаман вернулся в чум, когда закончившие торг купцы уехали
на своих волокушках, увозя собачьи, беличьи и рысьи шкурки.
Шаман пошатывался и чуть не упал. Хозяйка чума, его сухопа-
рая жена, тоже была пьяна. Нагнувшись, она стала изрыгать из
себя все, что съела и выпила. Ее нутро буквально выворачива-
лось наизнанку. Но шаман не обращал на нее никакого внима-
ния. Подойдя ко мне, он стал упрекать меня, что я забыл свои
обязанности бога, не наказал купцов, позволив им спокойно
уехать из стойбища и увезти пушнину. Где я был? - допытывал-
ся шаман. Неужели я ничего не видел? Кому нужен вечно сон-
ный, ничего не замечающий бог?
Мне хотелось сказать ему, что и он вел себя не очень-то
достойно. Где та пушнина, которая лежала в чуме? Ведь ее то-
же увезли купцы, оставив за нее немного полинявшего ситца и
бутылку водки, которую шаман держал в руке. Но все необходи-
мые слова остались со мной, потому что я был вещь, безмолв-
ная, как все вещи.
А шаман все перечислял и перечислял мои прегрешения, же-
лая свалить всю ответственность на меня.
Когда наконец он устал и свалился на нары, в чуме насту-
пила тишина. Но эта тишина не радовала меня. Я был почти
убежден, что рано утром в тот час, когда хозяйка чума начнет
разжигать костер камелька, чтобы вскипятить в черном котелке
густой кирпичный чай, шаман выполнит свои угрозы и бросит
меня в пылающий огонь. И это будет довольно будничная ги-
бель, не занесенная ни в какую летопись, гибель, о которой
никогда и ничего не узнает человечество.
Шаман громко храпел, положив руку с откушенным пальцем на
свою спящую супругу.
Наступила ночь, которая оказалась последней моей ночью в
стойбище.
Я услышал лай собак. Собаки явно лаяли на кого-то посто-
роннего, чужого. Потом послышались шаги. В чум вошла Офелия
и сказала тихо, чтобы не разбудить шамана и шаманшу:
- Молчи, если не хочешь попасть в огонь, как твои бездар-
ные предшественники.
32
Послышались упругие женские шаги. Половица скрипнула.
Дверь открылась. Вошла Офелия, в одной руке держа медный
чайник, а в другой сковородник со сковородой, на которой ши-
пела яичница-глазунья. Эта глазунья на шипящей сковородке,
незыблемая как негодующий голос соседки, служила ярким опро-
вержением того, о чем рассказывалось в предыдущей главе.
Острый Колин интеллект лихорадочно работал, чтобы переб-
росить логический мостик между яичницей на сковороде и пове-
дением шамана, оставшегося... Где? На дне сна или невозмож-
ной истинно загадочной действительности?
- Вставай, - сказала Офелия. - Я чай подогревать не пой-
ду. Ты слышал, что говорила соседка?
- Что-то о примусе. О том, что он коптит.
- Если бы только о примусе. О старухах говорила.
- О каких старухах?
- О тех двух, что дежурили на лестнице. Исчезли старухи.
Неизвестно куда пропали. Из угрозыска ходят. Ищут.
- А при чем тут мы?
- Она, эта склочница, считает, что мы причастны к делу.
Подозрительно себя ведем. Куда-то исчезали. И наше исчезно-
вение совпало с исчезновением двух старух.
- Но мы ведь вернулись.
- А старух-то нет. Где они?
- Обожди! Обожди! Где же я видел старух? На Садовой видел
в гоголевском Петербурге, когда я был коллежским асессором.
Я еще гадал, как они попали туда. С твоей помощью?
- Нет! Нет! Ты меня в это дело не впутывай. Не впутывай
ради бога. Я к этому не имела никакого отношения.
- Но это было или этого не было?
- Не впутывай ты меня в это дело.
- В какое дело?
- Исчезли обе старухи. Этим занимается сейчас угрозыск. А
как мы объясним свое отсутствие?
- А мы разве отсутствовали?
- Как ты думаешь? Нас не было здесь два с половиной меся-
ца. Если нас станут допрашивать, что ты ответишь, как объяс-
нишь?
- Я не умею врать. Скажу, что было.
- Но ведь ты сам не уверен, что это было.
- А ты уверена?
- Я не хочу отвечать на этот вопрос. Не хочу!
- А как быть со старухами? Я ведь их видел. Как они попа-
ли туда?
- Наверно, следили за нами. Были на очень близком рассто-
янии. А я не заметила.
- А вернуть их оттуда нельзя?
- Трудно. Но, конечно, можно. А если они вернутся, ты ду-
маешь, они станут молчать?
- Не думаю. Они сплетницы.
- Вот потому я и прошу, не впутывай меня в это дело. Са-
дись лучше есть яичницу. А чай греть я не пойду. Он остыл.
Но ноги моей больше не будет на этой кухне. Она говорит, что
я погубила этих старух, и не говорит, а кричит. Окно откры-
то. И весь дом слышал.
- Но обожди, не горячись. Люди живут в обыденном мире,
где все подчинено законам логики и здравого смысла. Угрозыск
пусть разыскивает пропавших старух. На то он и угрозыск. А
при чем тут мы? Мало ли в чем квартирная склочница может нас
обвинить!
Сказав это, Коля сел есть яичницу. В голове его мелькнула
мысль о том, что он много дней не ел и не пил, однако не
только не умер с голода, но даже, кажется, не похудел.
Он взглянул в зеркало, и зеркало подтвердило, что он нис-
колько не изменился.
- Ты говоришь, - спросил он Офелию, - что мы отсутствова-
ли два с половиной месяца? А где мы были?
- Для чего ты об этом меня спрашиваешь?
- Хочу знать правду.
- А зачем тебе ее знать? Все равно научно ты ее не смо-
жешь обосновать. А раз она научно не обоснована, то какая же
она правда? И кто ей поверит? Думаешь, в угрозыске поверят?
- Сейчас я спрашиваю не для угрозыска, а для себя. Мне
казалось, что это был сон.
- И мне тоже иногда кажется. Но посуди сам, разве может
сон продолжаться два с половиной месяца?
- Мне легче допустить, что я впал в летаргию, чем приз-
нать, что я был деревянным тунгусским божком.
Так начался и так прошел их первый день после возвращения
из путешествия.
33
А после первого дня наступил второй, третий, четвертый.
Коля снова погрузился в то, что в обыденной жизни, в жизни
без больших и значительных событий, мы обычно не замечаем. И
называют это безличными словами: неделя, декада, месяц.
Впрочем, не испытывают ли то же самое все люди, возвра-
тившиеся домой в привычный и давно заведенный уклад жизни из
интересной командировки или отпуска?
Отпуска? Вот и нашлось вертевшееся на кончике языка сло-
во, за которое можно спрятать себя и Офелию от слишком лю-
бознательных знакомых и соседей.
- Были в отпуске, - говорил Коля всем, кого интересовало
его отсутствие.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг