разжимая кулак в перчатке.
...Она схватила бронзового дельфина и взмахнула им над желтой
фарфоровой лысиной, но хозяин успел обернуться. Густо напудренное,
ноздреватое, как гриб-трутовик, лицо Мана оскалилось мелкими гнилыми зубами
и вдруг укусило Ориану выше локтя...
Рванувшись, она разлепила веки. Жгут был уже снят, уколотое место
протирал ваткой бритоголовый мужчина в кожаном жилете на голое тело. У него
были медлительные слоновьи движения и глаза, словно подернутые паутиной.
Ориана еще не различала отдельных предметов в комнате. Постепенно
внимание сосредоточилось на человеке, сидевшем за столом напротив. Это был
офицер Стражи Внешнего Круга с раззолоченной грудью и бриллиантовым знаком
посвящения на шейной цепи. Перед ним в свете настольной лампы лежало
содержимое сумки Орианы. Офицер смотрел не на вещи и не на рабыню, а все
время на того, кто сидел неподалеку стола. Полный, русый, краснощекий
бородач, он по-мальчишески обхватил ногами спинку стула и положил
подбородок на сцепленные пальцы рук. Увидев, что женщина пришла в себя, он
оживился:
- О! Вот мы и очнулись! - Пальцы его двигались в такт словам,
постукивали по спинке стула. - Дайте-ка ей выпить для бодрости...
Офицер Стражи почтительно усмехнулся. Бритоголовый подал на подносе
стакан с мутно-розовой жидкостью.
- Не бойся, не отрава, выпей до дна!
Горьковатый, пахнущий весенними почками напиток оказался волшебным.
Оцепенение, подавленность, остатки тошноты исчезли мгновенно; даже
посиневшая рука как-то сразу сделалась гибкой и почти перестала болеть, Она
приободрилась. Если бы хотели убить, то не старались бы привести в чувство.
А может быть, хотят устроить публичную казнь? Но важный бородатый господин
смотрит так участливо, весело. Какая у него странная, удивительная одежда!
Черная рубаха, переливчатая, словно галочьи перья, с широким блестящим
поясом. На цепи из квадратных звеньев - золотой крылатый диск. Похоже на
облачение храмового священника и вместе с тем - на военную форму.
- Совсем девочка... Неужели у тебя был такой взрослый сын?
Слезы навернулись на глаза Орианы впервые за два страшных дня.
Он встал и легонько взъерошил ее огненно-рыжую голову. А когда
заплаканное лицо робко поднялось к нему, сказал стражнику:
- Нет, какая чувствительность, генерал! Она мне определенно
пригодится.
- Дело твое, Священный, - ответил тот.
- Что ты умеешь делать, Ориана? Сиди, сиди...
- Шить рубашки, вышивать, готовить пищу, печь пироги, - радостно
заторопилась она, решив, что бородатый хочет взять ее в дом.
- Я сильная, могу работать в саду, как мужчина. Обучена любви лучше,
чем молоденькие!
- Нет, Ориана, меня интересует другое. Умеешь ли ты делать что-нибудь
особенное?
Она только всхлипнула и опустила глаза.
- А это твоя работа? - нетерпеливо спросил он, поднося на ладони
ажурную серебряную сережку.
- Моя, господин. Это я плела...
- Священный доволен? - хмуро спросил генерал, вставая.
- Ага! - кивнул бородач. - Это славно, что я к тебе зашел. - Он ткнул
пальцем генерала в живот. - Ну, не стоит на меня обижаться. Отправить ко
мне - все равно, что... В конце концов формальности нетрудно соблюсти. Если
вам так уж нужна жертва, мало ли рыжих! Устройте публичный спектакль и
успокойтесь.
А Ориана складывала свои вещи в сумку и недоумевала: почему пустая
забава, умение плести побрякушки из серебряной нити, показалась господину
важнее всех прочих ее способностей?
...На следующий вечер стадион Висячих Садов был полон. У Стены
Очищения сбилось не менее пятисот рабов - вся дворня Мана Парсейи.
Краснокожие, черные, белые обнаженные люди. Банщики, повара, садовники,
горничные, носильщики, мальчишки-спинтрии. Все.
Зрителям была предоставлена возможность убивать самостоятельно. Одни
стреляли или швыряли камни в толпу, другие выволакивали отдельного раба,
гоняли по полю, тешились... Танит избрала старика-сторожа и долго жгла его
паяльной лампой.
Затем радиорупоры объявили главный номер программы. Стражники облили
нефтью и подожгли рыжеволосую женщину, убийцу своего хозяина.
IV
Вирайя мчал на большой скорости, следуя за красными огнями передней
машины; в затылок ему упирались лучи замыкающей. Перед въездом на Храмовый
мост разошлись половины бронированных ворот, салютовали часовые в
зеркальных касках. Глубоко внизу лежал берег залива, отороченный грязной
пеной. За мостом громоздился Храм. Он вырастал в небе ступенчатой горой.
Большинство горожан, удостоенных лишь предварительного посвящения,
необходимого для получения рабов и пайка в распределителе, вообще не смели
появляться на этом мосту. Вирайя, адепт малого посвящения и член Коллегии
архитекторов, переходил мост не чаще двух-трех раз в году, чтобы получить
наставления главы Коллегии. Храм управлял столицей. В нем пребывал
невидимый для глаз смертных иерофант, наместник великого города.
Ребенком Вирайе посчастливилось попасть сюда на Столетний праздник -
когда столицу посетил Тот, кого мог видеть только иерофант. Запомнились
глубокие, как канавы, каннелюры на чудовищных стволах колонн, насыщенный
благовониями дымный полумрак, спертое дыхание толпы, зеленоватые блики
гигантского диска в алтаре. Затем - вспышка ослепительного света, отец,
падающий на колени вместе с тысячами людей, отцовская рука, прикрывающая
глаза Вирайи. Наконец, когда сердце готово разорваться,- первые,
многократно усиленные слова божества...
Передняя машина заиграла хвостовыми огнями, приказывая тормозить.
Надвинулись, как утесы, два пилона, словно черный портал раскрыл руки для
объятия. Вирайя остановил машину, вышел. Рослые, словно столбы, Вестники
стали по обе стороны. Влажный океанский ветер вливался в устье каменных
громад.
Подобно двери на хорошо смазанных петлях, повернулся в основании
пилона мраморный блок. Архитектору отчаянно захотелось оглянуться на
сияющий берег, до отказа наполнить легкие свежим соленым воздухом. Не
посмел. Шагнул в темноту и пошел, вытянув перед собой руки. Когда блок
вернулся на место, чуть вздрогнул пол под ногами. Потом поехал в сторону...
Цветные пятна множились, дробились, плясали в глазах Вирайи: мозг не
выносил полной темноты. Пол, с лязгом наткнувшись на что-то, вдруг подался
вверх так резко, что ноги согнулись в коленях... Долго ли он поднимался,
Вирайя не мог определить. Но сознание уже отказывалось работать, а язык -
молиться.
Раскрылось внезапно звездное небо, и под его куполом предстала, словно
паря среди светил, квадратная шахматная площадь - красные и белые плиты,-
окаймленная цепью алых огней... Пол-подъемник стал одной из красных плит.
Желз Вестника легонько толкнул Вирайю в спину, посылая вперед.
Площадь, венчавшая Храм, служила подножием "черной стреле", небольшой
летательной машине с телом поджарым и хищным, как у молодой науки, с
золотыми дисками на треугольных плавниках. Архитектора подсадили в кабину,
и Вестник за штурвалом, не оглядываясь, опустил стеклянный колпак.
Так вот оно что! Значит, его ждут не в столичном Храме? Значит...
Вирайя призвал на помощь всю свою волю, чтобы не потерять рассудок от
нового ужасного открытия.
На севере, там, где тучи, лежал Черный Остров.
Рабы посвящения не имели, для них не работал распределитель.
Посвященные Внешнего Круга, вплоть до адептов высшего посвящения (каковыми
были главы профессиональных коллегий), пожизненно пользовались строго
определенными, соответствующими рангу яствами и домами, предметами роскоши
и транспортными машинами. Внешний Круг, насчитывавший миллионы адептов,
подчинялся немноголюдному Внутреннему, или Черному Ордену: Орден творил суд
и расправу, владел энергией, флотом и ключами от распределителя. Это были
адепты, знавшие все тайны Избранных.
Внутренний Круг подчинялся Черному Острову.
Никто не знает ни единого человека, побывавшего на Острове, и никто не
смеет даже в мыслях перенестись туда, потому что Внутренний Круг может
прочесть мысль и покарать за нее. Остров вершит судьбу Земли и всей
Вселенной. Там - Ложа Бессмертных и обиталище земной ипостаси Единого,
Диска, Никем ни рожденного. Там изготавливаются машины, мирные и военные,
ткущие полотно и пашущие землю. Оттуда взлетают "черные стрелы", бороздящие
небо надо всем миром, и выходят черные, украшенные крылатым диском корабли.
Кроме обитателей Острова, никто не смеет под страхом смерти построить
машину или электростанцию.
Преступно даже самое легкое сомнение в целесообразности воли Круга.
Поэтому Вирайю мучил теперь только один вопрос: окажется ли он достойным
неслыханной чести, сможет ли всеми своими силами, самой жизнью стать
полезным священному Ордену? Его душа была выстроена, как у любого
Избранного. Страшным грехом, за которым неизбежно последует кара,
представлялась теперь вольная болтовня у Шаршу; сам же врач виделся
проклятым и обреченным, живущим на свете лишь по великому милосердию Круга.
Может быть, Священные ждут, чтобы грешник созрел и упал сам, как плод?..
Вися между небом и океаном, копался Вирайя в своей памяти, выуживал
самые затаенные сомнения и проступки, каялся, готовил душу к неведомому
подвигу. Словно ядовитого гада, топтал щемящую сладость Аштор...
Вдруг сверла в ушах заработали злее прежнего. Затрепетав, машина
разразилась надрывным сухим кашлем и рухнула вниз. Сердце застучало где-то
в горле, кровь толчком затопила глаза. Архитектор чуть было не вцепился в
плечо летчика, но тут же испугался еще больше, подумав, что, может быть,
спасовал перед первым и легчайшим из испытаний Круга. Выровнявшись, машина
скоро сорвалась еще глубже, словно скакала по чудовищным ступеням.
Громадой белых разбухших башен, зыбью грязных сугробов и провалов
навалилось облачное поле. Охватило, растеклось мокрым волокнистым туманом -
и опрокинутые башни повисли над головой. Внизу прибой, словно стая свирепых
белогривых львов, врывался в теснины скал.
На миг открылся Вирайе огненный чертеж Острова с двойным пунктиром
улиц, тускло-багровыми полыхающими пятнами, стеклянным отблеском крыш.
Летчик что-то кричал, долетали отрывочные слова:
- Высота восемь... даю левый... Скорость ветра?.. Прием...
Раздетый донага, с металлическими браслетами на руках и ногах висел на
стальной стене Вирайя. Ни окон, ни дверей, ни предметов не было в зеркально
блестящей камере, только масса бесконечно уменьшающихся отражений
распятого.
Язык его опух, глотка стала жесткой, как наждак, но он не чувствовал
жажды. Изнуренное тело давно обвисло на магнитных браслетах, твердые края
врезались в руки - он не чувствовал ни усталости, ни боли.
В одеревенелом "я" Вирайи бодрствовал один участок сознания: он ловил
беспощадные, острые вопросы, врывающиеся извне, но обманчиво подобные
собственным мыслям.
- Отвечай правду, только правду! Невообразимая боль, подобная ожогу,
распарывает изнутри все тело, выгибает его твердой дугой.
- Вот так ты будешь наказан за каждую ложь. Как ты представляешь себе
Единого?
- Его нельзя представить... Это разумное, творящее начало Вселенной,
оно разлито во всем;
- А Священный Диск, а человеческая ипостась? Они что, вторичны по
отношению к творящему началу?
- Нет, не вторичны... Они воплощают различные свойства Единого. Диск -
Солнце, источник всей живой жизни, а человеческое лицо воплощает
организацию, власть разума над материей...
- Троякая ересь! Ты отрицаешь, что каждая из ипостасей есть вместилище
всех свойств Единого. Ты наделяешь человеческое начало организационной, то
есть служебной ролью по отношению к творящему. Наконец, ты считаешь, что
творение Единого нуждается в организации!
Еще вопросы, ловушки, софизмы. Чужой саркастический смешок, жутко
звучащий на фоне собственных мыслей. Отвлеченные, каверзные темы, глухие
джунгли теологии, поединок с гениальным мастером провокационного допроса.
Иногда вмешивается другой голос, подсказывает ответы. Нельзя повторять
подсказки, за это - боль. Иногда кто-то начинает молить допрашивающего о
пощаде от имени самого Вирайи. Может быть, это действительно он сам? Трудно
понять. Голоса сталкиваются под черепом.
Много раз его возвращали от бреда к ясности мысли, и "основной" голос
издевательски спокойно спрашивал:
- Так на чем мы остановились?
Много раз помимо его воли вспыхивал бешеный гнев на мучителей.
Мгновенно следовал особенно жестокий удар боли, и голос бесновался,
разгоняя спасительный обморок; и тысячи отражений Вирайи корчились на
стенах, делали непристойные жесты, плевали и мочились на него, распятого.
Он чувствовал себя огаженным, его веки слиплись, текло с волос.
- Убей меня! - крикнул Вирайя.
Свет погас. Отрываясь от стены, он почувствовал удар морского вала.
Холодная масса воды с грохотом подмяла его, оглушила, завертела и понесла в
глубину. Из последних сил отбившись от волны, прорвал он водяной пласт, но
не успел даже рот раскрыть для вдоха, как закипел в глухой тьме высокий
белый гребень. Удар. Крутая горечь хлынула в рот и ноздри, обожгла горло,
легкие. Полумертвый адепт, влекомый валом, с размаху плюхнулся... на низкую
кушетку. Мучительно извергнув воду из желудка, приподнялся на дрожащих
руках. Расплывчатое пятно розового света сжалось и стало настольной лампой
под шелковым абажуром. Кружок света лежал на полированном столе, прикрытом
кружевной скатертью. Как много здесь розового - диван с высокой, уютно
изогнутой спинкой, пухлые сиденья золоченных стульев, цветы настенного
вьюнка. Маленькое розовое отражение лампы в стекле книжного шкафа. Да,
конечно, как он сразу не узнал рабочую комнату покойницы-матери? Мать
встает из глубокого кресла, худая, гладко причесанная, строгая, в полосатой
домашней накидке с широкими рукавами. Откладывает клубок шерсти с
воткнутыми спицами. Сейчас ему попадет за то, что залил пол водой...
- Прости меня, мама! - шепчет, съежившись, Вирайя. Ее горячие руки
скользят по его плечам, легонько перебирают пальцами завитки волос на
затылке.
Внезапно сжав щеки архитектора, она насильно поднимает его голову. На
исхудалом, как в дни последней болезни, темном лице блуждает виноватая
улыбка, ввалившиеся глаза смотрят нежно и жадно.
- Что ты, что ты, мама, это же я!
Она прижимается высохшими, раскаленными губами к его рту. Шепчет
страстные слова. То, что она делает, нестерпимо для живого человека.
Зажмурившись, Вирайя отшвыривает ее от себя.
...Смех. Дурашливый и звонкий, словно сотня серебряных бубенцов
разлетелась по полу. В изножье кушетки сидит, накинув на голое тело
материнскую полосатую накидку, хохочущая Аштор. Волосы, гладко стянутые к
затылку и собранные скромным узлом, как у почтенной матери семейства,
придают гетере бесовское очарование.
- Испугался меня, дурачок? За кого же ты меня принял?
Смеясь, она плавным движением плеч сбрасывает накидку и придвигается к
Вирайе. Он порывисто обнимает Аштор, прячет голову на ее благоухающей
груди.
- Стоило бы, стоило бы наказать тебя, дружок. Зачем ты оттолкнула
меня, разве я так отвратительна? Я вот такая, да?
Давясь от смеха, она хмурит брови, морщит нос и рычит, оскаливаясь.
Это выходит у нее так забавно, что архитектор, забыв обо всех своих болях и
страхах, смеется от души. Аштор рычит очень натурально, и на губах у нее
выступает пена.
- Ну, хватит, хватит, уморишь! Ну?! Да что с тобой?
Она становится бледнее меловой стены. Челюсти Аштор вытягиваются
вперед, уши отползают к затылку, и губы, вздернувшись, вдруг обнажают
лезвия бурых клыков.
Короткий бросок тела. Схватив Вирайю руками за уши, она вцепляется ему
в горло...
- Встань, Вирайя Конт, посвященный Внутреннего Круга!
Он очнулся, словно, как в юности, спал под соснами на морском берегу,-
бодрый, освеженный, слегка голодный, с радостным ощущением здорового,
отдохнувшего тела. Сквозь стеклянный потолок водопадом лилось солнце на
светлый мрамор стен, на рощицу пальм и орхидей вокруг бассейна. Вирайя
лежал за низким чернолаковым столом, заставленным вазами с фруктами, сыром
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг