- Кто? - рассмеялся я. - Уж не влюбились ли вы, Коля? В
нее вам нельзя. Вы комсомолец. А она фея, сильфида, психея,
богиня, хотя и зарегистрирована в загсе с известным художни-
ком М. Впрочем, я знаю, вы не поклонник его подслащенной жи-
вописи. Но в этом портрете обошлось без сахара, а тем более
без сахарина.
Коля обиженно замолчал и спрятал репродукцию в стол. Я
был почти уверен, что она недолго пролежит в сумраке пись-
менного стола, рядом с начатой и незаконченной статьей, а
вскоре, окантованная, окажется на стене, где сейчас висит
снимок с "Сикстинской мадонны", тот самый снимок, из-за ко-
торого Коле пришлось объясняться на бюро комсомольской ячей-
ки, где он стоял на учете.
Впрочем, Офелию ему будет куда легче, чем мадонну, защи-
тить от подозрений в оппортунизме и примиренчестве с религи-
ей. Все-таки Офелию писал не Рафаэль, а известный советский
художник, которого недавно хвалили в "Вечерней Красной газе-
те".
Пора было переменить тему разговора, и я показал на книгу
Эрнста Кассирера "Философия символических форм", не ставшей
Колиной библией только потому, что ее написал последователь
Канта, правда изменивший Канту ради математической логики и
современного естествознания, но все-таки оставшийся полукан-
тианцем.
"Эх, Коля, Коля! - подумал я. - Уж если следовало тебя
вызвать на бюро комсомольской ячейки и как следует отчитать,
то не за черно-белую репродукцию "Сикстинской мадонны", а за
этого самого рафинированного Кассирера. Но, слава богу, твои
товарищи по ячейке слыхали о мадонне довольно много плохого,
а о менее знаменитом Кассирере ни плохого и ни хорошего".
Глядя то на книгу Кассирера, то на меня, Коля не удержал-
ся от оправданий. Он читал Кассирера, чтобы извлечь из него
рациональное зерно, только зерно, отбросив все, с чем он
принципиально не согласен.
Я тоже сказал, что у Кассирера много идеологической шелу-
хи, но рациональное зерно, как я предполагал (а я ведь не
только предполагал, но и знал), даст всходы, необходимые
современному и будущему знанию.
Если академик Вернадский (тоже Колин кумир, которого мы в
спешке забыли назвать), если Вернадский дал всем понять, что
между человеком и космосом существует посредник, или среда,
удачно названная "биосферой", то Кассирер утверждал, что
между биосферой и человеком и в свою очередь между человеком
и другими людьми тоже есть посредник - это знак, символ,
язык слов и язык изображений и много других языков, без со-
действия которых было бы невозможно знание.
Мы заговорили с Колей о знаках, стараясь не очень близко
приближаться к Кассиреру, словно это было заминированное по-
ле.
Мы заговорили о знаках и о том таинственном феномене, ко-
торый называют языком.
Но, говоря об этом удивительном феномене, никогда не сле-
дует забываться, а я вдруг забыл, где нахожусь и с кем гово-
рю, и произнес несколько слов на том языке, о котором следо-
вало бы молчать.
- Это мертвый язык? - спросил Коля. - Или живой? Где и
кто на нем говорит?
Я не ответил. Не мог же я ему сказать, что на этом языке
говорят не здесь, а на одной планетке, очень далекой и до-
вольно своеобразной.
Да, надо быть осторожным. И я тут же спрятался за Хлебни-
кова, за его детско-языческую страсть создавать новые слова,
с помощью которых можно прозреть сквозь скучную, покрытую
пылью обыденность суть вещей, их почти дикарскую свежесть и
поэтическую энергию.
Коля с чисто фаустовской привычкой думать сразу о разных
вещах, соединенных вместе капризной и гносеологически жадной
мыслью, опять вспомнил о своем Кассчрере, лежавшем на пись-
менном столе в виде вполне обычной немецкой книги, изданной
в Веймарской республике на отличной бумаге. Кассирер любил
шифровать и расшифровывать свои и чужие мысли, толкуя о сре-
де, которая стояла между человеком и миром, но не догадыва-
ясь о том, что окружающий мир (то есть биосфера) тоже был
только посредником и средой. Но о том, о чем не догадывался
Кассирер, догадался с помощью Вернадского Коля.
В следующий мой приход к Коле вместо "Сикстинской мадон-
ны" на стене я увидел изображение Офелии.
Офелия висела в той же самой рамке, которая недавно об-
рамляла "Сикстинскую мадонну". Аспирант был не настолько бо-
гат, чтобы иметь две рамки, и не настолько плюралистичен,
чтобы молиться одновременно двум богиням.
Показывая взглядом на изображение Офелии, Коля прочел
стихи:
Звукоподобие проснулось,
Лицом к поэту повернулось
И медленно, как автомат,
Сказало:
- Сегодня вставил ты глаза мне
И сердце в грудь мой вогнал.
Уже я чувствую желанье,
Я, изваянье,
Перехожу в разряд люден.
Я внимательно слушал. На этот раз кто-то изобразил Офелию
не с помощью линий и красок, а с помощью слов, и куда более
точно и поэтично, с полным пониманием, что Офелия скорее
знак, чем человек, или (что еще точнее) знак, слившийся с
человеком совсем по законам сна, - сна, однако же ставшего
реальной действительностью.
- Чьи стихи? - спросил я Колю. - Ваши?
- Нет, не мои. А Константина Вагинова. Ходит по Петрог-
радской стороне и Васильевскому острову замечательный поэт и
с помощью слов и ритма раскладывает века, как карты, и снова
их соединяет. Он живет одновременно и в древней Александрии,
и на Петроградской стороне, и в далеком будущем. Да, он нас-
тоящий поэт.
- Вам вредно слишком увлекаться поэзией, - сказал я. - Вы
пишете диссертацию, и не о древней Александрии, а о такой
прозаической вещи, как животная клетка.
- Но изучая клетку, - перебил меня Коля, - я высказываю
гипотезу о возможности бессмертия, заложенной в этой клетке.
- Бессмертие! Бессмертие! Далось оно вам. Представьте се-
бе лавочника, стоящего у своего прилавка не дни и годы, а
тысячелетия. Вот что на деле означает ваше бессмертие.
- Но, во-первых, тогда не будет бакалейных лавок, и, кро-
ме того, человек, не меняясь анатомически, будет меняться
духовно.
- А вы имеете представление об автоматических людях?
- Пока нет.
- Ваше "пока" продлится не больше века. Я вспоминаю одно-
го своего хорошего знакомого мудреца Спинозу...
- Позвольте, - перебил Коля, - от Спинозы нас отделяют
века.
- Века? Согласен. Но я говорю не об этом Спинозе, а о
другом, составленном из реализованных формул и гипотез.
- Вы несете какую-то чепуху, бред.
- А может, я хочу вам рассказать сюжет научно-фантасти-
ческого романа, который пишу по ночам, когда в коммунальной
квартире все спят и стоит такая тишина, какая бывает только
в межзвездных вакуумах Вселенной.
- Почитайте как-нибудь отрывок из своего фантастического
романа, - сказал Коля. - Или вы думаете, что я буду вас бра-
нить за то, за что ругал Уэллса?
- Уэллса не нужно ругать. Уэллс о многом догадался, живя
в своей провинциальной Англии.
- А вы? - вдруг спросил Коля почти шепотом. - А вы? О чем
догадались вы?
- О том, что бессмертие не нужно.
- Нужно! Я могу это доказать.
- Кому нужно? Вам лично? Человечеству? Цивилизации? Или
земной биосфере, которую это окончательно погубит?
- Это надо индивиду, личности.
- Для чего?
- Чтобы проявить все, что в ней заложено, не думая о бо-
лезнях и смерти.
- Вы, Коля, считаете себя диалектиком, - сказал я, - но
не можете понять простую логику - единство конечного и бес-
конечного не может быть разорвано без последствий для об-
щества, для цивилизации, ни... для этики. Я считаю бессмер-
тие глубоко неэтичным.
- А я считаю неэтичной смерть и болезни.
- Болезни - это совсем другое дело, - сказал я. - Вот и
боритесь с ними, Коля, изучая клетку и ее сложные механизмы.
Но не замахивайтесь на время и не пытайтесь его отменить,
заменив метафизической вечностью.
23
В те годы в Ленинграде мостовая была еще торцовой. На Ва-
сильевском острове кое-где между торцов зеленела робкая неж-
ная травка, не один раз попадавшая в лирические стихи.
Впрочем, в стихи просилось все: и не раз воспетый сфинкс,
стоявший напротив Академии художеств, и синенькое выцветшее
небо (которое поэты почему-то называли "ситцевым"), и извоз-
чики, лениво поджидавшие седокаиногда честного бухгалтера с
парусиновым портфелем, слегка подвыпившего мастера с Трубоч-
ного или с завода имени Козицкого, а иногда растратчика, ки-
давшегося червонцами, я только очень редко налетчика, пос-
пешно вскакивавшего в гоголевской конструкции бричку на ста-
ринных рессорах и с кожаным верхом и зловещим шепотом пре-
дупреждавшего:
- Ну-ка, гони веселей. А не то сразу попадешь в рай!
Растратчики и налетчики умели шутить, чувствуя, что
из-под ног уходит почва и нэп доживает последние дни.
Тихо было на Васильевском острове, пожалуй, еще тише, чем
на Петроградской стороне, и сфинкс на набережной, погружен-
ной в гранитную тишину, мог общаться со столетиями, не мешая
редким прохожим.
Академия художеств - это особый мир, и окна и двери выг-
лядели так же, как во времена Пушкина и Гоголя, хотя из этих
дверей теперь выходил уже не элегантновеличественный Брюл-
лов, а скромные Петров-Водкин и Карев.
Знаменитый художник М., которого отнюдь не для того, что-
бы снизить, мы называли василеостровским Тицианом, нисколько
не походил на Петрова-Водкина, а тем более на скромного Ка-
рева, хотя тоже преподавал в величественном здании, похожем
на застывшую, одевшуюся в камень классическую поэму, из ко-
торой время изъяло ее консервативный дух.
Василеостровский Тициан довольно часто сидел на скамейке
в Соловьевском саду в величественно-созерцательной позе и о
чем-то думал. С ним рядом обычно сидела Офелия, полная, но
еще очень красивая дама,- дама, но не с собачкой, а с очень
большим раскормленным кудрявым псом.
Пес бегал возле кленов и дубов, обнюхивал кору. В отличие
от своего величавого хозяина, обитавшего в среде оптически
красочных впечатлений, пес жил в мире запахов, своим сверх-
чутким носом отделяя один запах от другого, а то соединяя их
в музыку ароматов, пронизывающих все его жизнерадостное и
бесконечно наивное существо, еще не отделившееся от природы,
от зеленых ветвей, корней трав, облаков и от Невы, медленно
тянувшей свое замутненное бытие к взморью, где дымили анг-
лийские и немецкие пароходы.
Наивный пес любил, но чуточку презирал своего величест-
венного хозяина, который обычно стоял перед мольбертом возле
холста, натянутого на пахнущий свежим деревом подрамник, и
лениво водил кистью. Слишком живым и нетерпеливым глазам пса
ни о чем не говорили эти мертвые краски, совсем не похожие
на яркое солнце, на небо и на синюю воду. Если бы он, пес,
умел передавать мир, он бы передал его сущность с помощью
запйхов, куда более сильных, чем зрительные образы, с по-
мощью запахов, пронизывающих все его звериное существо до
самых костей.
Сам величественный хозяин тоже состоял из запахов. В этих
запахах и скрывалось нечто неповторимое, отчетливо самобыт-
ное, отличавшее его от всех других людей, встреченных на
улице, в доме или заходивших в их просторную квартиру. Но
вот хозяйка ничем не пахла. И пес долго не мог привыкнуть к
ней, внюхиваясь, ища ее особенность и не находя ее. Он дол-
го-долго не мог привыкнуть к ней, пугался ее и всеми чувс-
твами постигал парадоксальность ее призрачного пребывания,
словно за этой бесплотной плотью скрывалось ничто, да, ничто
(пусть извинят меня читатели за это философское понятие, ко-
торое я употребляю, не зная, чем его заменить). Присутствуя,
она отсутствовала и, отсутствуя, присутствовала. Может быть,
для того чтобы обмануть бдительность пса, она стала душиться
дорогими духами из красивого флакона, стоявшего на туалетном
столике из карельской березы. Но от этого она, в сущности,
не менялась, хотя и делалась чем-то похожей на флакон с ду-
хами.
Постепенно и неохотно пес все же привык (если невольное
примирение с загадочным и непонятным можно назвать привыч-
кой) к ней и уже не обнюхивал ее, не искал нужных запахов,
чтобы составить из них ее личность. А что такое личность,
пес чувствовал куда сильнее знатоков и специалистов-искусс-
твоведов, нередко посещавших эту гостеприимную квартиру и
любивших рассуждать о том, что такое портрет - это удиви-
тельное постижение индивидуального и неповторимо-особенного.
Не так давно хозяин задумал написать своего пса, с попыт-
кой проникнуть в личность своей собаки (нисколько не сомне-
ваясь, как не сомневаемся и мы, что у собаки тоже есть лич-
ное начало, а не только родовое, в отличие от других, менее
очеловеченных животных), и поэтому заставил пса лежать не-
подвижно на специально выбранном декоративно-восточном ков-
ре, не меняя позы.
Пес понимал свою роль. Ведь он видел десятки натурщиц,
тоже томившихся в одной и той же позе или менявших ее по
приказанию хозяина. Пес лежал тихо и терпеливо, может желая
постичь, как под волшебной кистью хозяина произойдетраздвое-
ниеего существа и его живой мохнатой плоти. Одна часть оста-
нется с ним, и, кажется, без заметного ущерба для него, а
другая окажется на холсте как в зеркале, но не временно, а
навсегда.
Пес видел, как раздевались и одевались натурщицы, равно-
душно посматривая на своих двойников, пребывавших на подрам-
нике. Иногда эти натурщицы откровенно зевали, конечно, без
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг