хранящихся в архивах, и запечатанный в головах литературове-
дов и историков.
- Ни, ни! - грозила она тогда мне своим длинным античным,
но еще не мраморным пальцем. - Ни под каким видом! Ты меня
подведешь, да и себя тоже. Останешься на всю жизнь в гого-
левском времени и вместе с ним станешь страницей давно всеми
прочитанной книги.
Она так упорно настаивала на этом времени, словно оно бы-
ло пунктом того договора с Хроносом, который она нерасчетли-
во и легкомысленно подписала, предварительно не посоветовав-
шись с опытным юристом.
И вот я изображал инфантильного придурка, обманывая Гого-
ля и, что еще безнравственнее, - бедную мать. Настоящий же
придурок был вынесен за скобки времени и превращен в ка-
кой-то незначительный предмет, мимо которого скользит невни-
мательный глаз слуг, прибирающих большой барский дом со мно-
жеством комнат, наполненных вещами. Может, лучше бы остаться
этому идиотику предметом, в который его превратили, чтобы
вместо него подсунуть меня. Но тогда мне пришлось бы остать-
ся вечным дублером, подменяя его, - не слишком ли дорогая
цена за то, чтобы видеть Гоголя, вскоре оставившего эту
весьма сомнительную и малоподходящую к его натуре должность.
Но пока Гоголь еще приходил, отдавая за небольшое жало-
ванье свое время и свою энергию, все, что впоследствии так
высоко оценило человечество, никогда не знающее заранее, из
какого человека получится гений, и заставляющее неопознанно-
го гения заниматься унижающим его человеческое достоинство
делом.
Но, пожалуй, не было на свете такого дела, которое бы не
подходило Гоголю. И даже эти жуткие часы и минуты, когда он
сидел против несчастного дурачка, развлекая его картинками и
междометиями, Гоголь умел наполнить смыслом. Эти часы и ми-
нуты превращались в напряженное, как музыка, бытие, чем-то
похожее на лучшие сцены спектаклей Мейерхольда.
Если бы кто-нибудь мог остановить время, как остановил
его Гоголь в "Мертвых душах", изъяв своих дивнопластичных
героев из эпохи и пересадив их в вечность... Целое "я", при-
чудливо склеенное с "полу-я" несчастного сына Александры
Ивановны, пробиваясь сквозь полусумрак его полусонного соз-
нания, пыталось со всей силой цепко схватить мгновение, и
если не остановить, то по крайней мере задержать его. Не так
ли наше сознание чувствует себя в затихшем зале кинематогра-
фа, когда на чудесно мерцающем экране появляется фигура или
лицо героя фильма, с которым слилось бытие актера, да еще
как волшебно слилось!
Гоголь играл самого себя. Вот он остановился перед боль-
шим зеркалом и отразился там, забыв о том, что могут быть
свидетели его насмешливого свидания с самим собой. Он сделал
гримасу собственному отражению в зеркале, а потом, надев на
свое подвижно-юмористическое лицо неподвижную маску домашне-
го учителя, характерной своей походкой, походкой человека,
перешагивающего через ему одному только видимый порог, дви-
нулся уже на менее приятное свидание со мной.
Он сел за стол, отделявший его от меня. Минуту или две
тяжело вздыхал и сморкался, усилием воли заставляя себя при-
нять ситуацию, в которой трагическое было слито с комическим
почти так же органически, как в его еще не написанных повес-
тях.
Перед ним сидел предмет с обличьем подростка. А он, Го-
голь, должен был совершить чудо. Но чудо не давалось ему, и
это его мучило, как впоследствии мучила необходимость читать
в университете лекции по всемирной истории в уплату за прис-
военное ему звание и должное гь адъюнкта.
Как мне хотелось ему помочь, но я этого не смел, помня о
предупреждении Офелии и боясь остаться навсегда в этом барс-
ком, быстро наскучившем мне особняке.
Гоголь показывал очередную картинку и уже не веселым и
живым, а каким-то отсутствующим голосом говорил:
- Это кошка, кошка.
Но слово не порождало в голове его ученика образ.
Я молчал, наблюдая, как на лице неудачливого педагога по-
являлось выражение беды.
- Меня скоро выгонят отсюда, - сказал Гоголь настолько
тихо, чтобы его не могли услышать стены.
Время шло. До поры до времени его оплачивали. Но пора по-
думать не только о Гоголе, но и о себе. Человек редко бывает
доволен, даже когда исполняются его самые заветные и неис-
полнимые желания. Мне было досадно, что один из самых гени-
альнейших писателей, творец самых тонких и смелых художест-
венных концепций, разговаривал со мной при помощи одних меж-
дометий, как с лошадью или собакой. Для того ли я рискнул
нарушить законы физики, чтобы сидеть истуканом, не смея ни о
чем спросить у того, кто так мало успел рассказать о самом
себе и о своей таинственной связи с сущностью слов, из кото-
рых он мог лепить, как бог, и живое и мертвое.
Ведь это он (правда, несколько лет спустя) вылепил из
слов, как из плоти, коллежского асессора Ковалева, любившего
называть себя майором.
Коллежский асессор Ковалев - это была моя вторая роль,
которую меня заставила играть Офелия, и тоже не на сцене, а
в сконструированном ею мире, одновременно напоминающем и
сцену и жизнь.
Ковалев, как известно, жил на Садовой и ходил на Возне-
сенский проспект к цирюльнику Ивану Яковлевичу приводить се-
бя в тот бравый вид, который подобает жениху, подыскивающему
богатую невесту.
В сущности, мое новое бытие, бытие в личине майора, и на-
чалось в этот момент, когда цирюльник Иван Яковлевич (фами-
лия его утрачена, и даже на вывеске егогде изображен госпо-
дин с намыленной щекой и подписью: "И кровь отворяют" - не
выставлено ничего более), когда Иван Яковлевич, схватив пах-
нувшими луком и свежим хлебом пальцами мой нос, стал лихо
водить бритвой в самом близко-угрожающем расстоянии от этого
весьма необходимого предмета.
В зеркале отражались спина и затылок Ивана Яковлевича и
чья-то намыленная физиономия, одновременно совершенно чужая,
посторонняя и в то же самое время как бы слившаяся с моей.
В средней школе мне нередко случалось участвовать в люби-
тельских спектаклях и наклеивать у себя под носом усы. Перед
выходом на сцену я заглядывал в зеркало, каждый раз с обма-
нутой надеждой - увидеть вместо себя кого-то другого, вол-
шебно вобравшего в себя всю мою серенько-обыденную личность
со всеми ее потрохами.
Не это ли творилось и сейчас с помощью помазка, руки и
тусклого зеркала, отражавшего то ли мою, то ли чужую физио-
номию? Все происходило как во сне, где несколько образов и
сознаний сливались, преследуя какуюто свою неясную для спя-
щего цель.
Но вскоре мне стало ясно, что слишком замедленный ритм и
темп времени едва ли мог соответствовать более быстрому тем-
пу сна и, кроме того, пахнущие луком пальцы цирюльника и
прикосновение бритвы к щеке были детерминированы в куда бо-
лее сильной степени, чем это было в зыбких возможностях гре-
зы или сновидения.
Пальцы левой руки Ивана Яковлевича все крепче и крепче
сжимали мой нос, в то время как правая рука, не менее реаль-
ная, чем левая, покрывала мой подбородок мыльной пеной.
Темп времени был более замедленным не только чем во сне,
но даже чем наяву в XX веке, когда руки парикмахера спешили,
подгоняемые очередью, сидящей в зале и стремящейся поскорее
отбыть довольно прозаичный и будничный ритуал.
Нет, судя по тому, с какой неторопливой, истинно артисти-
ческой страстью Иван Яковлевич намыливал мою щеку уже во
второй, если не в третий раз, обряд еще не потерял ни грана
своей значительности, свидетельствующей о том, что челове-
чество было на сто лет моложе и умело более благоговейно от-
носиться к достижениям цивилизации.
Когда цирюльник наконец закончил свое священнодействие
над лицом коллежского асессора и, отойдя на два шага, стал
смотреть на свою работу, как смотрит художник на только что
законченную картину, я на долю секунды почувствовал несовпа-
дение себя с той личностью, которая самим ходом событий была
вплетена в ткань другой, чужой эпохи.
Вместо себя в зеркале я видел статного господина в костю-
ме, словно взятом напрокат в театральном гардеробе, и физио-
номия этого господина (синтез наглости и смущения), повто-
ренная отражением, тоже оценивала работу мастера, правда не
столь удовлетворенно и куда более придирчиво.
И вдруг я услышал голос, исходящий из моего нутра, но от-
нюдь мне несвойственный, голос барственно-низкий, играющий,
с покровительственными нотками:
- А вы не поцарапали меня, Иван Яковлевич, как в прошлый
раз? И почему от пальцев у вас исходит уж слишком неделикат-
ный запах?
Потом рука коллежского асессора (моя рука) полезла в кар-
ман за кошельком.
Тут и случилось то, что иногда случается на провинциаль-
ной сцене или в любительском спектакле. Актер на минуту по-
терял нить, которая связывала его с образом персонажа разыг-
рываемого спектакля.
Мое "я", разумеется мое, а не "я" Ковалева, забыло,
сколько платили за бритье в первой половине XIX века.
Я или коллежский асессор (он же майор), в эти минуты ско-
рей я, чем человек, привыкший бриться у цирюльника на Возне-
сенском проспекте, стоял с раскрытым кошельком, стесняясь
спросить у цирюльника, сколько ему полагается за выполненную
работу, словно Иван Яковлевич мог заподозрить, что перед ним
не коллежский асессор, требовавший от всех, чтобы его назы-
вали майором, а неизвестное существо, неумело исполнявшее
свою роль.
Я вспомнил, что в парикмахерской на углу Среднего и Шес-
той линии, где мне изредка приходилось стричься, я оставлял
в кассе пятнадцать или двадцать копеек (добавочный пятачок
за одеколон).
Рука майора вынула из кошелька два старинных гризенника и
протянула цирюльнику. На лице Ивана Яковлевича, не раз испы-
тавшего на себе чрезмерную бережливость педантичного холос-
тяка, изобразился испуг, смешанный с радостью. Он неуклюже
поклонился и сказал:
- Благодарствуем. Премного обязан. Прикажете ждать в сле-
дующий четверг?
Майор, по четвергам ходивший к Подточиной Пелагее Гри-
горьевне, штабс-офицерше, у которой была прехорошенькая доч-
ка, принял подобающий ему вид и снова бросил взгляд на свое
отражение в зеркале. Красивый нос, слегка оттененный черными
усами, приветливо глядел на него из зеркала, ничуть не пост-
радав от прикосновения толстых, пахнущих луком пальцев Ивана
Яковлевича.
Майор Ковалев вышел от цирюльника и свернул в сторону
Невского проспекта. Мое "я" все теснее и теснее сливалось с
этим франтовато-фатоватым существом, вкладывавшим в каждый
сделанный им шаг упругую энергию полнокровного, хорошо упи-
танного, чрезвычайно довольного собой человека.
Ноги упруго несли меня по Садовой мимо Апраксина и дальше
к Гостиному двору, а затем вынесли на Невский, похожий на
гравюру первой половины XIX века. Гравюра ожила. Дома приня-
ли вполне вещественный трехмерный вид, как и полагается до-
мам, честно стоящим пока на прочном фундаменте и как будто
не собирающимся входить в заговор с одной из мраморных ста-
туй Летнего сада.
Мимо домов вышагивали такие же вполне довольные собой
личности, как майор. Иные из них вели под ручку прехорошень-
ких барышень или дам, нашептывая им на ухо нежные глупости и
комплименты. По проспекту летели рысаки, неся кареты, где на
запятках стоял, лукаво посматривая на пешеходов, казачок или
взрослый лакей.
Майор подумал с некоторым налетом грусти, что у него нет
собственной кареты, но если удастся устроить задуманный
брак, то, может, впоследствии появится и карета. Серые рыса-
ки на бегу изящно и высоко будут поднимать копыта, лакей бу-
дет стоять на запятках, а кучер кричать:
- Пади! Пади!
Размышления майора как раз в эту минуту прервал крик ку-
чера. Но это кричал не его будущий кучер, а чужой, и кричал
на майора, слишком неосторожно переходившего небезопасный
Невский проспект. В окрике было нечто снисходительное: куда,
мол, лезешь, мелкий асессоришка, когда я везу знатную персо-
ну.
Майор, разумеется, не сообразил, что в этой карете едет
его собственный нос. Он был уверен, что нос на своем месте,
где он спокойно и торжественно пребывал, всегда наперед
зная, что эту должность обязан исполнять с неукоснительной
точностью.
Дойдя до книжной лавки Смирдина, майор подивился ничто-
жеству каких-то плохо одетых личностей, рассматривающих кни-
ги, выставленные в окне. Майор до книг был не охотник и до
газет тоже, читал лишь объявления в "Северной пчеле" и удос-
таивал своим вниманием только окна в Гостином или Апраксином
ряду, где были выставлены куда более интересные и значитель-
ные предметы.
Но постепенно шаги майора становились все менее упругими
и уверенными. Прохожие бросали ка его лицо кто удивленный,
кто испуганный, кто - насмешливый взгляд, словно отмечая там
какой-то непорядок. Уж не отрезал ли Иван Яковлевич один ус,
оставив другой?
Майор зашел в кондитерскую, чтобы взглянуть в зеркало. В
кондитерской никого не было. Мальчишки мели комнаты и расс-
тавляли стулья. Зеркало, отличавшееся завидной, но слишком
жестокой правдивостью, доложило майору, почему прохожие уде-
ляли чрезмерное внимание его лицу. На лице не обнаружилось
носа.
Прикрыв то место, откуда исчез нос, носовым платком, ма-
йор пошел к Летнему саду. В его цельной, слишком цельной,
здоровой натуре снова произошло психическое раздвоение. Он
состоял из двух половинок: себя и меня. Но с каждым шагом он
все меньше и меньше становился собой, оставляя мне все, за
исключением исчезнувшего носа.
Ноги несли меня к Летнему саду, где стояла Офелия, дубли-
руя одну из мраморных статуй. Я прикрывал лицо носовым плат-
ком, чтобы не привлекать к себе внимания,
Я уже упоминал: с каждым шагом мое существо становилось
все более моим, теряя свойственную майору уверенность в
прочности мира, осколком которого был он сам.
Опять ритм жизни стал походить на сон. Мне казались приз-
рачными те улицы, по которым я шел. Они чудились мне декора-
циями, склеенными с кусками реального прошлого и от этого
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг