будет нелегкой и опасной. Потом Джулио лег в клинику, бельгиец сделал то,
что хотел, и после три месяца ставил его на ноги (у Джулио почему-то
получился частичный паралич, и затем он навсегда остался хромым).
Но голос действительно родился, синьор. Прекрасный, сильный голос.
Нож хирурга попал на какие-то нужные центры и сделал чудо.
Когда Джулио начал ходить, было устроено испытание. Парня привели в
комнату, где стоял рояль. Алляр потребовал, чтобы он запел. Потом бельгиец
выслушал его, еще совсем слабого и больного, и в бешенстве, со страшными
проклятиями выбежал вон.
Почему? Да потому, что у Джулио не было музыкального слуха. Он
страстно любил музыку, жил ею, но не имел слуха. Теперь в результате
операции у него родился чудесный по тембру могучий голос, но он открыл рот
и заревел этим голосом, как осел...
...Что ты говоришь? Что? Что тебе нужно, Джина?.. Простите, синьор,
это моя жена. Ее зовут Джина... Так что тебе нужно?.. Мыло? О каком мыле
идет речь?.. Я намылил синьора, и мыло уже высохло?.. Ах, это!.. Извините,
синьор! Действительно, мыло высохло. Сейчас, сейчас, я все сделаю. Вот
полотенце. Сейчас я намылю снова и добрею вас... Извините, пожалуйста...
Так о чем я говорил? О том, что у Джулио не было музыкального
слуха... Простите, вот так немножко голову... У него не было слуха, и
бельгиец, который затратил деньги на операцию и содержание парня в
клинике, оказался как бы в дураках. Когда хирург пришел в себя и оправился
от своей вспышки гнева, он сказал, что дает Джулио полгода, чтобы
выучиться петь. После этого срока Джулио должен был предстать перед теми
людьми, которых соберет бельгиец, и продемонстрировать свое искусство.
Затем врач уехал к себе на родину, а Джулио, как вы знаете, вернулся в
Монте-Кастро.
Но что такое слух, синьор? И какое он имеет значение для занятий
музыкой?
Чтобы ответить на этот вопрос, разрешите мне сказать вам, как я
понимаю саму сферу музыки. Что она есть? Можем ли мы утверждать, что
музыка - это лишь красивые и приятные уху сочетания звуков?
Синьор, вы никогда не задумывались над тем, отчего такое чистое и
сильное волнение овладевает нами при первых звуках шопеновской Третьей
баллады или какой-нибудь другой вещи любого из великих композиторов? Вот
вы сели в кресло в концертном зале. Погасли огни. Стихают разговоры в
публике и шепот в оркестре. Наступает глубокая и прекрасная тишина.
Мгновение ожидания. Как будто некий огонь зажегся в сердце дирижера, рука
поднята, искра мелькает между ним и оркестром. И вот возник полный
ре-минорный аккорд, звуки волторн, зовущие в поход... Яростный порыв
ветра... И мы уже унесены. Нет зала, кресел, пригашенных люстр. Уже
отлетели все мелкие заботы, душа очистилась, и вместе со всем
человечеством мы вступаем в великий бой со злом и неправдой, как нас ведет
Бетховен на страницах своей Девятой симфонии.
Отчего это так, синьор?
Я вам отвечу на этот вопрос, сказав, что музыка - это небо над всеми
искусствами. Нечто такое, что объединяет людей друг с другом. Музыка -
самое человечное из искусств. Вы понимаете, художник рисует картину, но
то, что он нарисовал, я мог никогда и не встречать в жизни. Писатель
описывает событие, однако со мной ни такого, ни близкого с этим могло
никогда и не случаться. Но композитор рисует только чувства, а чувствуем
мы все, синьор.
Другими словами, музыка - это то, что поет в нашем сердце и ищет
выхода. А если это так, то слух, музыкальный слух, которым каждый
настройщик роялей владеет даже в большей степени, чем композитор, слух,
являясь моментом чисто техническим, я бы даже сказал, медицинским, не
может иметь в ней решающего значения. Владея даром к музыке, не так уж
трудно выработать слух.
Одним словом, синьор, я взялся учить Джулио пению.
Я немного музицирую, и дома у меня есть инструмент. Не рояль, а
челеста. Вон там она стоит, в задней комнате. Челеста похожа на небольшое
пианино, но меньше - в ней всего четыре октавы. Звук извлекается не из
струн, а из металлических пластинок и чрезвычайно нежен. Нежный, небесный
звук, и поэтому сам инструмент называется celesta, то есть <небесная>. Вас
может удивить, откуда у бедняка-парикмахера такая дорогая вещь. Но дело в
том, что мой дед состоял в оркестре у старого графа Карло Буондельмонте, а
тот, когда умирал, завещал все инструменты тем оркестрантам, которые на
них играли.
Так вот, когда Джулио в тот вечер, лежа на постели, рассказал нам
свою историю, я тут же, не сходя с места, пообещал сделать из него певца.
Конечно, я всего лишь дилетант, синьор, но имейте в виду, что только на
иностранных языках это слово приобрело неприятный и даже ругательный
оттенок. По-нашему, по-итальянски, дилетант означает <радующий>, тот, кто
радует людей своим искусством, своей преданностью музыке или живописи.
Когда Джулио немного отдохнул, Катерина каждый вечер стала приводить
его ко мне. Было что-то трогательное, синьор, в этой парочке. Он -
высокий, худой, зеленый, с трудом волочащий ноги и она, Катерина,
загорелая, крепкая, пышущая энергией и здоровьем. Целые дни она работала
на огородах, почти от зари до зари, но к вечеру у нее еще оставались силы,
чтобы обстирать маленьких сестренок Джулио и вымыть пол в их каморке.
Молодость, синьор.
Все глаза смотрели на них с симпатией, и каждый желал им успеха.
Сперва Джулио ходил на костылях, но позже ему сделалось лучше, и он только
опирался на палочку.
Мы начали с нотной грамоты и сидели на этом около трех недель.
Одновременно я ему показал интервалы: прима, секунда, терция... И примерно
через месяц взялись за сольфеджио. Он пел по нотам, а я поправлял. Голос,
открывшийся у Джулио в результате операции, был сначала высоким баритоном,
который у нас зовется баритоном Верди, поскольку все оперы композитора
требуют именно такого голоса.
Слух развивался у него удивительно быстро. Однажды, на втором месяце
обучения, он поразил меня тем, что, послушав предыдущим вечером по радио
<Прелюды> Листа, на другой день подхватил главную тему в ми-миноре и
повторил ее на нашей челесте верно почти всю целиком.
Но голос и слух, синьор, - это одно, а искусство петь - другое. Вы
понимаете, он не умел держать звук. У него был великолепный голос без
провалов, без тусклых нот, ровный и сильный, как в верхах, так и в
середине, но стоило ему взять звук, верный, чистый и хорошо
интонированный, как он тотчас бросал его, соскальзывая во что-то
непотребное.
Между тем в чем же состоит bel canto - наше итальянское <прекрасное
пение>? Именно в умении держать звук по-особому. В этом его отличие от
неискусного пения. Вы берете звук музыкальной фразы и держите его, не
бросая и не уменьшая силы до момента наступления по темпу второго звука.
Этот второй вы берете сильнее и держите до третьего. Третий еще сильнее, и
так до самого сильного места, а потом тем же порядком вниз. Тогда и
получается цельная, скрепленная во всех частях музыкальная фраза. Только
тогда вы поете не отдельными словами, а фразами.
Как раз этому я и стал учить его. Но как, синьор? Что значит <учить
петь>? Отвечу вам на этот вопрос, сказав, что лично я попросту пел вместе
с Джулио. В музыкальных школах существует термин <ставить голос>. Там
обучают, как образовывать звук, как выталкивать воздух через голосовые
связки, как добиваться, чтобы их дрожание резонировало в груди и в верхних
резонаторах. Но все это не внушает мне доверия. Вы же не можете сказать
себе во время пения: <Ну-ка, я сейчас натяну голосовые связки и поверну их
вот этак...> Попробуйте спеть что-нибудь, думая о том, как держать
гортань, и вы станете мокрым через две минуты...
Короче говоря, мы просто пели. Мы пели вместе, а потом он пел один, а
я поправлял его. Или я пел, а он слушал.
Конечно, у нас были большие разочарования, синьор. Целых два месяца у
Джулио ничего не выходило. Хотя слух развивался скоро, но это был слух,
так сказать, в уме, и парню никак не удавалось перевести его в голос. Он
раскрывал рот, и после первой верной ноты раздавалось такое, что хоть беги
из комнаты. Порой он подолгу сидел бледный, кусал губы, по лбу у него
стекал пот, и мы старались не смотреть друг на друга.
Но позже, на третий месяц, что-то стало вырисовываться. Что-то стало
прорезываться, синьор. В хаосе фальшивых тонов начали иногда
проскальзывать верные, и это было как явление бога. Потому что голос-то
был божественный.
А потом пришел день. Один из лучших дней моей жизни. Вот и сейчас
слезы навертываются у меня на глаза, когда я вспоминаю о той минуте.
Мы разучивали ариозо Канио из <Паяцев>. Вы, конечно, помните то место
оперы, когда несчастный Канио узнает об измене Недды. Канио уже не молод,
он зрелый, стареющий мужчина, и это придает его страданию особенно сильный
характер. Он клоун, паяц, то есть представитель презираемой профессии, но
в то же время самостоятельность его ремесла воспитала в нем и гордость и
достоинство. Канио боготворил молодую жену, и вдруг он застал ее с
любовником. Его горе не поддается описанию, но он не может даже побыть со
своим несчастьем один. Через несколько минут в балагане начнется
представление, где Канио должен играть роль обманутого глупца-супруга, то
есть надсмеяться над всем тем, что рыдает сейчас в его сердце...
Я проиграл на челесте вступление - там совсем маленькое вступление.
Джулио выглядел задумавшимся, он молчал. Я окликнул его, он бросил на меня
взгляд, и как будто огонь сверкнул в воздухе.
Джулио открыл рот и запел:
Играть... Когда точно в бреду я...
И он спел это верно, синьор! В первый раз верно! Но как спел!
Синьор, мы посмотрели друг на друга, и слезы выступили у нас на
глазах. Мы заплакали.
Вы понимаете, это был день как день. Мы сидели вон в той захламленной
комнатушке. За стеной сосед-сапожник стучал молотком, на улице женщина у
колонки споласкивала ведро. Все было как обычно, и вдруг в эту обыденность
вошло что-то большое, огромное. Все вокруг изменилось, и мы уже были не
те. Такова сила искусства. Как будто мы поднялись высоко-высоко и поняли
что-то о нас самих прекрасное и глубокое.
Одну-единственную фразу он спел верно, но это было как если бы все на
этой земле, кто любил и был обманут в своей любви, вдруг получили голос и
позвали нас к жалости и состраданию.
Играть... Когда точно в бреду я,
Ни слов и ни поступков своих не понимаю...
Это уже не Джулио пел. Это пела вся жизнь нашего маленького городка и
сотен других таких же городков. Наша бедность, мечты, горести и наши
надежды на счастье. И уже не моя челеста аккомпанировала пению, а
невидимый огромный оркестр исполнял великую музыку Леонкавалло.
...Что такое? Что тебе опять?.. Извините, синьор... Что ты сказала -
бритье? Какое бритье? Черт меня побери, женщина, но ты превышаешь свои
права! О каком бритье ты говоришь, когда речь идет о музыке?.. Я не добрил
синьора? И что же? Да синьор вовсе и не думает о бритье... Синьор,
простите. Действительно, это бритье нам только мешает. Разрешите, я вытру
вам лицо. А потом, позже, мы все это кончим... Вот так... А теперь
садитесь удобнее и слушайте...
Так на чем я остановился? Я рассказал вам, как Джулио впервые начал
петь верно. А после этого, синьор, пошло. Как лавина. С каждым днем
фальшивых нот становилось меньше, и наконец они исчезли совсем. А голос,
голос продолжал расти, и его диапазон расширялся на глазах. Сначала это
был высокий баритон, а потом он дошел до полных трех октав. Вверх - до
тенора, так что Джулио мог брать вставную ноту в песенке герцога из
<Риголетто>, а вниз - до хорошего си.
Я совсем забросил парикмахерскую, признаюсь вам. Да и до того ли
было, когда рядом рождалось такое чудо. Целые дни мы пели, и конечно,
городок тотчас узнал о свершившемся. Вечерами вот здесь, под окнами,
собиралась толпа, а позже люди стали стоять с полудня, причем некоторые
приходили за десять - пятнадцать километров. Это был такой пленительный
голос, синьор, и Джулио так быстро удалось выработать поражающий нас всех
и неизвестно откуда взявшийся артистизм, что парня буквально окружили
поклонением. Стоило ему выйти из дому, как навстречу бросались люди с
одним только желанием - пожать ему руку, прикоснуться к нему.
Другой возгордился бы на его месте, но Джулио был скромным человеком
и понимал, что здесь нет его заслуги.
А потом мы поехали в Рим, чтобы проверить свои силы, так сказать, на
всеитальянской арене. Как вы догадываетесь, я стал его импрессарио.
В Риме на Виа Агата помещается музыкальный театр братьев Анджелис.
Если вы знаете город, синьор, так это недалеко от моста Мильвио, но не в
сторону стадиона, а к вокзалу. Там еще идет подряд несколько улиц, которые
называются в честь разных исторических битв.
Так вот, 1 января прошлого года мы приехали в Рим рано утром на
автобусе, трамваем добрались до моста, а оттуда пошли пешком. Театр
помещается на самой середине Виа Агата, и у нескольких домов там - до
театра и после него - стояли у стен большие полотняные щиты с рекламой.
Джулио я оставил внизу на диване, а сам поднялся по широкой мраморной
лестнице на второй этаж. Там было такое роскошное фойе с лестницей, что
мне подумалось, что и тут можно устраивать концерты. Хотя было еще рано,
здание кишело народом - рабочими сцены, оркестрантами, собравшимися на
репетицию, осветителями...
У кабинета директора за столом сидели две дамочки в беленьких
кофточках и оживленно болтали. Я подождал минуту, потом еще две. Наконец
одна холодно посмотрела на меня и спросила, что нужно. Я ответил, что
должен повидаться с директором.
- По какому делу?
Я объяснил, что хочу предложить исполнителя, певца.
- По этим вопросам директор не принимает.
- Но у меня прекрасный певец...
Интересно, что, когда она разговаривала с подругой, лицо ее было
приятным и красивым, но стоило ей повернуться ко мне, как оно сделалось
злым и холодным, как ледяная скала.
- Ну что вы еще хотите! Я вам говорю, мы никогда не прослушиваем
певцов. К нам приходят уже с именами.
Что делать? Я набрался решимости, быстро прошел мимо стола и открыл
обшитую кожей дверь в кабинет.
Удивительный человек был этот Чезаре Анджелис, доложу вам. Ни секунды
он не мог усидеть спокойно. Я начал поспешно рассказывать ему про Джулио,
а он поминутно поправлял что-нибудь на столе, перекладывал с места на
место карандашики или календари, вскакивал, бежал к окну задернуть штору,
садился и сразу опять поднимался, чтобы ту же самую штору вернуть на
прежнее место. И при этом совсем не смотрел на меня. Ни разу даже не
взглянул.
Затем он вдруг остановился, глядя в окно.
- Как фамилия вашего певца?
- Я уже говорил вам. Его зовут Джулио Фератерра.
- Но я не знаю такого.
- Да вы никак и не можете знать. Я же объяснил, что только недавно...
Но он не дал мне договорить.
- Послушайте, сор. (<Сор> - это сокращенное от <синьор>. Так говорят
в городе.) Послушайте, сор, у вас лицо умного человека. Вы знаете, сколько
в Италии людей, которые воображают, что поют не хуже Карузо? Миллион. Но
мы не можем их слушать. Нам нужны имена. Понимаете, к нам приходят имена,
а потом мы уже спрашиваем, как они поют. Идите.
- Как идите?
- Так и идите.
- И вы не будете прослушивать моего певца?
- Ни за что.
Черт возьми! Я встал с кресла, выбежал из кабинета, спустился вниз и
поднял Джулио с дивана.
- Пой!
- Где? Здесь?
- Да. Прямо здесь. Они не хотят нас слушать.
Он посмотрел на меня. Его уставшее лицо еще больше обострилось. Он
вышел на середину фойе, оперся на палочку, набрал в грудь воздуха и запел.
Синьор, такие минуты стоят целой жизни.
Джулио запел Элеазара из оперы <Дочь кардинала>. Мне кажется, Галеви
создал эту прекрасную арию, чтобы тут же, мимоходом, намекнуть и на
удивительные возможности речитатива. Вы помните, она начинается мерными,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг