как бы раскачивающимися ритмами и будто бы не представляет трудностей, не
обещает той певучести, которая заключена во второй ее части. Но потом,
потом...
Он запел, и мощный звук его голоса поднялся сразу до стеклянной крыши
фойе - туда, на третий этаж, - и вернулся многократно отраженный.
Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем...
Он пел, и на лестнице остановилось движение. Кто бежал, шел,
спускался или поднимался - все остановились и прислушались. Потом они
стали подходить к перилам, перевешиваться и молча смотреть вниз на Джулио.
Ария большая. Он спел ее, воцарилась тишина. И затем Джулио сразу
начал герцога из <Риголетто>. Понимаете, какие разные вещи: Элеазар - это
драматический тенор, а герцог - тенор лирический, причем самый высокий,
светлый.
Я уже говорил вам о вставном ля в песенке герцога. Другие певцы
обычно не задерживаются на ней, проходят, едва упомянув. Только в вашей
России Козловский мог даже филировать на ней. И представьте себе, Джулио,
с которым мы несколько раз по радио слышали Козловского, решил здесь, в
фойе, повторить его. Он взял это <ля>, довел его до forte, так что оно как
бы иглой пронзило все здание снизу вверх, а потом ослабил до piano, пустив
по самому низу, по полу.
Джулио кончил. Миг безмолвия, а затем шторм аплодисментов. Буря!
Все-все на лестнице побросали кто что нес, освободили руки и хлопали. А по
ступенькам уже бежали Чезаре Анджелис, обе дамочки в кофточках с такими
улыбками, с таким восторгом на лицах...
Короче говоря, синьор, был заключен контракт на три выступления. Уже
позже, в автобусе, возвращаясь, мы поняли, что нас обманули, так как
Джулио получал за вечер лишь по тридцать тысяч лир - столько, сколько
маляру платят за побелку квартиры. Но это нас не особенно огорчило в тот
момент. Главное, что мы были признаны.
Нечто более серьезное между тем ожидало нас дома. Когда мы примчались
в каморку Джулио рассказать его родным и Катерине о своем успехе, нам
показали телеграмму от бельгийца. Хирург приехал в Рим и вызывал Джулио к
себе.
Синьор, пока я рассказывал о том, как Джулио учился петь, я мало
говорил о бельгийском хирурге, и у вас могло создаться впечатление, что мы
вовсе забыли о нем. Это не так. Алляр постоянно был в наших мыслях, и у
нас было такое чувство, будто у него взят аванс и расплачиваться придется
очень дорого. Как если бы Джулио продал душу дьяволу, который не преминет
унести ее в ад.
Вы назовете это неблагодарностью. Между тем Джулио чувствовал
благодарность к врачу, но с ней было смешано и другое. Какой-то страх, что
ли. Во-первых, он вызывался странным характером самой операции. У парня
был теперь голос, но в то же время голос как бы и не его. Что-то
пожертвованное, свалившееся на Джулио случайно, как выигрыш в лотерее.
И во-вторых, личность самого Алляра.
В этом человеке было нечто не то чтобы злое, но бездушное. Позже мне
пришлось встретиться с ним, и я заметил одну особенность. Начиная с
кем-нибудь разговаривать, бельгиец как бы обезличивал этого человека,
вынимал из него индивидуальность и отбрасывал в сторону. Для него люди
были не люди, а пациенты, шоферы, официанты, миллионеры или бедняки. И
Джулио для него был не наш Джулио Фератерра, парень из Монте-Кастро и
жених Катерины, а лишь живой материал для опыта.
Короче, я почувствовал в тот вечер, что Джулио испугался вызова. Мы
принесли вина, Катерина собрала на стол и вся сияла оживленьем и радостью.
У дверей и во дворе толпились те, кто не поместился в доме, ждали, что
Джулио будет еще петь. А он сидел задумчивый и сосредоточенный.
Потом он мало рассказывал об этом свидании. Алляр встретил его в той
же клинике на Аппиевой дороге. Джулио прошел самый тщательный медицинский
осмотр, в котором участвовало около десяти врачей. Было составлено
несколько протоколов. Затем бельгиец сказал, чтобы Джулио был готов
выступить перед группой людей, которые будут нарочно для этого приглашены
в театр Буондельмонте, и они расстались.
Алляр даже не попросил Джулио спеть. Его удовлетворило то, что он
узнал о будущих выступлениях у братьев Анджелис.
Не стану рассказывать вам, как прошел этот первый концерт на Виа
Агата. Хотя публика собралась случайная, но был успех. Успех настолько
разительный, что он позволил владельцам театра устроить ловкую штуку. Они
повесили в кассах объявление и опубликовали в газетах, что билеты на
второй концерт будут равны десятикратной стоимости первого, а билеты на
третий, последний, - в десять раз дороже второго. Сразу начался ажиотаж,
часть билетов была припрятана, и вовсю развернулась спекуляция.
Концерт мы с Катериной слушали из зала. Уже не я был аккомпаниатором
Джулио, а человек, которого дали в театре. Некий Пранцелле, профессор из
консерватории.
Когда все кончилось, мы хотели пройти в уборную к Джулио. Но комната
и коридор возле нее были полны самоуверенными, хорошо одетыми мужчинами и
изящными дамами в дорогих платьях. Все они были молоды или казались
молодыми. Мне вдруг стало неловко за свои шестьдесят лет и морщины на
лице, за потрепанный, вытершийся костюм. И Катерина, я заметил,
застыдилась своих обнаженных сильных загорелых рук, загорелой шеи и всего
того, что в Монте-Кастро было красивым, а здесь выглядело грубым и
простым.
Мы постояли в коридоре, не смешиваясь с толпой, потом какой-то
служитель театра спросил, что мы тут делаем, и мы вышли на улицу. Было
совсем темно, моросил дождь, далеко за насыпью, в конце Виа Агата, сияли
огни стадиона <Форо италико> - там шла какая-то игра. А тут, у театра,
было пусто и тихо, зрители уже разошлись. На полотняных щитах повсюду
чернели буквы: <Фератерра! Фератерра!>
Мы стояли и ждали Джулио. Мы с Катериной молчали, и почему-то мне
казалось, что кончился первый акт драмы и теперь начнется второй...
Синьор, даже внешний вид нашего сонного Монте-Кастро стал другим
после этого концерта. Ежедневно наезжали корреспонденты из Рима, встретить
незнакомого человека на улице уже не было редкостью. По вечерам на почту
приходили столичные газеты, и чуть ли не в каждой мы могли читать:
<Загадка из Монте-Кастро>, <Тайна Монте-Кастро>, <Звезда из
Монте-Кастро>...
Сперва мы с Джулио еще занимались некоторое время, но, честно говоря,
мне уже нечего было ему дать. Напротив, я мог бы и сам от него узнать
многое. Совершенно самостоятельно он научился во время пения дышать
грудью, а не животом, атаковать звук, пользоваться как грудным, так и
головным регистрами. Техника пения сама шла к нему, она естественно
возникала из потребностей выразительности.
Потом, в начале февраля, в Монте-Кастро приехал Алляр и остановился
на вилле Буондельмонте. Он взял Джулио к себе и поселил его в двух
комнатах охотничьего домика в парке, снятых по договоренности с молодым
графом. Пока Джулио проходил особый курс лечения, чтобы избавиться от
хромоты, сам хирург списывался с теми любителями пения, с которыми
познакомился на последнем концерте Буондельмонте. Он списывался с богатыми
людьми, с миллионерами, и звал их приехать в Монте-Кастро к назначенному
дню послушать здесь нового великого певца.
Так минуло два месяца, и только редко я видел Джулио. Почему-то,
синьор, он стал удивительно красивым, этот наш простой парень. Можно было
залюбоваться, когда он, высокий, прямой, в черном, хорошо сшитом скромном
костюме, брел по улицам нашего городка навестить родных. Он так и остался
бледным, но это была уже не та послеоперационная бледность от большой
потери крови. Что-то другое. Мне даже трудно передать это. Бледность
напряженной умственной работы, что ли. Бледность решимости и внутренней
силы.
Он был молчалив, на миг оживлялся, когда к нему обращались, на миг
его лицо освещалось улыбкой, и он снова впадал в задумчивость.
А талант его между тем рос. Один раз за это время он вечером спел
дома, в нашем маленьком кружке, и мы были потрясены тем, что это было уже
совсем другое - не то, что в моей парикмахерской, и не то же, что было на
концерте в Риме. Голос его темнел и наполнялся содержанием. Это с трудом
поддается объяснению словами, а воспринимается лишь ухом и, скорее,
сердцем. Но раньше, когда Джулио только начинал петь, у него был светлый
баритон. Теперь же он стал темным и знойным. Жгущим. Но не открытым огнем,
как может обжечь фальцет, например, а мощью внутреннего жара. Мощью,
которая сразу забирает тебя всего.
Интересно, что о его голосе можно было судить, даже когда он не пел,
а просто разговаривал. Стоило Джулио произнести несколько слов, и вас уже
покоряли интонированность и задушевность его речи.
Мы все говорим некрасиво, синьор, и сами не замечаем этого. Мы
привыкли. Слова служат для передачи друг другу мыслей. А если нам нужно
выразить чувство, мы опять-таки достигаем этого не тональностью речи, а
подбором специальных слов. Джулио же не только передавал мысли, но
благодаря своему голосу окрашивал каждое слово, расширял его содержание и
вместе с этим словом сообщал вам целый рой новых образов и чувств...
Но так или иначе, время шло, в Рим и на виллу Буондельмонте
съезжались те, кого пригласил Алляр. И настал наконец день, когда Джулио
должен был выступить перед избранной публикой. День, который был главным
для бельгийца.
Собралось много народу, синьор. Но если вдуматься, это не покажется
удивительным. Для богатого человека, чье время расходуется между
завтраками и обедами, поездками на яхте и кутежами, возможность побывать
на серьезном концерте представляется какой-то видимостью дела. И чем
больше расходов требует это начинание, тем сильнее крепнет в богаче
уверенность, что он не просто развлекается, но поддерживает искусство и
даже участвует в процессе его созидания.
Сначала прослушивание хотели сделать в репетиционном зале, вмещающем
человек двадцать. Но собралось около сорока, концерт перенесли в главный
зал, и публика заполнила там целых три ряда.
Аккомпаниатор, тот самый Пранцелле, сел за инструмент, Алляр со своим
ассистентом занял места в первом ряду, а мы, то есть Катерина, моя жена и
еще несколько горожан, которым это было позволено, устроились за кулисами.
И вышел Джулио.
Синьор, вам может показаться странным, но в те мгновения, пока Джулио
шел к роялю, я почувствовал в душе полную убежденность, что идея бельгийца
ложна, что путем операции невозможно дать человеку голос (хотя голос у
Джулио был и появился именно в результате операции; тут, конечно,
противоречие, но позже вы поймете, в чем его смысл).
Надо было видеть, как Джулио вышел тогда из-за кулис, как он подошел
к роялю, стал возле него и посмотрел на публику.
Он появился прямой, бледный, чуть прихрамывающий, но так, что это
было заметно только знающим людям, и наполнил зал ощущением серьезности и
благородства. Это было как гипноз, синьор. Какое-то удивительное обаяние
исходило от него, токи прошли между ним и собравшимися, все лица стали
серьезными, умолкли шорохи и разговоры, и разом установилась тишина.
Он очаровывал и возвышал людей просто сам собой. Конечно, слушатели
ожидали необыкновенного, ведь некоторые даже пересекли океан для этого
концерта. Конечно, все читали в газетах о <Тайне Монте-Кастро> и о
<Загадке из Монте-Кастро>. Но дело было еще и в поразительном артистизме
Джулио, и в его удивительной сумрачной красоте. Женщины - и молодые и
старые - просто не могли оторваться от него, они пожирали его глазами, и я
заметил, как Катерина рядом со мной побледнела под загаром и закусила
губу, увидев эти взгляды.
Начался концерт. Джулио исполнил несколько вещей, встреченных
восторженными овациями. Затем на сцену поднялся бельгиец, попросил тишины
и сказал, что голос, который здесь только что слышали, дивный голос Джулио
Фератерра, не является врожденным даром, а получен с помощью операции,
выполненной им, Алляром. После этого ассистент бельгийца прочитал
несколько документов - заявление самого Джулио, протоколы врачей и
свидетельство мэра нашего Монте-Кастро о том, что прежде, до операции, у
Джулио не было никаких способностей к пению.
Далее бельгиец кратко рассказал о научных основах своего открытия и
заявил, что за известное вознаграждение может каждого желающего наделить
таким же, если не лучшим голосом.
Синьор, скажите мне, как вам кажется, сколько из съехавшихся на виллу
миллионеров пожелало пойти на операцию?..
Вы правы, синьор, ни одного! Ни одного человека!
Это поражает, но если вдуматься, именно такого исхода и следовало
ожидать. Ошибка бельгийского хирурга состояла в том, что он не учел
потребительского характера психологии богачей.
Пока Алляр рассказывал, как он пришел к своей мысли и как делал
операцию, его слушали с некоторым интересом. Правда, главным образом
мужчины. Женщины же просто во все глаза смотрели на Джулио, которого
бельгиец почему-то оставил на сцене. Они смотрели на него, сидевшего с
потупленными глазами, и у нескольких американок было такое выражение,
какое бывает у детей, которые ждут, когда же кончатся надоевшие им нудные
разговоры взрослых и можно будет потребовать понравившуюся игрушку.
Но когда Алляр предложил записываться у него на операцию, его сразу
перестали слушать.
Из-за кулисы мне хорошо был виден зал, и клянусь вам - все лица вдруг
стали пустыми. И даже враждебными. Как будто бельгиец оскорбил их.
Понимаете, они готовы были аплодировать Джулио за его божественное
пение и платить огромные деньги за право его слушать, они готовы были
превозносить до небес и самого Алляра, но мысль, что они сами могут лечь
на операционный стол, казалась им крайне неуместной и даже обидной.
Минуты шли за минутами. Алляр, коренастый, холодный, решительный,
стоял на сцене и ждал отклика. И наверное, ему постепенно становилось
ясно, что его план рушился.
Какой-то полный молодой мужчина поднялся в зале. Нам показалось, он
хочет предложить себя для операции. Но он, что-то бормоча про себя, стал
пробираться между креслами к выходу.
В зале зашумели, и еще одна парочка встала. Какая-то женщина лет
сорока в свитере тигриной расцветки подошла к самой сцене и начала в упор
смотреть на Джулио. Глаза у нее были широко раскрыты, на лице написано
восхищение, и она совершенно ничего не стеснялась.
Она что-то сказала по-английски, а Джулио продолжал сидеть, опустив
голову.
Тогда бельгиец, чтобы как-то спасти положение, объявил, что всем
предоставляется возможность подумать до завтра. Завтра состоится еще
концерт, после которого он, Алляр, будет ждать в своей комнате желающих.
Вся толпа приезжих тотчас было кинулась на сцену к Джулио. Я даже не
понял, зачем. То ли затем, чтобы поздравить его, то ли чтобы просто до
него дотронуться, как дети любят дотрагиваться до понравившихся им вещей.
Но он сразу поднялся, ушел к нам за кулисы, и вместе с красной от
негодования Катериной все мы отправились домой.
А на следующий день повторилась та же история: бешеные аплодисменты
после каждой арии и гробовая тишина, когда концерт кончился. И уже двумя
часами позже роскошные автомобили у парка Буондельмонте стали
разъезжаться. Один за другим <ягуары>, <крейслеры> и <понтиаки> брали
направление на Рим и навсегда исчезали из наших глаз.
Таким образом, замысел бельгийца потерпел крах, крупные деньги,
вложенные им в организацию концерта, снова пропали впустую. Позже
служители на вилле рассказывали, что бельгиец один всю ночь ходил по саду,
а утром, так и не ложившись, сел в машину и уехал римской дорогой.
Поскольку хирург внушал нам страх, нам хотелось верить, что мы его
больше не увидим и Джулио будет оставлен в покое.
Но мы понимали, что надеяться на такой исход нельзя. В этом человеке
было нечто сродни Мефистофелю, и всякое дело он доводил до конца -
хорошего или плохого, все равно.
Несколько дней Джулио провел дома, и скажу вам, это были лучшие дни.
Каждый вечер он пел для наших горожан прямо на площади перед остерией. А
если с утра небо бледнело и начинала дуть трамонтана, концерт устраивали
внутри, в помещении. Одни сидели за столиками, другие - на столиках, а
третьи стояли на полу, засыпанном опилками.
Счастливые часы, синьор! С утра, садясь за свой верстак, спускаясь в
лавчонку или выходя в поле, каждый знал, что вечером он услышит Джулио. И
мы стали лучше, чище, благороднее. Что-то очень человечное стучало нам в
душу. Кто был озлоблен, смягчился, прекратились ссоры между мужьями и
женами. Мы научились по-новому ценить и понимать друг друга.
Потом Джулио получил вызов от братьев Анджелис и уехал в Рим
репетировать свою программу.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг