объявите мне шах, рассчитывая следующим ходом сделать мат.
- Да, положение матовое.
- А я предлагаю вам ничью.
- Почему же ничью? Тут ничьей не пахнет. Положение, скажу
вам, аховое. И надо сдаваться.
- Зачем мне сдаваться, когда у меня есть еще ход, и ход
неплохой. Если меня заберут, то я выдам не только свою тай-
ну, но и вашу. Моя тайна обыденная - еще один скрывающийся
белогвардеец. Может - вышка, а может, только Соловки - за
чистосердечное раскаяние. Но ваша тайна... Помилуйте, это
всемирная сенсация.
- Вы же не верили мне тогда.
- Неправда! Верил! И потому-то тянул канитель, чтобы вас
спасти. Вы стоите как бы вне времени и над ним. Вам ли зани-
маться поимкой преступников и вмешиваться в их временную
судьбу! Ну, расстреляют меня, а что от этого изменится? Од-
ним больше, одним меньше. Да и тайну, свою тайну вам тоже
надо сохранить.
- Плевал я на свою тайну, - перебил я его. - Ну, узнают,
что я проник из будущего в этот суетливый и суетный век,
предварительно не доложив куда следует. Ну, пошумят, повоз-
мущаются. Но все-таки не расстреляют и не пошлют в Соловки.
Закона такого нет, чтобы в настоящем судить человека за
странности будущего.
- Чудак, - сказал бывший штабс-капитан. - Милый наивный
чудак. А чудо? Про него вы забыли? Сейчас не времена гали-
лейских рыбаков. Да и тогда будущему богу не поздоровилось
за его страсть к чудесам. С вами поступят хуже, чем со мной.
Я уже не опасен. А вы представляете опасность и опровергаете
законы науки.
- А если мне удастся научно обосновать свое путешествие в
прошлое?
- Сомневаюсь. За это время я сложа руки не сидел и
кое-что читал. Даже теорию относительности и то отвергают
многие, не говоря уже о гипотезе Фридмана о расширяющейся
Вселенной. Вы забыли о догматизме и о многом другом. Отпус-
тите меня, пока еще не пришел ваш Коля с милиционером. Да-
вайте оставим партию незаконченной. Вы сделали ход, а я от-
вечу на него во время следующей нашей встречи. Я ведь вас
спас, поверив вам, а не фактам и логике. За одно это я имею
право на отсрочку. Рано или поздно меня все равно найдут...
А сейчас у меня жена беременна, вот-вот ждет ребенка. Ради
ребенка и нее. Да вон, кажется, идут за мной.
Он показал на приближающегося Колю и на лениво шагавшего
за ним верзилу-милиционера.
- Бегите, - сказал кто-то тихо.
Это был мой голос. Но я был почти убежден, что ктото ска-
зал это за меня. Он кинулся прочь. Я за ним, слыша за собой
дыхание Коли и свистки милиционера. Но обезьяньи ноги бывше-
го следователя были проворны и быстры.
На ходу он вскочил в трамвай, а мы остановилисья, Коля и
неловкий, ленивый милиционер, снявший фуражку и вытиравший
со лба пот.
Затем трамвай скрылся за углом Садовой.
26
Из Офелии Аполлоновны (ее отчество, мифическое во всех
смысловых оттенках этого высококультурного слова, давно ут-
вердилось и безукоризненно органично пристало к ее освящен-
ному высокой традицией имени), из Офелии (будем в отсутствии
Мудрого называть ее так) получилась неплохая машинистка и
довольно толковый счетовод. А когда Артур Семенович Мудрый
болел, что с ним случалось довольно часто, она исполняла и
более сложные обязанности экскурсовода. Квартира-музей это
не Третьяковка и не Эрмитаж, приходилось во всем придержи-
ваться строгого режима экономии.
Тоненьким, поистине ангельским голоском (обычно таким го-
лоском говорят преподавательницы английского языка, но толь-
ко по-английски, а не по-русски) она рассказывала экскурси-
онной группе (где пожелавший просветиться нэпман стоял рядом
с рябой рабфаковкой и слегка подвыпившим кочегаром), пытаясь
поведать о содержании и форме картин, без всякого объяснения
понятных каждому, кто хоть раз в жизни видел пейзаж или
изображение женщины. Но таков был издавна существующий поря-
док - объяснять все, в том числе и не нуждавшееся в объясне-
нии, словно зритель не имеет собственных глаз и не может от-
личить березовой рощи от волос красивой женщины, моющей в
тазу голову.
Рабфаковка, слегка подвыпивший кочегар и несколько домаш-
них хозяек слушали ее лекцию с напряженновнимательными лица-
ми, а нэпман как ни старался, не мог скрыть своей скептичес-
ки-недоуменной усмешки, свидетельствующей о его природной
сметке и житейском опыте.
- А скажите, пожалуйста, - спросил он робеющую Офелию, -
почему знаменитый мастер, будучи не только классиком, но од-
новременно и советским художником, изображал все раздетых
нахальных дамочек да березки с полянками, совсем не замечая
окружающей нас героической действительности?
Офелия растерялась, как терялась уже не раз, и стала сму-
щенно вспоминать о Древней Греции и о вечной красоте, ужасно
боясь, что кто-нибудь из присутствующих уличит ее в методо-
логической безграмотности и напишет жалобу в культпросвет.
Другое дело - Артур Мудрый. Мудрый говорил одинаково уве-
ренным голосом и о пейзажах, и о "ню" (кстати, не называя их
"ню", а только натурой), прикрывая все словом "реализм", ко-
торое он произносил картавя, словно оно состояло из одних
сплошных "р-р-р". Без всякого труда он оставлял в дураках
молодых начинающих проработчиков, только что прочитавших
очередной номер журнала "На литературном посту" (где подвер-
гался критике бывший граф Алексей Толстой) и на этом основа-
нии воображавших, что они знают, где есть реализм и где его
нет и быть не может.
Мудрый умел извлечь все что можно из понятия "реализм" и
моментально из нужных слов создавал крепость, чтобы защитить
живопись художника М., его любовь к русской природе и его
антично-языческое отношение к голому человеческому телу.
Но защищая искусство художника М. от леваков и драчливых
невежд, Мудрый все же не хотел скрыть от Офелии Аполлоновны,
что реализм едва ли являлся сущностью того, что сделал за
свою продолжительную жизнь М., если исключить его несколько
автопортретов, написанных незадолго до смерти и теперь хра-
нящихся в запаснике. Реализм - это искусство бескомпромисс-
ное, а М. слишком часто делал уступки вкусам публики или еще
того хуже - капризам и прихотям заказчика.
- А кому делали уступки вы, - спрашивала Офелия Мудрого,
- когда говорили о реализме, показывая на эти картины?
- За это, - морщился Мудрый, - на том свете я буду гореть
на костре. Но не вбивайте хоть вы в меня гвозди, дорогая
Офелия Аполлоновна. Не только они, эти драчливые юноши, но и
я тоже стою на посту. Только я люблю искусство, а они любят
пустые фразы и ничего не понимают, кроме пустых фраз. Но то,
что пусто для них, наполнено смыслом для меня. Впрочем, ос-
тавим этот разговор до следующего воскресенья или среды. Я
боюсь, что он нас далеко заведет.
Иногда (но не слишком часто) он просил Офелию Аполлоновну
перепечатать новую главу его рукописи.
Слово "реализм" не на экскурсионной лекции, а на листе
бумаги не лицемерило, не картавило, не превращалось в рито-
рическую броню и магическую формулу, а старалось найти свой
подлинный и утерянный смысл.
Мудрый писал о том удивительном для современного человека
соответствии слова предмету, которое можно найти в русской
народной сказке, когда предмет входит в слово, обволакиваясь
звуком, но не теряя ни энергии, ни богатства, которыми его
наполнила жизнь. Он писал о линии и цвете палеолитических
пещерных фресок, с помощью которых неведомый, затерявшийся в
бездне предыстории охотник-дикарь снова и снова возвращал
себя в мир, одновременно весь - мгновение и вечность.
Меняя копирку или вынимая из каретки перепечатанную стра-
ницу, Офелия каждый раз терялась перед крайней парадоксаль-
ностью этого загадочного явления - с одной стороны, глубокая
и чистая, как музыка, мысль, а с другой - неряшливый, плохо
выбритый, вульгарный автор с манерами театрального админист-
ратора или коммивояжера.
Думая о странной двойственности этого помятого жизнью и
своими холостяцкими привычками, не по летам морщинистого,
пропахшего никотином существа, в котором текла светлая, как
источник, и мудрая мысль, Офелия забывала о собственной
двойственности, о том, что и в ее нынешнем существовании
слились два начала - античная богиня, Психея или Мнемозина,
и довольно трафаретная, если не сказать-типичная, василеост-
ровская дамочка, бойко печатающая на стареньком "ундервуде"
и красящая волосы перекисью водорода. А если она и вспомина-
ла изредка о двойственности своего малоестественного сущест-
ва, двойственность Артура Семеновича казалась ей куда более
загадочной и необъяснимой.
Иногда Артур Семенович устраивал небольшие попойки, приг-
лашая друзей - маленьких эстрадных актеров, неудавшихся ху-
дожников, оформлявших витрины кондитерских нэпмана Лора, и
набитых жизнью, налитых водкой и анекдотами двух писате-
лей-близнецов, уже несколько лет писавших толстый сатиричес-
кий роман "Облака".
Гости много и жадно ели, много пили и пели псевдонародные
песни:
Эх, сыпь, Семеновна,
Подсыпай, Семеновна!
У тебя ли, Семеновна,
Юбка-клеш, Семеновна.
И Офелия, как всегда любезная и услужливая, подавала пи-
сателям-близнецам, неудавшимся художникам и эстрадным акте-
рам студень, винегрет или маринованную селедку и с тоской
думала: "А может, и Спиноза тоже пил в такой же пошлой ком-
пании, и это не мешало ему быть умницей и мудрецом".
Подвыпив, сатирики-близнецы начинали ухаживать за Офели-
ей. И чтобы понравиться ей, один близнец нашептывал, что его
брат - еще не успевший реализовать свои возможности гений,
полу-Гоголь, полу-Чехов, полу-Аверченко, а другой близнец
утверждал, что его брат - это будущий Салтыков-Щедрин, у ко-
торого безжалостная современность пытается подрезать крылья.
Офелия, вспомнив про загадку Артура Семеновича, готова
была поверить близнецам, зная по собственному опыту цену
всякого чуда.
Писатели-близнецы допытывались у Офелии, в каких отноше-
ниях она находится со своим шефом и почему ее шеф не чистит
ногти и плохо моет уши.
И не дождавшись ответа, близнецы вдруг, прислонив свои
одинаковые головы к стене, начинали дружно и громко храпеть.
Обижаясь на случай и на природу за их приверженность к
штампу, они носили галстуки разного цвета.
А после шумной, наполненной пьяными голосами ночи насту-
пало тихое утро, а потом и день.
Наступал день. И Мудрый, картавя, опять повторял магичес-
кое слово "реализм", когда кто-нибудь из экскурсантов начи-
нал сомневаться в идеологической или эстетической ценности
картин художника М., несправедливо заподозрив его в привер-
женности к модернизму. Услышав это слово "реализм", подчерк-
нутое самоуверенной и категорической интонацией, сомневаю-
щийся краснел и старался спрятаться за спины тех, кто был
более скромен и не спешил выставить напоказ свою мнимую эру-
дицию.
Мудрый делал все что мог, чтобы прославить покойного ху-
дожника М., но чужими руками. Появлялись статьи, исследова-
ния, монографии, брошюры, в которых красивые искусствоведы и
некрасивые, но зато интеллектуальные их жены пытались выяс-
нить, к кому был ближе М. - к Левитану, к Куинджи, к Савра-
сову, к Коровину, словно ценность искусства измеряется бли-
зостью к уже известному и всеми признанному, а не самобыт-
ностью, похожестью не на других, а только на себя самого.
В философско-эстетическом труде самого Мудрого, главы ко-
торого перепечатывала Офелия, художник М. не упоминался. Там
упоминались только истинные гении: Леонардо, Рафаэль, Мике-
ланджело, Рублев, Эль Греко, Рембрандт, Александр Иванов (и,
разумеется, безымянные мастера палеолита) и шла речь о том
великом и поэтичном реализме, когда изображение с необъясни-
мой мощью сливалось с сущностью предмета, идеи, явления, ли-
ца, говоря о мире и человеке то, что не мог выразить и ска-
зать о себе ни человек, ни мир. Именно на их картинах и в их
фресках предмет являлся глазам зрителя во всей своей свежес-
ти и полноте, в то время как в обыденной действительности он
казался только малой частью самого себя, ускользая и теряясь
в сером сумраке жизни.
И не допечатав страницы, Офелия бежала в зал, где висели
полотна ее покойного мужа, чтобы проверить их, а заодно и
себя. Но на картинах ее знаменитого мужа вещи выглядели та-
кими же немыми, как в жизни или на фотографии, не умея выйти
из своих обыденных форм, похожие на мебель, покрытую летом
чехлами, не умея вдруг заговорить, как говорят деревья и
скалы Томера.
Это искренне огорчало Офелию, настолько огорчало, что од-
нажды она не выдержала и спросила Мудрого:
- Вы что, Артур Семенович, совсем не цените работы моего
покойного мужа?
- Нет, отчего же, ценю. - И на помятом небритом лице поя-
вилась усмешка. - Но цена цене рознь. За драгоценный камень
вы платите куда больше, чем за кусок туалетного мыла. Но без
туалетного мыла тоже не проживешь.
Напоминание о туалетном мыле не вызвало ответной умешки
со стороны Офелии. Ведь о ценности мыла говорил тот, кто им
очень редко пользовался.
Офелия не возражала. Да и что она могла возразить челове-
ку, за неряшливой и обрюзгшей внешностью которого скрывалась
чистая и мощная мысль, словно между этим смешным и вульгар-
ным человеком и самим Спинозой и Леонардо протянулась неви-
димая нить, брезгливо обойдя всех, кто претендовал на ум и
на знания, всех этих академиков, чьи ложные авторитеты так
любит и балует слава.
Странно, необъяснимо и загадочно было все это. И чтобы не
ломать себе голову над этой неразрешимой загадкой, Офелия
выходила на Большой проспект, ведя на длинном ремне пса, или
ехала на первом номере трамвая на Ситный рынок.
На рынке гнусаво пели слепцы. Уродцы бесстыдно демонстри-
ровали свое уродство. Бойкие личности предлагали:
- Купите, дамочка, заграничные пилюли. Мигом снимают пры-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг