привезли сюда, на берега Невы, в 1832 году. Они поразительно
"вписались" в строгий пейзаж гранитной набережной, словно обрели
вторую родину.
Глаза в глаза вперив, безмолвны,
Исполнены святой тоски,
Они как будто слышат волны
Иной, торжественной реки...
Розоватый гранит, потемневший от тысячелетий, когда-то
вырубили в каменоломнях Картаси. И странным, неправдоподобным
показалось мне в этот миг, что и я сам совсем недавно бродил в
тех краях, проплывая на барже мимо древних каменоломен, сидел
вечерами на песчаных берегах той самой "иной, торжественной реки".
А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных событий,
клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то
степени их участниками.
Этих сфинксов, как свидетельствует надпись, пояском
тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III.
А при его сыне еретике Эхнатоне надписи исправили, вырубили из
них ненавистное имя отмененного бога Амона.
Следы этой "правки" хорошо заметны: вот здесь отчетливы
царапины от зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл
привести с ним в согласие другие - получились нелепые сочетания
и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой
спешке.
На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок:
вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы
Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего
интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже
когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными
истуканами и размышлял о превратностях судьбы.
Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать.
Но, увы...
Молчат гробницы, мумии и кости, -
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы на мировом погосте
Звучат лишь Письмена.
Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из
земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова
уж наша участь археологов - обычно иметь дело с безмолвными
памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные
на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно
оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары
комочек шлака из древней гончарной печи.
Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную
станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний
адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все
увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с
набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне
вслед с явной насмешкой.
Мне повезло: к вечеру я выяснил, что Сергей Сергеевич
Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в
Свердловске и даже имеет домашний телефон; номер его мне тоже
сообщили в адресном столе. И вот, заказав срочный разговор, я
сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка.
Чтобы скоротать томительное ожидание, я, как обычно делал
все эти дни, начал опять рассматривать - в какой уже раз! -
захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей. Было
это уже похоже не на продуманное исследование, а скорее на
упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой печатают
в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить,
где же прячется собачка охотника?
Конечно, захватил я с собой и оба варианта "Горестного
речения" - лейденское и дрезденское. И опять перечитывал
злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул меня
носом старик Савельев и безжалостно разрушил так красиво
построенную гипотезу.
"Сын мой, мститель мой, я взываю к тебе! Смотри: племена
пустыни всюду превращаются в египтян. Нубийцы становятся опытными
в ремесленных производствах Дельты..."
Долгожданный звонок заставил меня подскочить. Я схватил
трубку.
- Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе...
- Слушаю! Слушаю!
После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то
перекликающихся голосов, старческий сиповатый басок неуверенно
произнес:
- Алло! Земцов у телефона...
- Сергей Сергеевич, это вы?
- Да, я слушаю. Кто говорит?
- Вас беспокоит археолог Зубарев.
- Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии.
- Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей Сергеевич,
вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской?
Недоуменная пауза, потом:
- Да. А что такое? Почему это вас интересует?
- Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены, археолога
Красовского. Это очень важно для науки. Скажите, когда вы
вернулись из Франции, не привозила ли с собой Таисия Васильевна
какихнибудь документов из архива своего отца? Может быть, они
теперь у вас?
- Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось. - Голос у
него задрожал, стал каким-то прерывистым... - Да и, по-моему, у
Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А бумаг,
по-моему, не было...
Я обескураженно молчал так долго, что Земцов обеспокоенно
окликнул меня:
- Алло! Вы слушаете? Алло!
- Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что вы ничем
не можете нам помочь.
- Ничем, голубчик, ничем.
- Ну, будьте здоровы и извините за беспокойство. До
свидания.
- Прощайте, - ответил он издалека.
Я уже клал трубку, как вдруг она заклокотала, забурчала о
чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху.
- Алло, вы слышите? - кричал Земцов.
- Да, да!
- А вы не спрашивали у брата Таси, может, у него
сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все время оставался в
России, никуда не уезжал.
- У какого брата?
- У Тасиного брата, сына профессора Красовского.
- Разве у него был еще сын?
- Был. Он к нам заходил перед войной, правда редко. Мы
называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии, дал ему
какое-то древнее имя.
- Атон? - догадался я.
- Вот именно. Значит, вы его знаете? А мы звали его
Антоном, по-русски.
- Не видел я его и даже не подозревал, что у Красовского
есть сын! - закричал я в трубку. - А где он живет, тоже в
Ленинграде?
- Вот этого я не знаю, голубчик. До войны жил, а с тех пор
много воды утекло.
- А вы не ошибаетесь, Сергей Сергеевич? - спросил я,
отчетливо помня, что, по дошедшим до нас сведениям, никакого сына
у Красовского вроде не было.
Но трубка уже ответила мне певучим женским голоском:
"Ваше время истекло. Разъединяю..."
Откуда мог взяться этот загадочный сын?
Едва дождавшись утра, снова мчусь в адресный стол. Если сын
Красовского действительно существует на свете, найти его будет не
так уж трудно. Во-первых, в отличие от сестры он не менял
фамилии. Во-вторых, в паспорте у него, наверное, всетаки записано
"Атон", а вряд ли много найдется других Красовских с таким
экзотическим именем.
И снова все рушится за какие-нибудь полтора часа! Ни Атон,
ни Антон Красовский в Ленинграде не проживает. Больше того, как
установили сотрудники адресного стола, которых я заразил горячкой
поисков, и не жил никогда.
Видно, Земцов ошибся, ему изменила память. А никого из
археологов, знавших покойного Красовского лично, как снова
подтвердили мне в Эрмитаже, не осталось в живых: блокада скосила
в первую очередь стариков. Ниточка обрывается окончательно.
Покидая Эрмитаж, я не удержался и спустился в египетский
зал. Статуэтка-ушебти улыбнулась мне из витрины той же
насмешливо-загадочной улыбкой, что и нашедшему ее когда-то в
пирамиде Красовскому.
ГЛАВА Х. НОЧНОЕ ОЗАРЕНИЕ
Где-то именно в этот момент своих тщетных поисков я вдруг
поймал себя на мысли, что уж очень они напоминают те истории, о
каких рассказывает в книгах и выступая по радио Ираклий
Андроников. Признаться, раньше я считал, будто он нарочно
немножко сгущает неудачи и неожиданности, чтобы сделать рассказ
об архивных поисках более занимательным. Но вот теперь у меня все
получалось прямо-таки по его рассказам.
И тогда я решил поступить так, как поступал в подобных
случаях Андроников. Отправился на студию телевидения и попросил,
чтобы мне дали возможность рассказать всему городу о тщетных
поисках личного архива Красовского: вдруг ктонибудь что-нибудь
слышал о нем?
Жмурясь в ярком свете прожекторов и рассказывая о
"таинственной загадке пирамиды Хирена, стоящей в пустынном и
диком месте на далеких нильских берегах", я чувствовал себя
каким-то аферистом, вроде Лесли Вудстока. Уж очень это выглядело
несолидно для ученого...
А сразу после передачи я помчался в гостиницу, что-бы сидеть
у телефона и ждать, не откликнется ли кто на мой призыв.
Ждать совсем не пришлось. Еще открывая дверь номера, я
услышал, как неистово трещит телефон. Распахнув дверь, я
подскочил к нему, схватил трубку и услышал звенящий от нетерпения
мальчишеский голосок:
- Скажите, дядя, у вас записывают в экспедицию искать диких
фараонов?..
И началось!.. Телефон трезвонил не переставая, я едва
успевал хвататься за трубку. Звонили дети, старики, студенты.
Никто из них не знал о Красовском или его сыне Атоне, но все
хотели непременно принять участие в экспедиции к фараонам.
Чтобы скоротать время, я опять разложил на столе свои бумаги
и пытался размышлять над ними. Но это не удавалось. Мешали
телефонные звонки. И тут мне попался на глаза оставленный на
письменном столе кем-то из моих предшественников жильцов томик
сказок СалтыковаЩедрина. Я машинально открыл книгу и начал
читать, отрываясь только, чтобы в очередной раз снять телефонную
трубку.
Читал и восхищался, похохатывая вслух в наиболее забавных
местах: до чего же ловко умел гениальный старик пользоваться
эзоповским языком! Вроде бы хвалит, царской цензуре придраться не
к чему. А на самом деле так обругал, высмеял, пригвоздил навеки.
Изумительно!
Наконец я отложил книжку, собираясь улечься спать. Все
ниточки лопнули. Завтра надо возвращаться в Москву.
И вот в таком-то душевном настрое мои глаза, все еще
находившиеся под гипнозом эзоповских сказочных образов Щедрина,
машинально остановились на раскрытой странице "Горестного
речения" :
"Смотрите: начальники страны спасаются бегством, не находя
себе дела. Сильным ничего не докладывают больше. Тот, кто сам был
вчера на посылках, теперь посылает гонцов..."
Сколько раз я перечитывал эти строки и давно выучил их
наизусть, но почему вдруг теперь в них так явственно зазвучали не
страх и ненависть, а ирония, которой я раньше не замечал?
Забыв обо всем на свете, я лихорадочно пробежал глазами
несколько строчек выше, в самом начале папируса:
"Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости.
Каждый город говорит: "Прогоним богатых из наших стен".
Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить
подати, и рабы превратились в господ!
Воистину: сына благородного человека не отличишь теперь от
сына раба.
Воистину: свободные и зажиточные склонились ныне над ручными
мельницами, а те, что не видели раньше сияния дня, вышли теперь
на свободу..."
Разве это науськивание на восставших, как мы все до сих пор
считали?
"Смотрите: богатым стал бедняк! Всем пришлось работать.
Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь
закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами; кто брал
зерно в долг, теперь сам раздает его.
Смотрите: тот, кто не имел даже упряжки быков, владеет
теперь стадом..."
Что это, донос или ловко замаскированная прокламация? Призыв
к подавлению восставших или, наоборот, к мятежу?
Чем больше я вчитывался, тем несомненнее становился для меня
явно сочувственный тон автора:
"Смотрите: в собственном доме живет тот, кто не мог
построить себе даже хижину,
Смотрите: вельможи находят себе пристанище лить в амбарах.
Тот, кому даже у стен не было места, спит ныне на собственном
ложе.
Смотрите: начальники страны спасаются бегством. Сильным
ничего не докладывают более. Тот, кто сам был на посылках, теперь
посылает гонцов.
Смотрите: вот пятеро рабов. Господин послал их в путь, но
они говорят: "Иди сам этой дорогой, мы уже достигли своей цели.
Мы теперь господа!"
Итак, что же это: осуждение или восхваление мятежа?
Как же я мог не заметить этого раньше? Да и не я один!
Это произведение, написанное на небольшом куске папируса,
нашли при раскопках некрополя возле Фив еще в начале прошлого
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг