всякого умысла, вовсе не желая обидеть художника.
Пес не совсем разделял их равнодушие, хотя и понимал, и
сочувствовал им. Нелегко стоять, лежать или сидеть в одной и
той же позе без одежды и, подрагивая от холода, ждать, когда
забывший обо всем художник наконец положит на место свою па-
литру, а заодно уберет и пахнущую красками кисть.
Пес был терпеливее самых опытных профессиональных натур-
щиц. Он лежал не меняя позы. Но ему не надо было преобра-
жаться, снимать с себя сначала шубу, потом платье, чулки и
бюстгальтер, чтобы показаться на свет божий в чем мать роди-
ла. Он со своей мохнатой одеждой был в более полном и интим-
ном единстве, чем люди, не исключая даже самого хозяина, ко-
торый, несмотря на свой весьма почтенный возраст, тратил
много времени на туалет, вечно роняя на пол выскальзывающие
из пальцев запонки и с трудом застегивая накрахмаленный
жесткий ворот белоснежной сорочки.
И вот пес лежал на ковре, а хозяин бросал жадные и нетер-
пеливые взгляды то на него, то на холст.
Художник был возбужден. С ним за последние годы случалось
это не часто. Отложив кисть, он подолгу смотрел на своего
пса и о чем-то думал, а потом снова начинал лихорадочно бро-
сать краски на холст. Может, он хотел перенести на холст не
только лохматую голову собаки, ее преданные, живые, тонувшие
в курчавой шерсти глаза, ее ноги и хвост, но и свою любовь к
собаке. Может, кроме своего пса, хозяин никого не любил? А
хозяйку?
Кто знает? Может, хозяин уже почувствовал загадочность ее
странного существа, которое только всем казалось, а на самом
деле отсутствовало. У нее было нечто общее с изображениями
людей на картинах, пес это давно заметил. От изображений
пахло охрой, кармином, белилами, лазурью и деревом. От нее -
дорогими тонкими духами, хранящимися в крепко закупоренных
флаконах на туалетном столике. Она тоже, как изображения лю-
дей на картинах хозяина, была по эту и по ту сторону однов-
ременно, досягаемая для глаз, но ускользающая от чувств,
словно играющая с ними в прятки.
С помощью красок и кисти хозяину не удавалось передать
полную реальность натурщиц, деревьев, лугов, полян, дорог,
улиц и пивных киосков, симфонию запахов, самую суть мира.
Создавая картины, хозяин всегда спешил, словно боясь, что
непредвиденное помешает ему закончить их к намеченному сро-
ку. Но, может, то, что ему не удавалось раньше, удастся те-
перь, когда он писал своего любимого пса, писал долго, не
торопясь, не назначая себе сроков, отдавая работе самые луч-
шие, самые солнечные часы своего дня.
А дни, как нарочно, были солнечными, редкими для вечно
хмурого и дождливого Ленинграда. Солнечные дни, проходившие
без деятельного участия пса, исполнявшего на этот раз роль
натурщика и служившего хозяину не так, как призваны служить
собаки, охраняющие квартиру от воров и пугающие сердитым ла-
ем тех, кто не заслуживает ничего, кроме лая.
Работа подвигалась медленно, и пес устал от долгого лежа-
ния на ковре, пропуская веселые солнечные дни и с нетерпени-
ем ожидая прогулки по бульвару Большого проспекта или по
Тучковой набережной, где от Невы пахло свежестью, смолой от
дровяных барж и где качалась вода, разбуженная плывущим ка-
тером или моторной лодкой.
Хозяин теперь уже редко выходил прогуливать своего пса.
Он заметно одряхлел. С псом ходила хозяйка. Внешне она похо-
дила на всех красивых и нарядно одетых женщин, встречаемых
на улицах или сидящих на бульварах. Но только внешне. В ней
чего-то не хватало, и было странно, что люди не замечали
этого. Впрочем, многое ли способны заметить люди? Ведь они
почти не чувствуют запахов. А мир без запахов-это все равно
что дерево без листьев или фонарный столб без фонаря.
Хозяин все еще продолжал работать, изображая пса. Он был
недоволен фоном и по многу раз переписывал его. Хозяина не
удовлетворяли глаза, и он долго бился, пока не сумел пере-
дать сходство глаз на холсте с теми, которые глядели с ис-
тинно собачьей добротой, глубоко спрятанные в густой лохма-
той шерсти, чуточку попахивавшей псиной.
Наконец картина была готова, и хозяин, сняв ее с мольбер-
та, небрежно поставил на пол мастерской, прислонив к стене,
поставил и ушел к себе в кабинет - полежать, почитать газе-
ту, полистать иллюстрированный журнал.
Пес подошел к своему изображению и понюхал. Пахло краска-
ми и подрамником, больше ничем. И может, желая помочь своему
хозяину, пес поднял ногу и пустил тонкую желтую струю на
свое изображение. Изображение ожило. Оно пахло псом, переда-
вало всю реальность собаки, самую собачью суть.
Вошел хозяин, увидел, страшно рассердился и - чего никог-
да не случалось - больно пнул пса старческой, но еще тяжелой
и сильной ногой. Затем он нагнулся и стал обтирать холст
тряпкой, но запах, к счастью, не исчез, хотя и стал значи-
тельно менее острым.
Изображение потеряло часть своей земной и подлинной ре-
альности, но только часть. Затем картина исчезла. Ее купил
коллекционер, человек с большим и острым некрасивым носом и
постоянно мигающими мелкими глазками, от которого пахло ле-
карствами, словно он был провизором или фармацевтом.
А пес не любил аптек и запаха лекарств, хотя и понимал,
что они нужны.
Теперь запах лекарств стал все чаще и чаще раздражать со-
бачье обоняние. Человек частенько болел. Но, борясь с болез-
нями и старческой немощью, продолжал работать.
Он уже не изображал женоподобные дебелые березы и слишком
натуральные ели, не набрасывал на холст восходы и закаты,
стараясь передать заодно и беспокойное течение лесных рек, и
безмятежное спокойствие озер, чуточку подслащенных, лишь са-
мую малость, так, чтобы не слишком бросалось в глаза опытным
знатокам и придирчивым искусствоведам, но очень бы нравилось
неискушенной публике, всякий раз принимавшей за истинную
красоту то, что было далеко от настоящей, не подрумяненной
истины.
Он не писал больше одетых и раздетых натурщиц, по-видимо-
му потеряв интерес к налитой жизненным соком женской плоти,
еще недавно преломляемой им через дрожь двусмысленной таинс-
твенности вдруг воскресавшего в нем гимназиста, прилипшего к
замочной скважине, чтобы увидеть раздевающуюся горничную или
дебелую повариху, пугаясь этой своей внезапной страсти и
презирая за нее себя.
А ведь эта скверная и стыдная дрожь, усилием воли едва
скрытая от натурщиц, и помогала нередко ему изобразить
плоть, да так, что она могла пожилого и солидного зрителя
тоже превратить в гимназиста. Нет, теперь не проявлялся
больше в нем ни жалкий гимназист, ни еще более ничтожный
мастер академического склада, глядящий на живую природу хо-
лодными глазами закройщика и обдумывающий, как бы поаккурат-
нее выкроить кусок природы и понаряднее посадить в багетовую
раму, так чтобы рама походила на окно, которое заберет с со-
бой какой-нибудь меховщик с Андреевского рынка, популярный
адвокат - мастер юридических тонкостей и ловушек - или быв-
ший нэпман, пристроившийся к какой-нибудь псевдокооператив-
ной коммерческой артели.
Только теперь в нем пробудился настоящий мастер и худож-
ник. Он ставил мольберт рядом с зеркалом и подолгу смотрел
на свое отражение, вдруг с ужасом поняв и почувствовав, что
его пребывание и здесь, в квартире, и вообще на Земле подхо-
дит к концу.
Нет, сейчас он не думал о богатых коллекционерах, о
празднично-шумных вернисажах, об антикварных магазинах и ил-
люстрированных журналах, а только о том, что приближается
смерть и вскоре унесет его из этого удивительного и непости-
жимого мира.
Все останется на месте: сфинкс, трамваи и громкоголосые
кондукторши, извозчики, дворники и профессора, натурщицы и
синенькое небо, дожди и сонная газетчица в киоске на углу, а
его не будет. Глупо все это, подло, но с собой это не забе-
решь и никак не словчить, чтобы остаться, задержаться, хотя
бы задержаться на год или на два.
Теперь он часто, очень часто раскрывал альбом репродукций
с картин Рембрандта, привезенный им еще в 1912 году из Мюн-
хена, и долго вглядывался в автопортреты человечнейшего из
художников, всматривался в это чудо умения слить всего себя
со своим изображением, так необыкновенно слить, чтобы ос-
таться на холсте, живя там жизнью меняющегося мгновения,
отожествляя себя с этим трагическим мгновением и раскрывая
смысл самого непостижимого из того, что существует на свете,
- единства человеческого лица с горечью переживания и с ра-
достью убегающей секунды, которую вечно спешит сменить сле-
дующая.
Сколько этих секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев,
лет было даровано ему - художнику М. - его судьбой, его от-
менным здоровьем, а на что он их потратил? На создание бес-
конечного множества посредственных, ложно-красивых и псев-
дозначительных картин, почти всегда имевших шумный успех,
прессу и потакавших легко поддающемуся самообману и иллюзии
тщеславию художника.
Сейчас он просил у судьбы одного - хотя бы двух или трех
лет, чтобы успеть закончить задуманные им работы.
Превозмогая боль и слабость, он закончил один свой авто-
портрет, принялся за другой. Впервые за все длинные годы
своего художества он пытался слить себя и свои сокровенные
чувства со своим изображением, наконец-то убрать огромную
дистанцию, которая всегда существовала в его работе между
вещами и их подобиями.
Превратиться в подобие без остатка, отдать подобию все
силы, всю вдруг возникшую в нем страсть и превратить подобие
в душу, наконец-то найденную им после стольких лет самодо-
вольного равнодушия, наконец-то открытую им, почувствованную
и понятую до самых основ. Это была не бог весть какая глубо-
кая и правдивая душа, но она все же существовала.
Искусство должно быть духовным или вовсе не быть!
Но так ли это? И какой-то невидимый скептик, растворив-
шись в теплом воздухе мастерской, спрашивал с чисто мефисто-
фельским ехидным задором:
- Ну а Рубенс со своими мясистыми Венерами, а Ренуар со
своими слишком плотски наглядными красавицами, а Илья Машков
с виртуозно полированными натюрмортами? Разве они подлежат
изгнанию и отмене?
Он и раньше задавал себе и другим этот вопрос (он сам, а
не мысленный собеседник-искуситель), задавал молодым и бес-
тактным людям, не скрывавшим своей ухмылки на вернисажах и
даже в его мастерской и недвусмысленно намекавшим ему на от-
сутствие всякой духовности в его пейзажах и особенно "ню"
(словно так уж много было на свете художников, умевших оду-
хотворять этот по своей сути и назначению плотский, земной,
греховный и чувственный жанр!).
Но давным-давно кончились вернисажи, дискуссии, встречи с
любителями и знатоками живописи, по крайней мере для него.
Он не выходил из дому, работал, а после изнурительного труда
лежал с полузакрытыми глазами, и все его прошлое мелькало в
его сознании как тень.
Последние работы ему удались, по-настоящему удались. Это
чувствовал даже пес. Если раньше на лицах ценителей-знатоков
и художников, приходивших в мастерскую художника М. и осмат-
ривавших его картины,- если раньше на этих лицах лежало на-
игранное, фальшивое и лицемерное выражение, то теперь их ли-
ца становились напряженно-серьезными, удивленными, даже рас-
терянными. И не они разговаривали с картинами, а картины го-
ворили с ними. И было больше правдивого молчания, чем лишних
льстивых слов, не всегда обманывавших даже самого М., при-
выкшего к лести и любившего ее.
Велика сила такого молчания, и ее обаянию поддался и пес.
Теперь ему казалось, когда он смотрел на изображения худож-
ника, что он чувствовал и запахи своего хозяина, эти непов-
торимые запахи, которые слились с холстом и стали сутью
изображенного.
И пес от удовольствия вилял хвостом. Он был рад за своего
хозяина, хотя чему, собственно, было радоваться? Все чаще
появлялись люди в белых халатах, иногда и по ночам, приезжая
на большой крытой машине, которая издавала тревожные гудки.
Люди в белых халатах втыкали в тело хозяина длинную иглу
с жидкостью или подносили к его губам резиновую подушку со
свежим воздухом, который больной пил жадными глотками.
Видя эту резиновую подушку, наполненную острым и чистым
зимним воздухом, который проходил мимо рта больного и стру-
ился возле кровати, пес испытывал тоску и всем своим сущест-
вом, всей дрожью своего большого лохматого тела чувствовал,
что жизнь хозяина понемножку уходит, как этот воздух из ре-
зиновой подушки.
И вот когда хозяина унесли, унесли навсегда, пес завыл.
Хозяина уже не было, но бередили обоняние пса еще оставшиеся
и уцелевшие его запахи, и это было непереносимо знать, что
запахи только напоминают о том, кого здесь, в квартире, нет
и никогда уже не будет.
Пес выл, и казалось - выл не он, жалобно выла сама приро-
да - реки, облака, деревья и лесные дороги, все, что оста-
лось здесь, но потеряло для пса всякий смысл, потому что ис-
чез тот, кого пес любил всей своей собачьей, бесконечно иск-
ренней и преданной сутью.
24
Горевала ли, отчаивалась ли Офелия, похоронив своего ве-
личавого и знаменитого мужа, своего милого, доброго Тициана
с Васильевского острова? Кто об этом мог знать? Богини редко
плачут, даже если эти богини вырублены не из мрамора, а из
материала, секрет которого нам неизвестен.
У нее не было времени предаваться мукам отчаяния. У нее
просто не было ни одной свободной минутки.
Она проявила бурную неутомимую деятельность сначала на
похоронах, а затем и на поминках, где присутствовали почти
все знаменитости города и куда прибыл даже британский консул
в нарядном "роллс-ройсе", большой знаток и любитель русской
живописи, а еще больше русской водки.
Но настоящие заботы и хлопоты появились неделю или две
спустя, когда даже пес и тот затих и, кажется, чуточку успо-
коился, поняв, что своим жалобным воем он не вернет того,
кто уже лежит в земле под свежим холмиком, закрытый живыми и
металлическими цветами.
Пес затих и успокоился, один в огромной квартире, подолгу
ожидая нелюбимую, а главное, непонятную и загадочную хозяй-
ку, очень напоминавшую мраморную статую, стоявшую в кабинете
хозяина, - статую, вопреки всякой логике, и человеческой и
собачьей, надевшую на себя платье, чулки, модную шляпку и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг