пель-о-сен, или мимо тех неолшических умельцев, которые еще
за три тысячи лет до нашей эры приделали к саням колеса и
изобрели первую телегу, была куда динамичнее трамвая, пере-
секавшего, визжа и скрежеща, перекресток Восьмой линии и
Среднего проспеюа со скоростью, не превышающей быстроту пер-
вобытных саней, посаженных на квадратные колеса. Но трамваи
мне был так же мил и дорог, как рафинированная Колина мысль,
уже летевшая почти со скоростью света мимо мастерской, где
Леонардо да Винчи, погруженный в столбняк задумчивости, сто-
ял возле незаконченной Джоконды. .. Колина мысль уже обежала
мир и историю и остановилась возле лаборатории профессора
Гурвича, где научные сотрудники пытались разгадать дискрет-
ную структуру жизни и незаконно ввести в отстающую биологию
законы квантовой механики.
Колина мысль восхищенно остановилась, и остановился мой
трамвай - как раз возле дома, где я жил.
Я знаю: на стене этого некрасивого дома не повесят мра-
морную доску с золотыми цифрами, обозначающими даты моего
пребывания здесь, и тайна моей личности останется во много
раз более загадочной, чем загадка самой жизни, уже пойманной
в силок квантовой физики и высокомолекулярной химии, той са-
мой химии, которую Коля почитал еще больше, чем божественную
руку Леонардо и двусмысленную улыбку его Джиоконды.
Колина мысль спешила обежать духовную и материальную Все-
ленную (что-то вроде физзарядки, утренней интеллектуальной
пробежки будущего чемпиона, но не по боксу, не по футболу,
не по плаванию, а по истинно завидному умению поднять чугун-
ный груз всех накопленных знаний и толкнуть науку, а вместе
с ней и человечество хоть на шаг вперед).
Это Колина мысль. А моя? Моя мысль была при мне. Она ос-
ваивала давно освоенное: лестницу, усатую дворничиху, подме-
тавшую тротуар, крик шурум-бурума, этого полномочного предс-
тавителя барахолки, и протяжный гудок заводской трубы,
усердно дымившей напротив моей квартиры.
В моей комнате меня ждали подрамники и холсты. А в моем
сознании сидели сельские пейзажи, комсомольский клуб, коро-
вы, кони, овцы и проселочная дорога, пахнувшая конской мо-
чой, так и просившаяся на один из скучавших без меня холс-
тов.
Да, в деревне было много поэзии, много лирических и неж-
ных, как стихи Есенина, красок, пытавшихся смягчить суровый
уклад жизни и борьбу нового со старым, уходящим.
О том, что представляет собой старое и уходящее, напоми-
нали мне мои два ребра, как только я поворачивался с правого
бока на левый. Нет, уходящее не уходило добровольно, оно
ожесточенно сопротивлялось. И я дал себе слово принять ак-
тивное участие в этой борьбе, наполнив яростью каждый санти-
метр своих холстов. Не Есенин со своим мягким лиризмом будет
служить мне примером, а Маяковский, не Петров-Водкин на этот
раз, а те, кто, подобно Делакруа, изображал прекрасную жен-
щину Революцию с красным знаменем на баррикадах. Вот куда
вела меня моя мысль, освеженная поездкой в деревню и той
драматической сценкой, которая происходила при свете луны на
душном, пахнувшем овцами пустыре.
Все деревенские запахи и звуки жили во мне. Звон трамвая,
выходящего из трампарка, был не в состоянии заглушить утрен-
ний крик петуха или голос кукушки, прилетевшей в больничный
сад, чтобы порадовать тяжелобольных и занести июньское тепло
в их зябкие сны.
Но довольно о снах, луне и об овцах, пора вернуться к ва-
силеостровскому Фаусту, раскрывающему каждую книгу-новинку с
таким видом, будто слова только что научились слетать с язы-
ка на бумагу.
Мы уже упоминали, что Коля занялся изучением естественных
наук только из-за абсолютной преданности истине.
Он был сжигаем фаустовской страстью к знанию. Его интере-
совало все: клетка и Вселенная, языки и знаки а за последние
дни и Н. В. Гоголь, как личность и как автор "Носа" и еще
более онтологичных и загадочных "Мертвых душ".
После мейерхольдовского спектакля "Ревизор" он ворвался
за кулисы (или, точнее, за конструкции, их заменявшие), ра-
зыскал сурового и капризного режиссера. Режиссер обозвал Ко-
лю психопатом, но Колину концепцию выслушал. А потом выгнал
Колю из-за кулис, но, выгоняя, дал Коле совет, может и спра-
ведливый, но звучавший несколько странно. Он посоветовал Ко-
ле выйти из своего времени и оказаться там, рядом с Гоголем,
а может, и в его душе. Режиссер, которого Борис Пастернак в
специально написанном стихотворении сравнивал с богом, при
всей мощи своей фантазии все же не предполагал, что Коля су-
меет воспользоваться его советом.
Но мы несколько упреждаем события и незаконно забегаем
вперед. Вернемся к тому моменту, когда Коля еще работал в
цитологической лаборатории и частенько ездил в Москву (иног-
да даже в товарном вагоне) - слушать лекции своего московс-
кого кумира, знаменитого цитолога профессора Кольцова. Впро-
чем, профессор Кольцов заслуживал того, чтобы к нему ездили
в товарном вагоне или полузайцем на багажной полке по дого-
воренности со знакомой проводницей, догадывающейся о том,
что такое современная наука и сколь многим приходится жерт-
вовать ради нее.
Иногда Коля забывал о моей гуманитарной профессии худож-
ника и пытался приобщить меня к некоторым узкпм и слишком
специальным своим интересам, рассказывая о достижениях про-
фессора Кольцова и устройстве мнтохондрии (от греческого
"митос"-нить и "хондрос"-гранула). Он заявлял мне, что тайна
клетки не менее, если не более загадочна, чем тайна мирозда-
ния. От клетки-этой малой единицы всего живого и органичес-
кого-нить его мысли тянулась ко Вселенной разумеется вовсе
не организму, как думали наивные мыслители вроде незадачли-
вого Прейера, а огромному полю столкновения и противоборства
различных физико-химических сил и, конечно же, царству слу-
чая. Царствовал ли случай в особой автономной жизни организ-
ма, насчет этого Коля не был уверен. И если Вселенная была
дисгармонична, то в организме, даже таком крошечном как
клетка, жила гармония, родственница музыки, имеющая отдален-
ное сходство с мыслью. Да, с мыслью, тоже явлением глубоко
упорядоченным, хотя и не до конца гармоничным. Без всего
этого невозможно понять сложное и идеальное устройство клет-
ки, в которой, по-видимому, существует еще не раскрытая нау-
кой информация, связывающая каждый момент настоящего с прош-
лым и будущим.
Это была Колина гипотеза, которую он посмел высказать
профессору Кольцову, такому же божеству, как Мейерхольд, но
в своей области.
Как же поступил Кольцов? Выгнал его так же, как Мейер-
хольд, и обозвал психопатом? Разумеется, нет. Но спокойно
сказал, что в наше отнюдь не античное время грош цена всякой
гипотезе, которая опирается на слишком зыбкие полудомыс-
лы-полуфакты. Очевидно, профессор Кольцов был еще строже и
нетерпимее Мейерхольда, только не проявлял так бурно свой
темперамент.
В разговоре со мной беспокойная Колина мысль неслась из
лаборатории профессора Кольцова на остров Пасхи, где стоят
огромные человеческие фигуры, вытесанные из камня, и лица
этих фигур наглядно демонстрируют, как недавно возник гума-
низм с его милой, но поистине наивной страстью идеализиро-
вать человека и даже его полуобезьянье тело.
И чтобы подразнить меня, а еще больше самого себя, Коля
клялся, что ему больше по душе жирная грудастая палеолити-
ческая венера из Виллендорфа, Ментоны или Брассемпуи, чем
Венера Милосская, потому что там жизнь, а здесь чисто плато-
новская идеализация человеческой плоти.
Вообще-то говоря, у Коли с Платоном были какие-то свои
давние счеты. И подобреть к древнегреческому мыслителю и к
его концепции красоты Коле довелось много позже, когда он
близко, очень близко познакомился с Офелией. Но мы снова за-
бегаем вперед и постараемся вернуть себя и читателя к тому,
о чем только что шла речь.
Побродив по дебрям истории культуры и естествознания, Ко-
лина мысль неизбежно возвращалась к любимому им Н. В. Гого-
лю, словно это был центр, куда стягивались все нити, словно
это было силовое поле той интеллектуальной Вселенной, кото-
рую Коля носил в своей на этот раз коротко подстриженной,
чуточку асимметричной голове. По мнению Коли, Гоголь и был
тот самый мыслитель, который нанес сокрушительный удар хрис-
тианской концепции человека - якобы духовной бесконечности.
Гоголь доказал, что человек внутренне конечен, если не эле-
ментарен. Но как жаль, что он, Коля Фаустов, имея возмож-
ность - правда, весьма относительную - беседовать с Мейер-
хольдом, начисто лишен возможности поговорить с самим Гого-
лем, поговорить по душам о "Мертвых душах", о "Портрете" и о
том, что, в сущности, связывало Н. В. Гоголя с Александром
Ивановым - художником, конечно, великим, но насквозь плато-
низированным, врагом всякой плоти и адептом духа.
Говоря обо всем этом, Коля отнюдь не подозревал, что его
желание, вопреки всем законам ньютоновской и эйнштейновской
физики, парадоксально осуществится, и осуществится совсем
по-гоголевски в духе "Ночи перед Рождеством", где описывает-
ся путешествие кузнеца Вакулы в Зимний дворец.
Простившись со мной, Коля пошел домой. Он жил уже не в
аспирантском общежитии, а снимал комнату в довольно унылом
доме со старой, типично петербургской, истинно раскольни-
ковской лестницей. Комната была тоже типично старопетербург-
ская, с окном, выходившим на узкий двор-колодец, гулкий, как
все колодцы.
Придя домой, Коля согрел чай на керосинке и открыл окно.
И только он открыл окно, как услышал женский рыдающий голос
и до него донеслись слова малознакомого языка, по некоторым
признакам которого наш аспирант догадался, что это древнес-
кандинавский.
В типичном старопетербургском дворе-колодце, где дворник
колол осиновые дрова и висело на веревке белье, совершался
миф. Женский рыдающий голое пел древнюю эдду или сагу, сочи-
ненную викингами и усовершенствованную скальдами и неизвест-
но каким ветром доставленную сюда. Одним махом, едва касаясь
ступеней темной раскольниковской лестницы, Коля выбежал во
двор. Она еще стояла там, исхудавшая белокурая богиня в об-
ветшавшем ситцевом платьице, и голос ее рыдал, а по щекам
текли слезы.
Да, это был миф, если не чудо. Правда, к мифу и чуду при-
мешалась житейская проза. Из окон летели гривенники и пята-
ки, которые рыдающая богиня быстренько собрала и спрятала в
карман.
- Кто вы? - спросил дрожащим голосом Коля. - И откуда вам
известен древнескандинавский язык?
Богиня улыбнулась, и в ее грустящих глазах появилось нас-
мешливое выражение.
- А если я отвечу, что кончила филологический факультет
Ленинградского университета, - сказала она, - вас удовлетво-
рит мой ответ?
- И там вас научили превращать двор-колодец в миф? - про-
должал задавать вопросы Коля.
Он чувствовал, что она сейчас исчезнет: пятаки и гривен-
ники уже больше не летели из раскрытых окон на залитый це-
ментом двор. И выплыли две старухи, осенили себя крестом и
уставились на странную женщину, которая только что рыдала и
молилась, обращаясь на не знакомом им языке к своему иност-
ранному богу, а теперь стояла и кокетничала с парнем из
квартиры © 16, с известным безбожником и комсомольцем, забыв
и про своего иностранца-бога, и про свою убогую профессию, и
про сзое жалкое ситцевое платье. А платье-то все прохудилось
и местами бесстыдно давало просвечиваться загорелому и об-
ветренному, но красивому, как у статуи, телу.
Старухам понравился сам миф, но продолжение мифа, прозаи-
чески осовремененное и оскверненное Колей, вызвало стару-
шечье недовольство.
Одна из старух (а были они такие же одинаковые, как упо-
минавшиеся выше писатели-близнецы), разомкнув щель своего
морщинистого рта, сказала Коле:
- Нечестивец! Хотя бы чужую святость пощадил. Видишь, она
безумная. А ты пристаешь.
Но в оробевшем Коле вдруг проснулся комсомольский дух тех
лет и ненависть к богомолкам и к религиозномещанскому хан-
жеству.
- Здесь не церковь, - сказал он старухам, - и не небо, а
грешная земля. Ну-ка сгиньте, старые сплетницы. Не то приду
к вам на квартиру и проведу антирелигиозную беседу!
И сказав это, он протянул руку мило улыбающейся богине и
повел ее к себе на шестой этаж. Он вел ее и сам не понимал -
для чего: все происходило как во сне, одновременно прекрас-
ном и кошмарном, - во сне, где злые лица старух становятся
еще страшнее и носатее, а лицо участницы мифа и чуда, только
что свершавшегося во дворе, еще чудеснее и сказочнее.
И много лет спустя, в ту пору, когда Коля из худенького
аспирантика превратился сначала в складного члена-корреспон-
дента, а потом и в величественного академика, этот странный
сон часто вспоминался тому, кто обычно предпочитал реальную
действительность даже самым чудесным снам.
Но вернемся сюда, на пахнувшую кошками старопетербургскую
лестницу с чугунными перилами и тяжелыми ступенями, по кото-
рым рядом с Колиными ногами, обутыми в разношенные сандалии,
легко шагали босые обветренные ноги богини.
Казалось, шестой этаж стал двенадцатым, так медленно они
поднимались, но всему есть конец, даже старопетербургской
лестнице. И вот они уже стояли перед дверью, где из ящика
для писем выглядывала "Красная газета" и "Бегемот", выписы-
ваемые соседями, которых, к счастью, кажется, не было дома.
Коля открыл дверь французским ключом и провел уличную пе-
вицу в свою крошечную комнатку, вполне самобытным украшением
которой служила книжная полка и репродукция на стене с изоб-
ражением той, которая так изменилась, ходя по дворам, что ее
не узнал бы сам художник М., писавший ее, как писали мадонн,
на фоне глубокого староитальянского окна и особого ренес-
сансного неба, вероятно и подсказавшего Джордано Бруно его
бессмертную идею о бесконечности мира.
На книжной полке стояло несколько очень редких книг,
книг-уникумов, купленных Колей в книжном развале на Литейном
у старенького букиниста, греющего зимой зябкие руки над спе-
циальным и хитроумным приспособлением, сочетавшим в себе
конструкцию примуса с принципом железной печки-буржуйки.
Богиня села на единственный Колин стул и оттого, что се-
ла, стала еще божественнее. И что-то случилось с Колиными
вещами: с керосинкой, с чайником, с убогой железной кро-
ватью, покрытой шотландским пледом, купленным Колей на бара-
холке. Все вдруг превратилось в картину Ван-Гога: освети-
лось, окрасилось, стало сгустком энергии, словно чья-то рука
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг