мыть прихожую и платить за телефон), пока она стояла на кух-
не возле котлет, Коля пытался понять и оценить наглядность,
которую она только что претворяла в слова, уподобляясь заго-
ворившему Хроносу, Хроносу куда более откровенному и искрен-
нему, чем многотомные труды историков, пытавшихся с помощью
немощно-академических фраз усмирить разбушевавшуюся стихию
истории.
Были ли у нее предшественники и предшественницы? Разуме-
ется, да. Родовое видение, называемое фольклором. Оно тоже
пыталось рассказать о том, что видел не один, а сотни раз-
новременных свидетелей, сменявших друг друга вместе с вечно
уходящими и вечно проходящими поколениями.
Не была ли она сестрой "Калевалы" и "Гайаваты", родствен-
ницей "Илиады" и "Одиссеи"? Но как же песня (даже сказоч-
но-эпическая) смогла превратить себя в женщину, в существо,
находящееся в одной точке пространства, хотя и тасующее сто-
летия так же легко, как тасуют карты? Да, существо (по-дру-
гому не скажешь), умеющее не только смеяться и плакать, но
и, быстро бегая проворными пальцами по клавишам, печатать на
машинке. Ведь это она красила губы губной помадой, купленной
на деньги, сэкономленные на рынке, где еще можно торговать-
ся, а не стоять с выбитым чеком, ожидая, пока магический чек
превратится в масло, яйца или колбасу.
Дотрагиваясь до нее, держа ее у себя на коленях, поднося
свои губы к ее уху или щеке, Николай чувствовал прелесть
женской плоти, но он одновременно постигал каким-то шестым
или седьмым чувством, что это, казалось бы, конечное сущест-
во не заканчивалось здесь, в этой маленькой жалкой комнатке,
а уносилось в бесконечность. Эта антиномия конечности и бес-
конечности буквально сводила Колю с ума, и, чтобы найти об-
щий язык с логикой обыденной жизни, Колин ум невольно прибе-
гал к софизму, стараясь обмануть не то действительность, не
то себя. Ведь всякое живое существо, рассуждал он, особенно
женское, состоит из двух половинок: себя и времени. Ведь все
мы связаны тысячами нитей со случаем и с эволюцией, и эти
нити ведут одновременно и в прошлое и в будущее.
Но кто же она? Если бы он жил в XVIII веке или раньше,
ему было бы легче ответить на этот вопрос. Тогда ведь верили
в дьявола и даже в то, что он может превратиться в женщину,
о чем красиво рассказывает старинная фантастическая повесть
Казота "Влюбленный дьявол".
Мог ли поверить Коля, что время обратимо и что Офелия
явилась, как он слышал раньше от одного ее знакомого, прямо
из XXII века, минуя XXI, где книги еще не превращались в де-
вушек или в электронных богинь, способных совсем по-хлебни-
ковски переходить из веков в века и даже регистрироваться в
загсе.
Коля размышлял, пока она жарила на кухне котлеты. Потом
послышался женский крик и вместе с ним другой, еще более
громкий. По-видимому, начался обычный квартирный скандал.
Кто-то бил посуду, был слышен жалобный стон осколков. Потом
дверь комнаты распахнулась. Вбежала Офелия, вся красная, с
трясущимися от плача губами.
- Подумай! Она обозвала меня ведьмой. И сбросила мои кот-
леты вместе со сковородкой на пол.
- Кто?
- Кто же еще? Халатова! Кричит, что она жена бывшего про-
летария. Как будто мы с тобой буржуи или служители культа!
Коля смотрел на Офелию. Она ли это была? И как соединить
чудо, которое она сейчас творила из слов, с этим скандалом
на кухне?
Квартирный скандал пошумел, погремел и смолк, к величай-
шему огорчению двух старух, которые выскочили из своих квар-
тир на лестницу, чтобы узнать, кто выйдет победительницей -
бойкая, голосистая, зубастая Халатова, жена кустаря из коо-
перативной сапожной мастерской имени Анри Барбюса, или эта с
непроизносимым именем, которая еще недавно молилась своему
финскому или эстонскому богу и продала этого бога за новое
платье и чулки, расписавшись с интеллигентом.
Да, скандал смолк слишком быстро. По-видимому, интелли-
гент пристыдил свою финку и, боясь товарищеского суда, изви-
нился за нее. Скандал стих, и в квартире © 16 наступила ти-
шина.
И в этой тишине Коля снова слушал, погружаясь в бездонную
стихию времени, в леса, где индейцы выслеживали зверей и
складывали песни, в которых птичий посвист и стук топора,
плач ребенка и любовный говор соединялись в одну мелодию с
шумом дождя и шепотом листьев. Из доколумбовых лесов она ве-
ла его, минуя столетия, в век, где все города стали пригоро-
дами одного мирового города, занявшего всю планету и проло-
жившего улицы под океаном. Мир был слишком густо населен, но
люди этого не замечали. Перенаселенность и тесноту, как всем
известно, куда легче переносить в поезде и трамвае, чем в
квартире. А мир двигался, ничто не стояло на месте, даже са-
ды и дома, скамейки и статуи. И это беспрерывное движение
примиряло человека с прихотью случая, заставившего его поя-
виться на свет в век подводных улиц и надводных садов, а не
в те удивительные тысячелетня, когда дикие леса пели свою
лесную песню и реки разговаривали с человеком на эпическом
языке Гомера или "Слова о полку Игореве".
29
Но кроме мифа - увы! - существовал и быт. Все шло испод-
воль и незаметно. Офелия слилась с этим бытом, вошла в него,
наполнилась им и чувствовала себя так же, как многие другие
красивые женщины, вынужденные печатать на машинке, варить
обед и раз в неделю ходить в парикмахерскую, где в витрине
стоят восковые шикарно причесанные и завитые дамы, тоже по-
хожие чуточку на богинь, но не на богинь памяти или поэзии,
а на святых пошлости и безвкусной рекламы.
Расходы росли. Аспирантской стипендии (той самой стипен-
дии, которая вызывала негодование старух, оплакивавших не-
расчетливую казну, оплачивавшую бездельнику его безделье)
хватало ровно на неделю. Коля по ночам писал научно-популяр-
ные статьи и занимался самым унизительным делом на свете:
бегал по редакциям. Он, разумеется, спрятал свое застенчи-
во-сконфуженное лицо за удачно, как казалось ему, выбранным
псевдонимом, рассчитывая, что эта аляповатая картонная маска
сделает его невидимым и знаменитый ученый Кольцов вместе с
элегантным эрудитом профессором Филиппченко никогда не узна-
ют, кто был автором этих сенсационно-крикливых статеек,
нескромно рекламирующих достижения самых скромных и честных
биологических наук - генетики и цитологии.
Но нужны были деньги. Ах, как они были нужны! Офелия за-
вела подруг. Бегала по магазинам и театрам. И из Психеи,
Мнемозины и Эвридики быстро стала превращаться в довольно
обычное и суетливое дамское существо, постоянно озабоченное
пустяками, существо (чего греха таить), в наш прозаический
век начисто лишенное той загадочности и таинственности, ко-
торой было так много не только в век Джиоконд, но даже в
эпоху пушкинских Татьян и толстовских Наташ.
Коля начал сердиться. И однажды, не выдержав, сказал то,
что нужно было таить, помня о мудром и лукавом совете Тютче-
ва.
И в тот же день (пока Николай сидел в Публичной библиоте-
ке и читал на этот раз подведшего его Плутарха) Офелия ис-
чезла. Куда? Это осталось неизвестным. Когда? Об этом доло-
жили всезнающие старухи, которые видели, как она бежала по
лестнице снова босая, снова непричесанная, снова в своем
прежнем, рваном ситцевом платьице.
Ах, как довольны были обе старухи. Их носы прямо блестели
от счастья, и морщинистые щели на вдруг подобревших лицах
показывали Коле смеющиеся десны.
Около трех недель продолжались поиски. Коля ходил по дво-
рам, нося с собой в кармане пиджака карту огромного города и
его окрестностей.
Он мог бы теперь написать целую книгу о ленинградских
дворах, так он изучил их за эти три недели. Кончилось же
все тем, что в одном дворе в дождливый и сумрачный день он
услышал рыдающий женский голос и слова древней саги, сложен-
ной скальдами в эпическую эпоху викингов.
С большим трудом он уговорил Офелию вернуться, унизитель-
но вымаливая у нее прощение на глазах зрителей и слушателей,
только что уплативших за представление, у которого неожидан-
но для всех оказалось довольно оригинальное продолжение.
Уговорив наконец-то и выпросив прощение, он привел ее в
свою за эти три недели обезличенную и обеспредмеченную ком-
нату, в которой без нее просто невозможно жить.
Офелия сняла свое обветшалое платье, надела другое. Сей-
час она действительно выглядела Эвридикой или героиней саги,
сложенной древними скальдами.
А несколько дней спустя, оставив записку соседям, что они
отбыли по купленной ими путевке на юг, и заплатив за два ме-
сяца вперед за комнату, они оба исчезли.
Путевка, по которой они отправились (сменив не столько
пространство, сколько время), была особой природы, родствен-
ной той, которая распоряжалась судьбой многих философс-
ки-фантастических героев, в том числе и Фауста.
Но об этом мы расскажем в следующей главе. Впрочем, лучше
за нас расскажет сам Коля.
30
Записки
Николая Фаустова
В какой-то момент законы Ньютона потеряли надо мной свою
власть, вежливо посторонились и уступили место причудливой и
гибкой логике Овидия и Гоголя. Мы с Офелией стояли в Летнем
саду в ночной час и ждали, когда луна закроется набежавшим
на нее облаком и наступит темнота. А затем Офелия превратила
себя в одну из мраморных статуй, а меня в одного из самых
несчастных существ пушкинско-гоголевского Петербурга.
Когда мы уговаривались об этом незаконном путешествии в
прошлое, Офелия сказала, что мне придется часто меняться, то
превращаясь в гоголевских знакомых, то в персонажей его пе-
тербургских повестей, и категорически потребовала от меня,
чтобы я запасся терпением и выдержкой.
Меня обуревали сомнения, и я поспешил облечь их в слова:
- Гоголевские персонажи, дорогая, при всей своей живости
все же только мысль.
- Мы воплотим эту мысль, - пошутила Офелия, - в действие
не хуже самого Мейерхольда. И не на сцене, а в самой жизни.
И вот здесь, в Летнем саду, под театральной луной, нама-
леванной торопливым декоратором-петербургской погодой, она
принялась за свои новаторско-режиссерско-мейерхольдовские
штучки, за свое формалистическо-экспериментаторское колдовс-
тво, отнюдь не рассчитанное, однако, на придирчивую оценку
критиков и зрителей, а имеющее другую, научно-познавательную
подоплеку.
Она стояла в саду и боролась с законами истории и приро-
ды, не боясь, что ее привлекут за это к ответственности или
уличат за попытку претворить суеверия в жизнь.
В кого же она меня превратила?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо напом-
нить читателю о малоосвещенном эпизоде из жизни молодого Го-
голя, поступившего на службу в семью богатой петербургской
дворянки Александры Ивановны Васильчиковой, в летние месяцы
проживавшей в Павловске в собственном каменном особняке.
У Александры Ивановны было чадо, несколько обиженное
судьбой и неспособное поймать смысл и спрятать его в оболоч-
ку легко слетающего с языка слова. Сынок богатой дамы, упи-
танное, круглолицее, румяное существо, наряженное в одежду
сказочного принца, мычало, кричало, жестикулировало, но не
могло произнести даже самого простого слова, заменяя его не
прозревшим и бессмысленным звуком.
Васильчикова была, по-видимому, женщиной проницательной и
догадалась, что Гоголь, словесный маг, способен лучше бес-
сильных врачей помочь ее бедному ребенку.
Дом Васильчиковых стал тем местом, где ежедневно вынужде-
ны были встречаться самый великий прозаик первой половины
века и самый несчастный и глупый из его современников.
В кого же превратила меня Офелия - в несчастного учителя
или в еще более обиженного судьбой его ученика? Вы уже дога-
дались сами.
Гоголь приходил по утрам, предварительно преодолев путь
от Петербурга до Павловска на дилижансе. Усевшись за пись-
менным столом, он раскрывал картинки с изображениями домаш-
них животных и говорил, ежеминутно чихая и сморкаясь:
- Вот это, душенька, баран, понимаешь ли? Бе-бе... А вот
это корова, знаешь, корова. Му-му...
При этом писатель (тогда еще только начинающий) весь пре-
ображался, довольный тем, что замкнул природу в междометие,
в примитивный, чисто ребячий звук.
Он вкладывал поистине артистическое мастерство, игравшее
на его тонконосом подвижном лице, в каждое движение, в каж-
дое слово, чтобы чуточку оживить и одушевить своего добро-
душно-глупого ученика.
А я, будучи не только идиотом, но и одновременно самим
собой (химерической Офелии каким-то только ей известным спо-
собом удалось склеить его и меня в одно, тоже химерическое,
существо, в этакого психологического кентавра), я подавлял
свое искреннее и сильное желание сказать:
- Николай Васильевич, все бесполезно. Из дурака не сде-
лать умника даже вам.
Я играл этого подростка, как на сцене театра мхатовского
типа, где декорации превращаются в яркую действительность,
изгоняя всякую условность ради полкой иллюзии, в сто крат
еще более реальной, чем даже сама жизнь.
Из всех живущих в эти очень колоритные годы, похожие и на
маленькие картины Павла Федотова, и на огромные полотна
Брюллова (я знаю, не поправляйте меня: появившиеся позже
описываемого мною эпизода), только я один, взявший на себя
неблаговидную роль тупицы и полуидиота, знал, что передо
мной сидел великий писатель. Ведь я смотрел на него не толь-
ко из настоящего, но и из будущего или, точнее, из несколь-
ких будущих, сложенных вместе отнюдь не по правилам элемен-
тарной арифметики.
Я дал слово Офелии не нарушать логику исторических фак-
тов, дал это слово еще тогда, когда сидел с ней в своей ма-
ленькой комнатке в коммунальной квартире © 16, заранее мыс-
ленно подготовляя себя к парадоксальному путешествию в гого-
левский мир, не по-мейерхольдовски условный, а в совершенно
реальный, хотя и не во всем согласованный с законами Ньютона
и Эйнштейна, мир, запечатленный в бесчисленных документах,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг