На втором концерте в театре я не был. Скажу только о двух характерных
моментах, которые мне известны в передаче Катерины.
Когда Джулио начал петь и спел свою первую вещь - арию Шенье из
одноименной оперы, зал не аплодировал.
Вы понимаете, он спел - ни одного хлопка, ни звука. Гробовое
молчание.
И Катерина, и моя жена, и наверно, владельцы театра подумали, что
певец провалился, хотя он спел блистательно. Но дело было не в этом.
Просто слушатели сидели ошеломленные. Ждали многого, но никто не ожидал
такого. Это было как откровение. Так сильно, так пленительно и вместе
мужественно, что казалось святотатством нарушить безмолвие, в котором
отголоском еще звучала заключительная фраза арии. Никто не решался
аплодировать, и в этой напряженной и страшной тишине Джулио, испуганный, с
исказившимся лицом, дал знак Пранцелле начать следующую вещь.
И второе. Когда зал уже пришел в себя и после каждой арии разражался
бурей оваций, Джулио однажды, во время неистового шума и криков, обратился
было к аккомпаниатору. Он хотел попросить, чтобы две арии были
переставлены местами.
Так вот, едва он открыл рот, зал умолк. Огромный зал весь сразу. Люди
подумали, что он начинает петь, и инстинктивно замолчали, застыли. Как
если бы кто-то сдернул весь шум и грохот одним мгновенным могучим рывком.
В течение десятой доли секунды.
И все это, когда публика уже знала, что у Джулио сделанный и как бы
не свой голос. При том что в нескольких газетах Алляр уже дал объявление,
что может каждому сделать такой же тенор, как у Джулио Фератерра.
Тогда, в тот же вечер, Марио дель Монако и поднес Джулио букет
цветов. Вам, наверно, попадалась эта знаменитая фотография. Она была и в
<Экспрессо>, и в <Унита>, и вообще ее перепечатали все газеты мира.
Марио дель Монако поднялся на сцену, обнял Джулио, поцеловал и вручил
ему огромный букет красных роз. Зал стоя рукоплескал им в течение целых
четверти часа. Неудивительно. У меня выступили на глазах слезы, когда я
услышал об этом.
Катерина рассказала мне все, но конец был печален. Выяснилось, что на
следующий день после концерта Джулио по требованию Алляра снова лег в
клинику на Аппиевой дороге.
Вы спросите зачем, зачем? Я задал себе этот вопрос. Бельгиец объяснил
Джулио, что хочет исследовать его. Общее состояние, деятельность высшей
нервной системы и всякие такие вещи. Ну что ж, исследовать так
исследовать.
Но мы боялись другого...
Синьор, я забыл вам сказать, что когда Алляр второй раз приехал в
Монте-Кастро, ему не давали прохода те, кто тоже хотел получить голос
путем операции. Люди готовы были отдать себя чуть ли не в рабство. Но
бедняки, естественно.
И позже, в Риме, после этих объявлений в газетах толпа несколько раз
штурмом брала дом, где остановился хирург, так что ему пришлось переехать
и скрываться. Но опять-таки толпа бедняков. А из богачей, из тех, кто
посещал концерты Буондельмонте, не было ни одного.
Тогда Алляр заметался. Еще два раза он устраивал маленькие закрытые
частные концерты в особняках района Париоли. Еще дважды он взывал к их
обитателям. Но там с удовольствием слушали Джулио, оставаясь глухими к
предложениям бельгийца.
Может показаться, что хирург мог бы действовать и другим способом.
Просто создавать певцов и эксплуатировать их голос. Но он был не такой
человек, Алляр. В воображении он нарисовал картину клиники, где он каждый
день делает операцию кому-нибудь из миллионеров и каждый день присоединяет
к счету в банке новую огромную сумму. Так или не так. Середины он не
хотел. Он не был стеснен в деньгах и не имел нужды размениваться на
мелочи.
Когда я узнал, что Джулио опять оказался в клинике, сравнение с
дьяволом, купившим душу человека, снова пришло мне на ум, и мне сделалось
страшно.
Я испугался, а Катерина страшилась еще больше. И вообще, синьор, ей
было трудно все это время, пока Джулио учился петь и так решительно шел к
славе.
Хотя прежде они не то чтобы совсем считались женихом и невестой, но в
городке привыкли их видеть вместе. Затем появился Алляр, Джулио вернулся
из Рима на костылях. По тому, как девушка взялась помогать ему и семье,
можно было судить, что дело идет к свадьбе.
На самом же деле никакой договоренности не было, и напротив, начав
свой взлет, Джулио стал отдаляться от Катерины. Об их будущем он не
говорил, а она была слишком горда, чтобы спрашивать. Он подолгу жил не
дома - то в Риме, то на вилле Буондельмонте, его окружали богатые люди, и
дерзкие женщины, не стесняясь, восхищались его трагической красотой.
Можно было приписать его нерешительность тому, что он все еще
чувствовал себя инвалидом, боялся возвращения паралича и не хотел
связывать жизнь девушки с калекой. Но можно было приписать и другому.
Джулио пролежал в клинике месяц, и лишь иногда его отпускали в театр
для репетиций. Приближался день последнего концерта на Виа Агата.
Корреспонденты приезжали в клинику, где их не принимали, и приезжали к
нам, где мы тоже ничего не могли сказать. В газетах стали мелькать
заметки, что эксперимент не удался, Джулио теряет голос и не сможет
выступить. Но владельцы театра не собирались возвращать деньги за билеты,
и наоборот, было объявлено, что концерт будет транслироваться по радио и
телевидению.
Дважды Катерина ездила в Рим, но в клинику ее не пускали, и она
только получала записки, что Джулио чувствует себя хорошо и просит не
беспокоиться.
Мы уж не думали, что попадем в театр, но в день концерта из Рима
приехал курьер с двумя билетами - Катерине и мне. Нам пришлось очень
торопиться, чтобы не пропустить подходящий автобус, и мы поспели в театр к
самому началу. На улице меня встретил директор, Чезаре Анджелис, и сказал,
что Джулио хочет меня видеть. Меня одного.
Мы поднялись на второй этаж, где у них расположены артистические
уборные, директор довел меня до нужной двери и ушел. В коридоре было
пусто, Джулио приказал из публики никого не пускать.
Я постоял один. Было тихо. Снизу чуть слышно доносились звуки
скрипок. Там оркестранты настраивали инструменты (на этот раз Джулио пел в
сопровождении оркестра).
Я постучал, в комнате послышались шаги. Дверь отворилась, вышел
Джулио, обнял меня и провел к себе. Он очень похудел, с тех пор как я
видел его в последний раз. Лицо его было усталым, и вместе с тем на нем
выражалась удивительная, даже какая-то ранящая мягкость и доброта.
Мы сели. Он спросил, как Катерина и его родные. Я ответил, что
хорошо.
Потом мы помолчали. Не знаю отчего, но вид его был очень трогателен.
Так трогателен, что хотелось плакать, хотелось сказать ему, какой он
великий певец, как мы ценим его. Хотелось объяснить, что мы понимаем то
тяжкое и двойственное положение, в котором он находится, владея голосом,
который в то же время как бы и не его голос.
Но конечно, я ничего не сказал, а просто сидел и смотрел на него.
Прозвучал первый звонок, затем второй и сразу за ним третий. Я не
решался напомнить ему, что пора на сцену, а он сидел задумавшись.
Потом он встряхнулся, вздохнул, встал и сказал, глядя мне прямо в
глаза:
- Завтра я ложусь на операцию.
- На операцию?..
- Да. Скажи об этом нашим. Алляр хочет сделать мне еще одну операцию.
- Зачем?
Он пожал плечами:
- Не знаю... Хочет расширить диапазон до пяти октав.
- Но для чего это тебе?
Проклятье! Я забегал по комнате.
- Не ложись ни в коем случае! Зачем это? А вдруг операция будет
неудачной? Это же опасно. Никто тебя не может заставить.
- Но у меня договор. Тогда, еще год назад, мы составили договор, что
если Алляр сочтет нужным, мне будет сделана повторная операция.
Я стал говорить, что такие договоры незаконны, что любой судья
признает этот пункт недействительным. Но он покачал головой. И вы знаете,
что он сказал мне?
Он сказал:
- Я должен. Но не из-за договора. А потому, что я не верю, что Алляр
дал мне голос.
Я не совсем понял его, но почувствовал, что есть какая-то правда в
том, что он говорил.
Мы уже стояли в коридоре. Он был пуст. Почему-то мне показалось, что
жизнь так же длинна, как этот коридор, и очень трудно пройти ее всю до
конца...
Гром оваций встретил Джулио, когда он появился из-за кулис.
Аплодисменты длились бы, наверно, минут десять, но Джулио решительно подал
знак оркестру. Дирижер взмахнул палочкой, и полились звуки <Тоски>.
Синьор, ария Каварадосси считается запетой, но Джулио взял ее нарочно
для начала концерта, чтобы показать, как ее можно исполнить.
Чистый-чистый голос возник, и весь зал разом вздохнул. А голос лился
шире и шире, свободнее и выше, он заполнял все: сцену, оркестровую яму,
партер, все здание, улицу, город, мир. Голос лился в наши души и искал там
красоты и правды и находил их. И когда казалось, что она уже вся найдена и
исчерпана, он находил ее все больше, и это было даже больно, даже ранило.
Голос ширился, шел все выше, открывались глаза, открывались сердца,
вселенные раскрывались перед нами.
Голос плакал, просил, угрожал, он ужасал приходом рока, наполнял
предчувствием непоправимого.
Голос звал, поднимал нас, и был уже произнесен приговор всему злу и
неправде, и чудилось, что если еще миг продлится, провисит в воздухе этот
дивный звук, уже невозможно будет жить так, как мы живем, и радость и
счастье воцарятся наконец на земле. И голос длился этот миг, и мы
понимали, что счастье еще не пришло, что нужно его добыть, бороться. Мы
вздыхали и оглядывали друг друга новыми глазами...
Синьор, я мог бы часами говорить о последнем концерте Джулио
Фератерра. Но слова бессильны и не могут выразить невыразимого.
Концерт слушали в театре на Виа Агата. В Риме люди сидели у
телевизоров и у приемников. В тот вечер Джулио слушала вся Италия.
После концерта Джулио отправился в клинику, и бельгиец сделал ему
вторую операцию.
Синьор, я заканчиваю, мне уже мало осталось рассказать.
Джулио вернулся в Монте-Кастро через шесть недель. Приехал из Рима,
никого не предупредив, и пошел к себе домой. Кто-то сказал мне о его
приезде, и я побежал к нему. Я увидел его со спины сначала, он возле сарая
приделывал ручку к серпу. Он был согнут, как рыболовный крючок, а когда
повернулся, я увидел, что его лицо постарело на несколько лет.
Я поздоровался. Он ответил, и я его не услышал. У него совсем не было
голоса, он мог только шептать. Неосторожным, а может быть, и намеренно
грубым движением бельгийский хирург разрушил то, чему первая операция дала
выход.
Джулио был очень спокоен и молчалив, но это было бездушие механизма.
Он потерял желание жить. Почти невозможно было заставить его рассмеяться,
улыбнуться, захохотать... Сначала возле их домика постоянно дежурили
автомобили, и Джулио приходилось целыми днями прятаться от журналистов. Но
довольно скоро, через месяц-полтора, его забыли в столице, и он смог
вернуться к тому, что делал раньше: к работе на огороде, в поле и в чужих
садах.
Я думаю, синьор, вы догадываетесь, кто вернул его к жизни. Конечно,
Катерина. Эта девчонка взяла да и женила его на себе. В один прекрасный
день явилась к ним в дом с двумя своими узлами, разгородила единственную
комнату, повесила занавеску, справила документы в мэрии и потащила его в
церковь, где уже все было договорено. А потом так плясала на свадьбе, что
и мертвый пробудился бы...
На этом можно было бы и закончить нашу историю, синьор, но остается
еще вопрос. Важный вопрос, для которого я, собственно, и стал рассказывать
вам о Джулио Фератерра.
Синьор, мой дорогой, как вы считаете, мог ли бельгийский врач
действительно дать Джулио голос? И неужели мир уж настолько несправедлив,
уж настолько устроен в пользу имущих, что даже талант можно продать и
купить за деньги?
Вот здесь-то мы и подходим к самому главному.
На первый взгляд дело выглядит просто. До встречи с Алляром у Джулио
не было голоса, и он не мог петь. После операции голос явился, и Джулио
Фератерра стал великим певцом. Но что же сделал ему своим ножом хирург? Да
очень мало, почти ничего, вот что я скажу вам. Разве на кончике ножа
лежали та нежность, тот артистизм, то обаяние, та страсть, что пели в
голосе Джулио?
Нет и тысячу раз нет!
Я много думал об этом и понял, что бельгиец не дал Джулио голоса.
Весь его план разбогатеть, продавая голос, был заранее обречен на неудачу.
Чтоб разобраться в этом, мы принуждены снова вернуться к вопросу, что
же такое талант певца, художника или поэта. Талант, синьор, не есть, как
думают некоторые, случайный приз, вручаемый природой, нечто зависящее от
числа нервных клеток либо извилин мозга. Люди бесталанные этими
рассуждениями прикрывают свою зависть и леность ума. Гений - это вполне
человеческое, а не медицинское понятие. Талант рождается воспитанием, тем,
как прожита жизнь, средой, страной и эпохой. И хирургия тут бессильна.
Скажу вам точнее: талант каждого отдельного человека создается
огромным множеством людей. Шопен невозможен без Бетховена, а тот, в свою
очередь, без Баха и Люлли с его контрапунктом. Но Шопен невозможен также и
без Польши, израненной в те времена русскими царями, без польских лесов,
рек, где в фиолетовых сумерках плавают его русалки, без своих
соотечественников - крестьян, польских художников, композиторов. Другими
словами, гений есть нечто вроде копилки, в которую все люди постепенно
вкладывают взносы доброго. И талант проявляется лишь в той мере, в какой
творец искусства способен воспринимать и отдавать это доброе. Гении
понимают это, потому они скромны, свободны от кичливости, сознавая, что
то, что движет их пером, кистью или смычком, принадлежит не им, а всем
людям мира.
Талант - это выраженная способами искусства любовь к людям. Доброта.
Но наш Джулио как раз и был добр.
Он был хорошим парнем, я говорил вам. Но что же такое <хороший
парень> в наших условиях, синьор? Не стану жаловаться, я презираю это. Но
взгляните, как мы живем. Посмотрите на наши лохмотья, на пропыленные улицы
городка, на лица безработых на площади. Сейчас много говорят об
<экономическом чуде>, и в газетах печатаются цифры, показывающие,
насколько вырос национальный доход страны. Но этот подъем не доходит до
нашего заброшенного края, и мы живем здесь так же, как тридцать лет назад.
Не скрою, что не каждый здесь надеется на лучшее и строит планы, а многих
заставляет продолжать жить самый примитивный инстинкт.
Так вот, каким же человеком нужно быть, чтобы в этих условиях
оставаться <хорошим парнем>, веселым, уступчивым, обязательным, улыбаться
и сохранять душевную гармонию?
Но Джулио и был таким. У него была доброта, которая есть суть всякого
таланта, в то время как песня, игра на рояле или картина являются его
видимыми образами.
Джулио был добр и, кроме того, горячо любил музыку. Он родился в
певучей стране, с детства музыка была вокруг него в наших разговорах. Она
пела у него в душе, внутри, и когда явился Алляр, нужно было лишь немного,
чтобы вызвать ее наружу.
Хирург не дал голоса Джулио, а только открыл его. Случай натолкнул
Алляра на великого артиста, но на артиста, талант которого слепой игрой
несправедливой природы был закрыт для людей. И хирург, не понимая этого
сам, лишь разрешил несправедливость, исправив ножом ошибку природы и дав
выход тому, что и прежде было в душе Джулио.
Одним словом, хотя опыт с Джулио получился успешным, но эта идея
бельгийца - награждать голосом за деньги - была ложна. Он ничего не мог бы
дать тому, у кого внутри пусто и черно.
...Что вы говорите?.. Джулио? Да ничего. Сейчас уже ничего. После
свадьбы он, в общем-то, начал поправляться. Немного выпрямился, в глазах
стал показываться блеск. Теперь работает на тракторе в поместье
Буондельмонте. Он работает на тракторе, и недавно у него появилось еще
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг