щи и морщины.
Она с удовольствием погружалась в этот архаически-мифи-
ческий мирок, переживший много эпох и доживающий последние
дни, погружалась медленно и лениво, как в сон. Ее укачивало,
как на пароходике, качающемся на волнах времени. И сквозь
гнусавые голоса слепцов и уродцев, гордо выставивших свои
язвы, был слышен старинный голос шарманки. Она подходила к
попугаю, сидевшему на плече шарманщика и державшему в клюве
билетик со счастьем.
Офелия покупала этот билетик, бережно клала его в сумочку
и своей легкой упругой походкой шла к трамвайной остановке.
В трамвае какой-то подвыпивший человек однажды спросил
ее:
- Скажите, вы случайно не статуя из Летнего сада? Вчера в
"Вечерней Красной газете" писали, что исчезла статуя. Изви-
ните, у вас с этой мраморной беглянкой почему-то большое
сходство.
И тут случилось нечто такое, о чем Офелия потом вспомина-
ла с дрожью возмущения и испуга. Глаза всех стоящих и сидя-
щих в трамвае смотрели на нее, увидя то, чего не могли и не
должны были видеть. Может быть, они угадали, что не дамочка
сидит с ними рядом, а богиня, чье мраморное тело, отчасти
еще оставаясь холодным камнем, уже наполовину ожило, ожило
настолько, чтобы стать бытием, плотью. И эта чудесная полуп-
лоть-полумрамор погружена в молчание и не отвечает на шутку,
потому что шутка и нелепая выдумка каким-то чудом совпали с
правдой.
Трамвай остановился. Кондукторша, вся обвешанная билетны-
ми трубочками, что-то тихо сказала вагоновожатому. Он обер-
нулся и тоже смотрел сквозь стекло на красивую женщину, ко-
торая вопреки законам обыденной жизни была еще кем-то. Кем?
Кем она была? Этот вопрос беспокоил всех, грозя вызвать ис-
терику, скандал. Пассажиры и пассажирки, еще минуту назад
отдельные самостоятельные личности, под влиянием истеричного
чувства уже превратились в толпу, склеившую каждого со всеми
и всех с каждым.
В трамвае вдруг стало невыносимо душно и тесно. Это была
особая духота и теснота, которая сдавила Офелию, превратив
трамвай в обрывок кошмарного сна. Но даже в остановившемся и
застывшем сне происходят смены картин, как на экране. Ка-
кой-то рассудительный старик в очках, похожий на профессора
математики (он и был, наверно, математиком), спокойно ска-
зал:
- Напрасно волнуетесь, граждане. Это знаменитая киноакт-
риса. Дайте вспомнить. Вылетела из головы фамилия. Играет
красивых ведьм, обаятельных волшебниц и надменных богинь. Ну
и настроила себя, а заодно и нас на этот волшебный лад.
Офелия встала и походкой волшебницы, только что сделавшей
свое кино-театральное дело, вышла из трамвая. Толпа, успоко-
енная словами старика математика, снова превратилась в от-
дельные личности. Кондукторша села на свое место. И трамвай
пошел.
Оглянувшись, Офелия бросила благодарный взгляд на старика
профессора, который, уже забыв о ней, читал газету.
Такого рода неприятные происшествия хотя и случались, но
очень редко, заканчиваясь, как закончился и этот эпизод,
вмешательством какого-нибудь рассудительного и спокойного
человека. Но Офелия, давно свыкшаяся с обыденностью, разуме-
ется, не жалела об этом.
Дни текли довольно однообразно, не грозя никакими неожи-
данностями. Правда, в последнее время стал немножко волно-
ваться Артур Семенович. Один из близких друзей сообщил ему,
что в музей-квартиру скоро нагрянет комиссия, и если она
признает, что работы художника не представляют большой цен-
ности, музейчик закроют из-за режима экономии. Кто-то из по-
сетителей, по-видимому, послал жалобу, что зря тратят народ-
ные деньги.
Мудрый выслушал, пожал плечами, сказал приятелю, сообщив-
шему неприятную новость:
- У нас бывал и сам нарком Луначарский и, кажется, остал-
ся доволен.
- Нарком есть нарком, - возразил монотонно и скорбно при-
ятель, - а комиссия есть комиссия. Я хочу тебя предупредить,
как в сцене у Гоголя или, вернее, у Мейерхольда: "Едет реви-
зор". Смотри, не пришлось бы тебе изображать немую сцену.
Комиссия нагрянула в тот самый день, когда у Мудрого уда-
лили зуб мудрости. Весь помятый, небритый, измученный болью
(неловкий дантист сломал корень и долго выбивал его из гнез-
да), он пришел в музей-квартиру как раз в тот момент, когда
явилась комиссия.
Комиссия состояла из московских искусствоведов, людей по-
жилых и взыскательных, печатавшихся когда-то еще в "Аполло-
не" и "Золотом руне". Глядя поверх низенького (но ставшего
почему-то еще ниже) Артура Семеновича, важно и холодно прош-
ла в зал.
По их лицам Мудрый прочитал, что дела идут не так, как
ему бы хотелось. Магическое слово "реализм", произнесенное
картавым, но на этот раз отнюдь не уверенным голосом, не
произвело на членов комиссии никакого впечатления.
Тогда огорченный, но не растерявшийся Артур Семенович по-
вел членов комиссии в запасник, где висело несколько авто-
портретов, написанных М. незадолго до смерти.
Он было опять произнес магическое слово, уже не так уве-
ренно и менее картаво, но его никто не слушал. С членами ко-
миссии, бывшими эстетами, ныне вульгарными социологами, не
потерявшими, однако, эстетического чутья, теперь уже разго-
варивал не Артур Семенович, а сам М., и даже не М., а нечто
такое, что было бесконечно сильнее отдельной личности, каза-
лось бы утратившей себя в бездне времени, но вопреки всем
физическим и социальным законам продолжавшей подлинное бытие
на кусках холста, - бытие удивительное и в тысячу раз более
полное, чем в жизни, как это только бывает в искусстве очень
больших или великих мастеров.
То властное молчание, в силовое поле которого вовлек чле-
нов комиссии покойный художник М. или, вернее, его таинс-
твенное художественное бытие, было как предгрозье, как ощу-
щение сильной наступающей бури, как античный катарсис.
- Какое право вы имеете скрывать от народа такие шедевры?
- спросил член комиссии, высокий, надменный, седовласый ис-
кусствовед. - Это гениально. Почему мы ничего не знали?
- Но теперь-то вы знаете? - усмехнулся Артур Семенович. -
А с вашей помощью узнает и народ.
Комиссия вышла из музея-квартиры, погруженная в созерца-
тельное молчание.
Старый лакированный автомобиль увез это молчание, молча-
ние уже не надменно-холодное, а полное скрытой страсти, раз-
буженной в сердцах вульгарных социологов настоящим искусс-
твом.
Мудрый сказал Офелии, сильно картавя:
- В конце жизни в вашем муже, как зуб мудрости, прорезал-
ся гений. Вот и объясни этим вульгарным социологам этот за-
гадочный феномен. Ведь вы заметили, надеюсь? Ушли они совсем
не такими, какими пришли.
Он сел, продиктовал Офелии несколько фраз делозон бумаги,
адресованной в какое-то учреждение с труднопроизносимым мно-
гословным названием, потом, вздохнув, сказал, уже не волну-
ясь и не картавя:
- Сегодняшнее удачное происшествие надо немножко смочить.
Застряло, как сухой комок в горле.
Вечером опять собралась обычная компания. .Пришли эстрад-
ные актеры, художники-неудачники и два писателя-близнеца.
Актеры снова рассказали тот же самый анекдот, но перели-
цованный на другую сторону, а писатели-близнецы похваста-
лись, что их перевели на древнеперсидский язык.
Один из актеров, сразу охмелев, простуженным голосом за-
пел:
Эх, сыпь, Семеновна,
Подсыпан. Семеновна!
У тебя ли, Семеновна,
Юбка-клеш, Семеновна.
Писатели-близнецы - оба толстенькие, оба коротеньхие, оба
веселенькие - стали приплясывать, хлопая в ладоши.
Круглые как мячики, мячики с усиками а-ля Чарли Чаплин,
они прыгали, упруго отскакивая от пола, низко и смешно кла-
нялись, почти падая ниц перед Офелией, как перед богиней.
Было, действительно, весело, хотя и чуточку пошловато. Но
как трудно в наш век отделить веселость хотя бы от малой
примеси пошлости, пошлости безобидной, а может, даже и необ-
ходимой, как щепотка соли, брошенная в суп. И в эту не сов-
сем подходящую минуту, когда звенели рюмки и, танцуя, прыга-
ли писатели-близнецы - оба забавные, оба лысые, оба до ужаса
похожие друг на друга, - в этот совсем не подходящий момент
с Артуром Семеновичем стало плохо.
Его положили на диван, вызвали по телефону "скорую по-
мощь".
"Скорая помощь" на этот раз оправдала свое название, при-
ехала скоро, но помочь Артуру Семеновичу не смогла. Два дю-
жих санитара подняли его коротенькое тело, положили на но-
силки, а затем длинный унылый автомобиль увез его из му-
зея-квартиры, увез, как позже выяснилось, навсегда.
27
Через неделю, ровно через неделю после печального проис-
шествия, в музее-квартире выдающегося художника М. появился
новый директор. Это был щеголеватый молодой человек с черным
галстуком-бабочкой и с необычайно светлыми прозрачно-прони-
цательными глазами. К этим светлым глазам очень подходило
имя того, кто ими смотрел на мир, на картины, на женщин. Его
звали Эрих, Эрих Рихардович.
Пока Эрих, Эрих Рихардович (фамилия у него была значи-
тельно-знаменитая - Вагнер, вместе с отчеством намекавшая на
несуществующее родство с великим композитором), пока Вагнер
рассматривал ведомости, развязывал папки и "дела", завязан-
ные еще рукою Артура Семеновича, так быстро ставшего из ре-
альной, очень характерной личности только воспоминанием, по-
ка он сличал и подсчитывал, проверял и сверялся, на светлоо-
ком лице его лежало интеллигентно-спокойное и даже симпатич-
ное выражение. Но как только он обратил свое внимание на
Офелию, заметив наконец и ее, выражение его лица резко изме-
нилось. В светлых, до сих пор спокойных и даже веселых гла-
зах появился страх, очень быстро перешедший в ужас.
Эрих Рихардович Вагнер смотрел на вдову художника М., ны-
не исполняющую обязанности машинистки и счетовода, такими
глазами, словно вот сейчас, в эту минуту она превратилась из
мраморной статуи в нарядно одетую даму. Но не в Овидиев век
мы живем, дамы - это одно, а изваяния - хоть сотворенные не
из металла, а из свежей благоухающей женской плоти-это сов-
сем другое. И между ними не должно и не может быть причинной
связи, потому что не существует на свете такой логический
цемент, который был бы способен склеить жизнь со сновидени-
ем, современную женщину с химерой.
Слишком светлые сверхпроницательные глаза Эриха Рихардо-
вича обладали редким даром замечать то, что обычно остается
незамеченным, проникать, подобно рентгеновскому аппарату,
сквозь внешнюю оболочку во внутренние глубины. Совсем не
случайно Вагнер выбрал себе профессию искусствоведа. Работая
в Эрмитаже, он сумел установить подлинность нескольких кар-
тин, на самом деле принадлежащих кисти гения, но по ошибке
принимаемых за работы его учеников. Его удивительные глаза
умели за верхним слоем краски прозреть другой, первоначаль-
ный, и недаром он считался одним из самых крупных экспертов
в сложных и спорных вопросах атрибуции. Из Эрмитажа он ушел,
поссорившись с несправедливым начальством, и, чтобы выкроить
время для диссертации, согласился временно исполнять долж-
ность директора крошечного музейчика, существование которо-
го, как можно полагать, будет недолговечным.
Опытный глаз эксперта, прирожденная и натренированная ин-
туиция открыли ему нечто загадочное и химеричное-алогичное
сочетание живого (живого ли?) существа с предметом искусс-
тва.
Природа, как давно всем известно, тоже своего рода худож-
ник, и божественное очарование иных красавиц заставляет не-
вольно вспоминать о художественной роли естественного отбо-
ра, которому мы обязаны тем, что звериная морда обезьяны
превратилась в прекрасное лицо юноши или девушки. Но тут
проницательный взгляд эксперта столкнулся с чем-то иным, с
чем-то противоречащим законам реальной жизни. И впервые за
долгие годы вместо азарта исследователя Эрих Рихардович по-
чувствовал страх, тот страх, который испытал гоголевский фи-
лософ Хома Брут, столкнувшись с явлением тоже загадочным, но
легко примиримым с причудливой логикой старинных народных
поверий.
Всем известно: философ Хома Брут, как и полагается насто-
ящему философу, очертил возле себя мелом круг, считая, что
за его пределы не сможет проникнуть нечистая сила. В нашу
позитивистскую и просвещенную эпоху Эрих Рихардович прибег к
другим, более рациональным приемам исследования химеричес-
ки-загадочного явления.
Он попросил свою машинистку (одновременно исполняющую
обязанности счетовода) написать автобиографию, указав год и
место рождения, происхождение родителей, изложив все факты
жизни с раннего детства до того момента, когда она стала ра-
ботать в музее-квартире. Он объяснил Офелии, что эта автоби-
ография нужна не ему (он и без всякой автобиографии ей ве-
рит), а культпросвету, желающему поближе познакомиться со
своими многочисленными сотрудниками.
Эрих Рихардович немножко успокоился, рассчитывая, что до-
кументы с их трезвой и строгой формальностью, опирающиеся на
точные факты, на даты и географические названия, разрешат
все сомнения.
Офелия, сославшись на недомогание и нелюбовь ко всякого
рода излияниям и откровенностям, имеющим прикладной, нес-
колько казенный характер, пыталась уклониться, но голос Ваг-
нера, на этот раз директорски-категоричный, не дал ей даже
трехдневной отсрочки, потребовав, чтобы она немедленно при-
нялась за свою невольную исповедь.
Мы не будем рассказывать, о чем поведала Офелия на семи
страницах, перепечатанных крупным шрифтом на стареньком "ун-
дервуде", все это уже известно читателю. Она не скрыла ниче-
го, правда не очень вдаваясь в объяснения того, что почти
невозможно объяснить.
Целых четыре страницы из семи с половиной (о половине мы
не упомянули, чтобы не вдаваться в чрезмерные подробности)
она посвятила изображению эпохи, в которую вкралась чужая и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг