еще более химеричными и неправдоподобными.
Что касается Летнего сада... Летний сад был, действитель-
но, моложе себя на сто лет. Дубы и клены сейчас были значи-
тельно тоньше и изящнее, чем тогда, когда я их оставил на
том месте, переведя с помощью Офелии свои часы на сто лет
назад. Только статуи выглядели так же. Какая же из них была
Офелия? Я это позабыл. Ведь статуи все на одно лицо.
На мое счастье, в саду было совсем немноголюдно. Несколь-
ко нянек с детьми. Молодой француз-гувернер с мальчиком.
Подвыпивший чиновник с орденом, словно с картины Федотова.
Прикрывая лицо платком, я подходил по очереди к каждой
мраморной статуи""и шептал:
- Офелия! Офелия! Ты меня слышишь?
Но ни одна статуя не откликнулась на мой зов, может боясь
привлечь внимание публики. Они были все одинаковы, все не-
подвижны, спрятанные от меня в свой мертвый мраморный мир.
И вот тут-то я почувствовал тоску одиночества и заброшен-
ности, которую еще не испытывал в такой сильной степени ни-
когда. Меня потянуло домой. Но где был мой дом? Майор Кова-
лев жил на Садовой, по-видимому поблизости от Вознесенского
проспекта. Но в чьем доме? Я вспомнил слова, которые он лю-
бил повторять; "Квартира моя в Садовой; спроси только, здесь
ли живет майор Ковалев, - тебе всякий покажет".
С трудом я добрался до Садовой и спросил двух старух, су-
дачивших возле дома, покрашенного в ярко-синий цвет:
- Скажите, пожалуйста, где проживает майор Ковалев?
И тут я узнал старух. Это были те самые старухи, которые
жили в одном доме со мной на Васильевском острове. И они то-
же узнали меня, несмотря на мое коллежско-асессорское об-
личье.
Как попали они сюда, в XIX век? Приехали на трамвае? Но
сюда не проведен еще ни один трамвайный маршрут.
И тут ощущение, что я замкнут в каком-то странном, похо-
жем на дурной сон мире, заставило меня покрыться холодным
потом.
Старухи были те же самые. И я был тот же. Но мир был го-
голевским. И все это было не на сцене театра, а на самом де-
ле.
Да, это была Садовая, но она была моложе той Садовой, ко-
торую я знал, на сто лет.
И только обе старухи были ни моложе и ни старше себя.
Они стояли молча.
Я оглянулся, услыша чьи-то шаги. Ко мне шел квартальный.
31
Продолжение записок
Покинув Петербург первой половины XIX века (разумеется, с
помощью мраморной статуи, быстренько и умело расколдовавшей
себя и меня), где же я оказался? Может, у себя дома на Ва-
сильевском острове? Не тут-то было.
Меня ждали другие приключения и метаморфозы в духе рома-
нов XVIII века, того века, к культуре которого Офелия имела
большое пристрастие.
Она превратила меня в поэта. Но одновременно я был не
только поэт, но и лес.
Тут, конечно, было значительное отступление от традиций
XVIII столетия в сторону поздней овидиевой античности,
во-первых, а во-вторых, в сторону Хлебникова и Джойса, ста-
вивших перед собой такого рода экспериментальные задачи, но,
в отличие от нашей волшебницы, не в жизни, а только на бума-
ге.
Мое существо настолько пропиталось природой, что стало
своего рода кентавром: полулес-получеловек.
Речь, разумеется, идет не о внешнем моем облике. Все это
протекало внутри меня. Я чувствовал, что я лес и одновремен-
но молодой человек. Овидий XX века. Никто из моих родных и
знакомых (кроме самой Офелии), не подозревал о двойственнос-
ти моего удивительного существования. Но тот, кто читал мои
стихи, чувствовал, что с ним разговаривает лес, превращая
слова в ветви, в птичий свист, в топот бегущего оленьего
стада, в синие облака, отраженные в прозрачной воде лесной
реки.
Тут я вынужден сделать коротенькое отступление от хлебни-
ковско-рилькевско-джойсовской темы, касающееся только моей
персоны и не имеющее отношения к очеловеченной природе. Офе-
лия, в сущности, предоставила мне небольшой отдых, передышку
после одних пережитых мною испытаний, в предшествии других,
еще более трудных.
Но вернемся к лесу, с которым я был связан отнюдь не той
связью, которой могут похвастаться лесорубы, плотогоны,
охотники за разного рода лесной и речной дичью.
Я скорей был дичью, чем преследователем. От имени ее -
летающей и ходящей - я обращался к людям, а также от имени
всех стволов и ветвей, которым угрожала электрическая пила.
Ах, как я ненавидел ее звук, так же как и самодовольные
лица мерзавцев, стрелявших в оленью важенку, кормившую со-
сунка.
Ощущение, что я - лес, охватывало меня не только в те ча-
сы и минуты, когда я, набрасывая слова на бумагу, пытался в
строку втиснуть весь мир. Нет, это ощущение необычайной све-
жести не покидало меня ни на улице города, ни на вокзале,
где меня ждали поезда, ни в тихих залах библиотек. Книга
раскрывалась мне на той самой странице, где все нити мира
соединялись в один центр, в одно начиненное эмоциями поле.
Опровергая все законы бытия, я одновременно пребывал в
двух разных точках слишком пластичного, почти волшебного
пространства: в комнате поэта посреди большого шумного горо-
да и далеко-далеко от всех городовв лесу. В лесу я был де-
ревьями и облаками, и синей речкой, что неслась, тихо напе-
вая, вся прозрачная, как строчка поэмы, в которой отразились
длинные коричневые стволы, темно-зеленые ветви и рыжие бел-
ки, прислушивающиеся к стуку дятла.
В городе же я был молодым, очень застенчивым человеком,
пытавшимся слиться с вещами при помощи слов и ритма, войти
внутрь вещей и увидеть то, что остается от всех скрытым.
Но в те удивительные мгновения, когда все окружающее (до-
ма, улицы, предметы) пыталось установить со мной контакт и
слова, которые я набрасывал на бумагу, были, как губка, про-
питаны утренней росой и свежестью мира, лес окликал меня по
имени, словно он был тут, возле открытого окна. И тогда мне
все окружающее представлялось чуточку иным, чем оно было на
самом деле. Я видел дома и прохожих словно сквозь речную
синь, и мне казалось, что лесная прозрачная река пришла сюда
к высоким домам и заговорила с прохожими на том языке, на
котором умели говорить только Гомер и Пушкин.
Когда я шел по улице, прозрачными становились камни и ка-
залось, лесная река течет внутри домов, смывая со всех лиц и
предметов пыль обыденной жизни...
Я слышал, как куковала кукушка, повторяя себя в звуке, но
звук был чист, и мне чудилось, что сама природа окликает ме-
ня и ждет, когда я отзовусь.
Прекрасны были эти мгновения. Переливаясь, как голос ку-
кушки, они превращались затем в часы и дни. Я шел в сквер,
где недавно была поставлена статуя, изображавшая древнегре-
ческую богиню. Никто кроме меня не знал, что богиня притво-
рялась статуей, что она была живая.
- Офелия! - окликал я ее. - Сколько же необыкновенных
дней ты мне подаришь? Мне нужно закончить поэму. И мне сов-
сем не хочется спешить.
Я возвращался домой в свою маленькую комнату, садился за
стол и раскрывал книгу одного удивительного поэта. С ним то-
же были откровенны и явления и вещи, но, глубоко чувствуя и
понимая язык всего окружающего, он тем не менее был несчас-
тен.
Почему? Я этого не мог понять. Я никогда еще не испытывал
такого счастья, как теперь, когда Офелия превратила меня в
подобие кентавра, чудесно соединив лес и человека в одно су-
щество.
Ночь уносила меня туда, где шумел лес и неслась лесная
река. И когда наступало утро, рано-рано, когда еще не прос-
нулись люди в домах, она возвращала меня в город. И тогда
слова, которые я набрасывал на бумагу, становились озерами,
тропой, вьющейся в горах, свистом иволги, молнией, прорезаю-
щей темноту.
Я ходил по комнате из угла в угол и повторял эти слова, а
за окном уже начал шуметь дождь, чтобы закончить строфу той
главы, которую я писал.
Но не дописал я главы. Не дали. Пока шумел дождь под ок-
ном, вошла Офелия, тяжело, но бодро ступая мраморными нога-
ми.
А затем... Затем перевернулась страница, но не моей руко-
писи, а той немножко страшноватой поэмы, которую творила
Офелия отнюдь не только из одних слов.
В кого же она превратила меня в этот раз? В рыцаря? В
древнеегипетского жреца? В екатерининского вельможу? В
крестьянина, поджигающего помещичью усадьбу? В киноактера
Адольфа Менжу с усиками жуира и манерами светского льва? В
папу Пия, пронумерованного латинскими цифрами? В Казанову,
потерявшего счет своим легкомысленным победам? В Христофора
Колумба? В великого хитреца и подлеца Фуше? В Вандомскую ко-
лонну или в картину Питера Брейгеля Старшего, прозванного
"мужицким"? В Леонардо да Винчи или в самого Микеланджело?
Ни вы, ни я не смогли бы ответить на этот вопрос.
Она превратила меня в полено, при этом сохранив сознание,
в котором, казалось бы, совсем не нуждалось это полено.
Сознание-то и помогло мне осознать ситуацию. Ситуация бы-
ла самая непредвиденная. Полено находилось в деле. Его дер-
жал в своих ловких сильных руках шаман. Орудуя острым ножом,
он вырезал из дерева своего нехитрого плосколицего божка.
"Что делает со мной жестокая Офелия? - подумал я. - Еще
полчаса назад я был поэтом в большом городе. А сейчас, даже
стыдно сказать, сосновое полено, сырой материал в руках нег-
рамотного человека, какого-то полудикаря".
Но неграмотный человек, полудикарь, никогда не учившийся
в Академии художеств, оказался талантливым скульптором. Дело
подвигалось довольно быстро. Полено превратилось в таежного
бога, как воображал шаман, или в идола, как думал я, не по-
дозревая, что идол как раз-то и окажется истинным богом.
Стружки летели во все стороны. И по движению ножа, и по
удовлетворенному взгляду узких, посматривающих как бы из ще-
лочек глаз шамана я начал догадываться, что у полена уже по-
явилось лицо с носом, ртом и глазами, тоже узкими, как щел-
ки. А если бы не было глаз, откуда бы я видел шамана, его
воняющую олениной руку и нож, который так и бегал по дереву,
вгрызаясь в его пахнущую сосновой смолой плоть.
Закончив свою работу, шаман поставил меня - деревянного
идола (а может, и истинного бога) - в углу покрытого берес-
той чума и стал молиться. Он произносил слова, смысл которых
был мне понятен только отчасти. Это была не только молитва,
это был разговор со мной, и разговор по душам. Правда, я
молчал. Но он говорил за себя и за меня. Он просил меня,
чтоб я был доброжелателен к нему, к его жене и к его малень-
кому племени, которое спаивают водкой и ловко обманывают бо-
родатые жадные купцы, подсовывая в обмен на ценную пушнину
всякий негодный хлам.
Шаман жаловался мне на купцов и на какого-то чиновника
Авдея Иваныча, который тоже требовал пушнины, но взамен не
давал ничего, даже никому не нужных тряпок. Шаман просил ме-
ня, чтобы я наказал чиновника, принеся ему в подарок неболь-
шую беду (большой беды он не желал даже врагу), и заодно на-
казал и купцов за их жадность, но тоже не слишком строго,
потому что у них есть жены и дети, а детей нельзя обижать.
Слова шамана и его желания были справедливы, и я почувс-
твовал к нему симпатию, несмотря на то, что он был знахарь и
разносил повсюду суеверия и мрак.
"По-видимому, и среди знахарей попадаются порядочные лю-
ди", - подумал я, очень озабоченный просьбами шамана.
Вряд ли без помощи Офелии я мог бы выполнить все эти
просьбы. Но Офелии не было поблизости. Она где-то скрыва-
лась. И если в городе ее было нетрудно найти, обойдя сады и
скверы и вглядываясь в лица псевдоантичных статуй, то здесь
же не город, а тайга и можно скрываться от людей, превратив-
шись в лиственницу, в зверя или в камень.
Перечислив все просьбы и желания, шаман попросил меня их
не забыть. Он сказал, что мой предшественник, плосколицый
бог, тоже вырезанный им из сосны острым, хорошо отточенным
ножом, страдал крайней забывчивостью и потому был брошен в
костер. Кому хочется иметь бога, невнимательного к просьбам
людей, судьба которых всецело зависит от него.
Голос шамана стал грозным, и из узких щелочек косо смот-
рели на меня его глазки, которые вдруг стали хитрыми, как у
младенца, пытающегося обмануть отца или мать.
Испугали ли меня слова шамана? Пожалуй, немножко испуга-
ли. Я был вырезан из сухого дерева и живо представил себе,
как буду гореть.
Помолившись, шаман решил, что я голоден, и помазал мои
губы медвежьим салом. От этого мне стало не по себе, словно
медведь облизал мне лицо своим липким скользким языком.
В чуме было тихо. Горел огонь в камельке, в том самом ка-
мельке, где сгорел мой предшественник, не справившийся с
трудными обязанностями бога. Мне хотелось узнать, что было
за пределами жилища, но я хоть и был богом, однако не умел
видеть сквозь стены, сшитые из бересты, положенной на остов
из крепко связанных ремнем жердей.
Запах дыма приятно щекотал ноздри. Пахло олениной, жарив-
шейся на горячих углях. Шаман куда-то ушел. И я слышал толь-
ко покашливанье его сухопарой жены, шившей чулки из шкуры
оленьего выпоротка толстой костяной иглой, сквозь ушко кото-
рой была протянута крепкая, как ремень, жила.
Старуха напевала себе что-то под нос и изредка почтитель-
но поглядывала в тот угол, где на неаккуратно вырезанной
доске стоял я - новенький, пахнущий стружками бог, существо,
от которого зависела судьба сотен людей, составлявших не-
большое племя, кочевавшее по бескрайней тайге.
Она напевала, вспоминая свою молодость еще до того, как
будущий ее муж - начинающий, но подающий большие надежды ша-
ман - выменял ее у отца за упряжку быстрых оленей и большую
связку вывернутых наизнанку беличьих шкурок. Она вспоминала
молодость, и река вплетала свой далекий шум в слова ее пес-
ни, то грустной, то веселой, и тень облака отражалась в да-
леком озере, принесенном сюда в чум ее воспоминанием.
Воспоминания чем-то похожи на сны. Они несли ее туда, в
прошлое, которое не вернется, к отцу и к матери, помершим от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг