не наступивших десятилетий его ждало крупнейшее научное отк-
рытие, превратившее цитологию и цитогенетику - в одну из
главных наук конца века, его ждало множество премий, в том
числе и Нобелевская, и удивительная жизнь, похожая на бег
чемпиона, рвущегося вперед с таким видом, словно не сущест-
вует закона всемирного тяготения.
Все, о чем мы сейчас говорим, было еще далеко за горизон-
том его юности и зависело не только от самого Коли, от Коли-
ной неутомимой, почти сумасшедшей любознательности, но и от
бесчисленного множества случайностей, в своей сумме сложив-
шихся в судьбу, явно благоприятствующую этому человеку.
Но кроме случайностей к его биографии примешалось и чудо.
О нем тщательно замалчивали все его будущие биографы, в том
числе даже те, которые слышали об этом чуде от самого лауре-
ата Нобелевской премии. Самую подлинную действительность они
принимали за шутку, за своего рода чудачество, за веселую
игру ума, которой хотел позабавить всемирно известный ученый
своих собеседников, а заодно и самого себя.
Моя дружба с Колей становилась все более тесной. И в один
обыденный, дождливый, типично ленинградский день я поведал
Коле свою тайну и заодно тайну Офелии, вдовы знаменитого ху-
дожника М., на ретроспективной выставке которого мы с Фаус-
товым и познакомились.
Поведал я эту тайну Коле в совсем не подходящем месте - в
переполненной обедающими нарпитовской столовой, где каждое
слово, произнесенное даже вполголоса, становилось достоянием
не только твоего собеседника, но и всякого, кто любит инте-
ресоваться чужими новостями, не вдаваясь в этический смысл
своей не слишком высокопробной любознательности.
Да, так, кажется, и случилось. Я перехватил испуганно-су-
масшедший взгляд какого-то пожилого интеллигента, настроив-
шего свой слух на ту интимную волну, которая сейчас соединя-
ла нас с Колей. Да, волну, иначе это не назовешь.
Но черт с ним, с этим старым интеллигентным болваном,
пусть слышит то, чего не в состоянии ни понять сам, ни объ-
яснить другим. Да и подслушивает он не беседу двух воров-до-
мушников, только что совершивших кражу и договаривающихся,
как ее скрыть, а слышит то, что описывают в фантастических
романах... И если уж он не совсем выжил из ума, то подумает,
что я нарочно его дурачу, громко рассказывая о том, чего не
бывает.
Старик ушел, обиженно сложив губы, и, посмотрев в нашу
сторону, покачал головой. Пусть воображает, что я псих,
только бы не вообразил этого Коля.
Я думал, что мой рассказ разобьется о стену Колиного не-
доверия, ведь он был аспирантом, был естественником и испо-
ведовал истину, как раз в те годы очень удачно сформулиро-
ванную Колиным кумиром - академиком В. И. Вернадским, что
славным постулатом науки является аксиома абсолютной реаль-
ности мира. А я навязывал его сознанию нечто, казалось бы
разрушающее этот абсолют и противоречащее научному знанию.
Коля поверил, и это было не меньшим чудом, чем то, о чем
я рассказывал ему в кухонном чаду столовки, в гаме голосов,
в чавканье жующих ртов и звоне пивных кружек.
Почему поверил Коля? Может быть, потому, что не отделял
науки от чуда, требуя лишь одного - чтобы это чудо было объ-
яснимо, чтобы оно опиралось на скрепы математической или ка-
кой-нибудь другой, еще не существующей и неизвестной логики.
Впрочем, он и поверил и не поверил, зажатый в тиски этими
двумя противоречиями. А я наседал.
- Смогли бы вы объяснить Кюхельбекеру или даже Одоевско-
му, - спросил я Колю, - теорию относительности?
- Думаю, что нет, - ответил Коля. - Но при чем тут Одоев-
ский, "Русские ночи" которого я очень люблю?
- Одоевский - это вы, - сказал я.
- А кто вы?
- Я - это вы, Коля, по отношению к Одоевскому, которого
вы решили познакомить с современной научной истиной, забыв о
том, что она потеряла наглядный вещественный характер и не
поддается самопроверке.
- Понимаю, понимаю, - кивнул лохматой головой Коля, - вы
хотите сказать, что я отстал от вас, как Одоевский от Планка
или Эйнштейна?
- Но я же не ставлю это себе в заслугу, как не поставили
бы в заслугу себе и вы, если вам удалось бы встретиться с
человеком, жившим в начале прошлого века.
- Все ясно, - сказал Коля.
- Ясно ли? Смотрите. Подумайте сначала, а потом уже...
Боюсь, что вовсе не так уж ясно.
- Ясно! Ясно! - перебил меня Коля и замахал на меня ру-
кой. - Да ясно же!
Но на другой день я убедился, что это вовсе не было для
него ясно. Коля прибежал ко мне как раз в тот час, когда я,
подражая Петрову-Водкину, писал мадонну с живым курносым ли-
цом и в красном фабричном платочке, - мадонну, набивающую
папиросы на табачной фабрике, бывшей Лаферм, но от этого не
менее идеальную, не менее изящную, не менее прекрасную.
Лицо у Коли и особенно глаза были как у того старого ин-
теллигента в нарпитовской столовой, когда он, уходя, кивал
головой.
Коля был так взволнован, что, конечно, не заметил моей
мадонны, работницы с табачной фабрики Лаферм, как не заметил
и самой фабрики, стоявшей за мадонниной спиной и служившей
индустриальным фоном для поисков вечной красоты.
Коля сообщил мне, что он не спал всю ночь и что пришел
заявить мне - он берет свои слова обратно, он никогда не
поступится своими принципами и не признает чуда, в какую бы
материалистическую одежду оно ни переодевалось.
- Приведите доказательства, факты! Факты! Еще Галилей...
- Оставьте в покое Галилея, - сказал я, - ведь он не по-
шел из-за обожаемых фактов на костер, как Джордано Бруно. Вы
тоже не пойдете на костер, милый Коля.
- Откуда вы знаете?
- Не из-за малодушия. А по другой, более достойной причи-
не. Вы, Коля, живете в таком веке, когда между позитивной
обыденностью, опирающейся на вашу любимую аксиому Вернадско-
го, и чудом нет такого расстояния, которое существовало в
эпоху Галилея или даже Ньютона. А ведь мой, Коля, опыт куда
более обширен, чем ваш и даже самых передовых физиков и био-
логов вашего времени. Если бы ваш Кольцов, Иоффе, Филиппчен-
ко и Вавилов удосужились побеседовать со мной, едва ли они
стали бы так презирать то, что вы совершенно условно назвали
чудом.
- А что же это такое, если не чудо?
- Коля, вы занимаетесь не только цитологией, но и филосо-
фией языка. Помните, как вы рассказывали мне о загадочной
природе знаков, высказывая небезынтересную догадку, что зна-
ки - это не только язык, но и искусство и что между миром и
нами существует таинственный и еще не изученный посредник,
без которого мы были бы замурованы в жесткую кору, как дуб
или осина. Вы чтото говорили мне, что этот посредник нахо-
дится в близком родстве с неразгаданной сущностью времени,
олицетворяя себя то в памяти, то в фантазии, в умении забе-
гать намного вперед своего бытия... Я не спорил с вами. Я не
только не спорил, но упорно молчал, не желая проговориться.
На днях я проговорился, и мне придется об этом жалеть.
- Но посредник, - перебил меня Коля, - посредник между
миром и нами - это наше сознание, наш дух, наш язык, связан-
ный со знаковой системой. Мы говорим с вами о разных вещах.
Доказательства! Факты! Вот чего я от вас требую.
- Но поймите, Коля, - сказал я, - Офелия вышла замуж за
знаменитого художника. Пополнела. Обленилась. Опошлилась.
Недавно к тому же она овдовела. Она занята своей работой в
музее-квартире. Я почти убежден, что сейчас она не сможет
перенести нас ни в неолит, ни во вчерашний день, ни в буду-
щее. Мещанское существование обрезало ей крылья. И поэтому
условимся, Коля, что я вам ничего не говорил.
- Как это не говорили?
- Ну, хорошо, хорошо. Я рассказывал вам содержание нес-
кольких глав фантастического романа, который пишу уже не
один год. Эта версия вас устраивает?
- Нет.
- Тогда выдвинем другую гипотезу. Это случилось под влия-
нием пива, которое мы тогда с вами пили. В пиво буфетчица
подмешала чего-то такого, после чего хочется на Марс, на Лу-
ну, на Венеру, в рай, в ад, куда угодно из этой нарпитовской
столовки. И кроме того, я хотел попугать навострившего уши
старичка интеллигента. Терпеть не могу, когда подслушивают
чужой разговор.
- Допустим, - вдруг сказал Коля уже другим, более мирным
тоном.
Между мною и Колей снова воцарился мир. И Коля уже не
смотрел на меня как на сумасшедшего, возомнившего, что он
может взорвать мир, подложив логическую мину под безукориз-
ненно ясную и изящную аксиому Вернадского.
Нет, теперь, разговаривая с Колей, я не уходил в ту даль,
где остался электронный Спиноза, он же Красавец Стропг, и
где наступила вечность, созданная слишком увлекающимися ци-
тологами и генетиками, попавшимися на удочку инопланетного
разума, решившего коварно вмешаться в земные дела.
Но об Артемии Федоровиче, бывшем штабс-капитане, я ему
поведал. Я рассказал ему, как этот остроумный и обаятельный
палач вел со мной дискуссии, лишь изредка прибегая к физи-
ческим аргументам, а больше полагаясь на воздействие чисто
интеллектуальное и охотно пользуясь услугами классиков, как
древних, так и новых, труды которых он с искренним и беско-
рыстным интересом изучал еще в гимназии.
Не утаил я от Коли и свое подозрение, что бывший белог-
вардеец скрывается где-то здесь поблизости в этом огромном
городе и что дважды я встречался с ним (сначала в бане, по-
том в кинематографе "Молния"), но каждый раз он ускользал,
оставляя меня наедине со своими догадками и сомнениями (ра-
зумеется, до встречи в трамвае, где мой старый знакомый про-
явил необыкновенную физическую сноровку и ловкость).
Я рассказывал Коле эту историю в Летнем саду на скамейке,
по соседству с жеманными статуями XVIII века. Но случай уже
спешил подтвердить мой рассказ, и только мы с Колей подошли
к киоску, чтобы выпить по кружке пива, как я увидел его.
Да, Артемий Федорович стоял тут же возле киоска с большой
кружкой, где пенилось и играло светло-коричневое пиво, под-
задоривая нашу с Колей жажду.
- Коля, - сказал я громче, чем следовало, - сейчас я поз-
накомлю тебя с бывшим белогвардейцем Артемием Федоровичем
Новиковым.
На этот раз Артемий Федорович растерялся куда сильнее,
чем в предбаннике и в зале кинематографа "Молния". Пиво по-
лилось из кружки на его новый щегольской костюм, явно сшитый
на фабрике имени Володарского и приобретенный им недавно.
- Позвольте, - возразил он мне почему-то вяло и лениво, -
что за непозволительные шутки? Почему вы меня обзываете быв-
шим белогвардейцем?
- Отойдемте, - сказал я тихо, - не будем привлекать вни-
мание. Сядем на скамейку вон возле той мрамерной Психеи и
выясним наши отношения. Коля, не уходите! Вы поможете мне
задержать его. У этого господина очень проворные ноги.
Я решил обождать, пока Артемий Федорович выпьет пиво, ко-
торое еще осталось в кружке, и вернет пустую кружку продав-
щице.
Белогвардеец пил, растягивая секунды, сумрачно чтото об-
думывая и, по-видимому, на что-то надеясь.
На что он надеялся и рассчитывал - опять на свои ноги и
на свою ловкость? Но это был не предбанник и не пустой трам-
вай, а сад, и рядом со мной стоял Коля, и впереди и позади
множество лиц, рук и ног, по большей части молодых. И доста-
точно издать крик, сказать слово, чтобы все эти руки и ноги
пришли в движение.
Уже в кружке почти не было ничего, а он все еще держал ее
возле нервно подергивающихся губ, и я не торопил жаждущего,
забыв обо всем на свете, кроме него, в том числе и о своей
собственной жажде.
Томительно долго текли эти секунды или минуты, совсем не
в такт которым бились два сердца - его и мое. Наконец он
протянул кружку продавщице, тоже насторожившейся и затихшей,
а затем, вынув из кармана носовой платок, не спеша вытер с
губ остатки пива, стараясь еще хоть несколько секунд вырвать
у случая, поступившего с ним так непозволительно коварно.
Я рассматривал его куда более внимательно, чем тогда в
трамвае. Он был весь тут передо мной, во всей полноте своего
потревоженного бытия, весь тут, завершенный и законченный,
на этот раз целое, а не фрагмент, не зыбкий двойник, который
вдруг изменится на глазах, как те прохожие на Петроградской
стороне, издали притворявшиеся им, чтобы поиграть с моим не-
терпением и моей растерянностью.
Я не торопил его, а стоял и ждал молча. Коля тоже молчал.
- Ну что ж, - сказал тихо Новиков, - отойдемте.
В голосе его уже не чувствовалось ни беспокойства, ни ни
наигранного спокойствия, а что-то тихое, скромное, похожее
на отрешенность, словно он уже примирился с судьбой и готов
отречься от себя и от своей жизни.
Мы сделали всего несколько шагов и сели на скамейку. Сле-
ва Коля, посередине бывший штабс-капитан, справа я.
- Не найдется ли прикурить? - спросил Новиков. - Забыл
дома портсигар.
- Не тот ли самый, из которого вы меня потчевали английс-
кими сигаретами в городе Томске? - спросил я.
- О портсигаре и о Томске потом. Тем более я там никогда
не бывал. Вы, гражданин, ошиблись и уж очень спешите сделать
меня жертвой своей ошибки.
- Но я долго был жертвой вашей ошибки, - перебил я его, -
и ушел бы на тот свет, так вас ни в чем не переубедив. Но
нам с вами помешали обстоятельства. А они убедительнее слов
и даже того, чем вы свои слова подтверждали.
- Вы ошибаетесь.
- Ошибаюсь я или не ошибаюсь - мы выясним в следственных
органах. Сходите, Коля, за милиционером. Тут недалеко пост.
А я пока с ним поговорю.
- Не сбежит? - спросил Коля.
- На этот раз, думаю, не удастся. Ног и рук в саду много.
Задержат.
Коля быстро пошел за милиционером, а мы с Артемием Федо-
ровичем остались вдвоем на скамейке.
- Ну, - сказал я, - теперь скоро итог. Но зачем, скажите
вы мне, вы задержались в Ленинграде, зная, что и я здесь жи-
ву?
- Риск. А я люблю рисковать. Я игрок, вы в этом убедились
еще тогда. Наша шахматная партия затянулась. И вы сейчас
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг