водителем. Прошел всего месяц, как он сел за руль, и у него все еще были
проблемы со своевременным переключением скоростей.
С передней панели ему подмигивала Сабрина. Почему таких девок нет
рядом, когда нужно? Ее темные соски казались двумя выпуклыми кнопками,
включающими неизвестные системы. А впрочем, известные... Стеклов был
убежденным сторонником легализации публичных домов. Сейчас он знал бы, как
снять напряжение. А так оставалась водка...
Голос Мадонны, считанный с компакт-диска, укорял того, кто разрушил ее
веру и любовь. Борис думал о том, успеет ли до переезда развестись с женой,
и понимал, что нет. Теперь, когда у него завелись деньги, она превратилась
в обузу, тем более нестерпимую, что обуза эта двигалась и разговаривала.
Точнее, бредила, выгоняя воздух из легких.
Привезти жену в дом возле озера означало осквернить новую иллюзию,
которую он обрел. А Стеклов цеплялся за свои иллюзии с упорством
обанкротившегося циника. Что стерве было делать здесь: осмеивать "старье",
ныть по поводу деревенской скуки, глумиться над тишиной, худеть, пытаясь
поместиться в ненужный купальник?..
Он понимал и то, что вряд ли она отдаст ему детей в случае развода.
Дурацкое препятствие раздражало его. Без сына и дочери все, чего он
добился, окажется музыкой, исполняемой для глухого. Нечего и думать о том,
чтобы остаться без них в огромном старом доме. Это сведет его с ума быстрее,
чем естественный ход вещей.
Придется мириться с присутствием благоверной, как он мирился до сих
пор. Спрятать ее как можно дальше и видеть как можно реже. Лучше всего этим
условиям соответствовали покойники... Стеклов улыбнулся отражению части
своего лица в зеркале заднего вида.
Внутри него происходил какой-то не осознаваемый им процесс. Он ощущал
себя человеческой оболочкой, пустой изнутри. В эту пустоту свисали
отмирающие высохшие сгустки. Черные сгустки доброты, трусости, хорошего
тона и так называемой морали. Их становилось все меньше. Они отпадали от
него, словно сгнившие фрукты.
"Хорошо бы собаку купить", - подумал он вслед за Буниным и
последующие десять минут решал, какую породу выбрать. Колли казались ему
слишком изнеженными, буль-терьеры - зловещими, пудели - чересчур
декоративными. В конце концов, он остановился на немецкой овчарке. Придумал
даже имя кобелю: Мартин... Его снова закружила карусель бесплодного
воображения. Внутри него вращался, освещая только тьму и пустоту, прожектор
последней страсти. Луч мог упасть на человека, зверя или даже на что-нибудь
НЕЖИВОЕ... Дело было только в подходящем объекте. И выбор находился уже за
гранью рассудка...
Собаки - вот кто любит нас просто потому, что мы есть. Борис вцепился
пальцами в руль. Внезапно он стал хуже видеть. Берега леса, через который
пролегала дорога, утонули в дымке; асфальт подернулся рябью. Стеклов оглох.
Когда-то его любила мать, но уже тринадцать лет она была в могиле.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Он сидел на веранде в удобном низком кресле, прикладывался к крымскому
вину, терпко пахнувшему степью, наслаждался отсутствием жены и одним из
последних теплых дней осени. А может быть, и последним. Утром он услышал
сводку погоды в телевизионных новостях; жрецы метеорологии обещали
похолодание и дожди.
Желто-бурые деревья роняли листья, но полностью опавших было еще
немного. Небо оставалось на редкость голубым, а слабый ветер доносил
горьковатый запах дыма. Где-то на берегу листья сгорали в пепел. Озеро все
еще было скрыто за поредевшими кронами.
Борис ненавидел зиму, слякоть, холод. Умирание природы совпадало с
внутренними заморозками. Сейчас он подставлял лицо лучам полуденного
солнца и ощущал приятное покалывание в пищеводе. Со времен бедности он
сохранил пристрастие к дешевым крепленым винам...
Все проблемы, связанные с переездом, были улажены. Семья начала
обживать дом, а Стеклов начал привыкать к нему. Спустя неделю ему казалось
немыслимым, что еще совсем недавно он жил в многоэтажке.
Жена уехала в город (к его удивлению, толстуха быстро освоила машину),
и он присматривал за детьми, игравшими со щенком. Борис сдержал данное
себе обещание и приобрел кобеля чистых кровей. Из дома доносились звуки
радиоприемника, настроенного на одну из музыкальных станций. Сейчас там тихо
плескалось фоно Телониуса Монка.
Пятилетний Славик, четырехлетняя Рита и трехмесячный Мартин составляли
забавную группу. Мартин был толст, не слишком уверен в себе и пока издавал
звуки, лишь отдаленно похожие на лай. Исследовать свою территорию ему
предстояло в близком будущем, а пока он катался на ковре из желтой травы
вместе со Славиком, и оба самозабвенно слюнявили друг друга.
Борис не вмешивался в их игры. Вино и солнце растащили и расслабили
его до приятной крайности. Было бы неплохо, если бы этот день оказался
подлиннее. Потом ему все же стало зябко, несмотря на теплую куртку, надетую
поверх джинсового костюма "рэнглер". Он встал, размял ноги и отправился
за Славиком, убежавшим в глубину парка. Ритуля отставала и выглядела
немного растерянной. Борис взял ее на руки.
Он не сразу отреагировал на изменение звукового фона. Радостное
повизгивание вдруг смолкло. Стеклова посетил призрак тревоги. С дочерью на
руках он пошел в том направлении, где исчезли мальчик и щенок.
От владений соседа его парк отделяла только полоса густых малиновых
кустов. Между кустами образовались темные арки, чрезвычайно привлекательные
для человека в пятилетнем возрасте, и Борису показалось, что он знает, где
искать Славика.
Продравшись через колючие заросли, от которых его добросовестно
защитил стопроцентный коттон, он очутился на подстриженной лужайке. Его
сын стоял в десяти шагах от веранды двухэтажного дома и, по-видимому, думал,
что игра продолжается. Стеклов сразу понял, что это не так, и опустил Риту
на землю.
Славик и Мартин находились под прицелом двуствольного охотничьего
ружья. Борис хорошо представлял себе, какова будет кучность огня на столь
малом расстоянии. Ружье держал высокий старик с всклокоченными остатками
волос на черепе и огромными мешками под глазами. Испуг, отразившийся на его
лице, никак не соответствовал угрозе, которую представляли собой нарушители
границ частного владения - ребенок и беспомощный щенок.
Мартин повилял хвостом и вразвалочку двинулся в сторону веранды.
Старик пробормотал что-то, стволы дрогнули и стали опускаться вниз. Борис
понял, что через секунду произойдет непоправимое. Никто не предупреждал его
о соседе, который был явно не в себе.
- Эй! - крикнул он и побежал к дому, лихорадочно соображая, кого из
детей он ставит под удар. Впрочем, через несколько секунд его опасения
испарились. Все закружилось, всасываясь в две бездонные черные воронки.
Теперь стволы были направлены прямо ему в лицо.
* * *
Они опрокинули по рюмке самодельной вишневой наливки за знакомство и
облегченно захихикали. У обоих смех получился слегка натянутым. Отставной
прокурор Геннадий Андреевич не переставал коситься на Мартина, резвившегося
теперь на его территории вместе с Ритулей. Славик, на которого ружье
произвело неизгладимое впечатление, последние десять минут не сводил с него
глаз. Оно висело слишком высоко, и он застыл перед ним, словно дикарь перед
своим фетишем.
Стеклов нашел, что плетеные кресла - это удобно, и приготовился
услышать объяснения случившемуся. Однако бывший прокурор не торопился.
Борису пришлось обменяться с ним информацией о семейном положении, нынешнем
урожае фруктов, местных достопримечательностях и строительстве скоростного
шоссе, которое (черт бы побрал эту цивилизацию!) пройдет слишком близко
от их тихого поселка, прежде чем удалось перевести разговор в нужное русло.
- Вы боитесь собак? - спросил он небрежно и заметил, что старик
напрягся, хотя они уже опустошили бутыль с наливкой на две трети.
- Да нет. В общем, нет. Но этот ваш щенок напомнил мне кое о чем.
Возникла пауза, как будто старик решал, стоит ли двигаться дальше.
- Можно задать один бестактный вопрос? Где вы его взяли?
Борис пожал плечами.
- Купил. Есть документы. Если вас интересует название питомника...
- Нет-нет! Просто я хотел услышать, что вы его, например, не
подобрали где-нибудь поблизости.
- Согласитесь, он не заслуживает того, чтобы в него стреляли!
Старик резко поднялся на ноги, пожалуй, слишком резко для своих лет.
На его лице появилась озабоченность.
- Хочу вам кое-что показать.
- Если это не слишком далеко...
- Нет. Совсем близко.
Он уже шагал, заметно пошатываясь, через лужайку перед домом, к
одинокому ясеню, росшему в южном углу двора. Когда Стеклов подошел поближе,
то увидел под деревом маленькое темное надгробие размерами с книгу. На нем
было высечено:
"1990 - 1997
Любимой Саманте"
Борис начал кое-что понимать. Ему пришлось изобразить если не печаль,
то хотя бы серьезность.
- Ваша собака?
- Да. Незадолго до смерти она родила семерых. Куда мне столько?
К тому же, отцом был, по-моему, беспородный кобель, - Геннадий Андреевич
махнул рукой в сторону леса, как будто где-то там до сих пор бродил обидчик
его любимой Саманты.
Стеклов оглянулся. Дети были в отдалении и все еще играли. Он задал
главный вопрос.
- Что вы с ними сделали?
- Утопил, конечно. В озере. Что еще прикажете с ними делать? - его
голос стал визгливым и злым.
Они помолчали. Осенний ветер становился ледяным, и Борис ощущал его
прикосновения, несмотря на принятую дозу. Рядом с бывшим прокурором
становилось тягостно. Он начал подумывать о том, как бы сбежать. Со времени
переезда он еще не прикасался к кистям, но знал, что не прикоснется к ним
и сегодня.
Старик вдруг тихо заговорил.
- Спустя несколько недель они начали появляться в доме. Всегда
ночью, - его передернуло. - Они были мокрые и... холодные.
Стеклов понял, что перед ним больной человек. Примерно такой же, как
он сам. Поэтому Борис не слинял сразу. Он хотел услышать, чем закончилась
эта история, хотя догадывался, что конец, скорее всего, впереди и еще не
написан.
Геннадий Андреевич оторвался от созерцания надгробия и перевел взгляд
на черно-коричневый комочек по имени Мартин. Тот был теплым, толстым и
полным жизни. Но лицо соседа не выражало ничего, кроме брезгливости.
- Очень похожи на вашего... Извините.
Теперь надо было уходить и впредь держать щенка подальше. Борис что-то
наплел насчет того, что пора кормить детей. Прощание получилось скомканным
и каким-то нехорошим. Старик уже, видимо, пожалел о том, что был слишком
откровенен, а гость - о том, что вообще появился здесь.
Он нес Мартина на руках, и холодный ветер подталкивал его в спину.
Небо было все таким же пронзительно-голубым, но Стеклова не покидало
ощущение, что день безнадежно испорчен.
После обеда он уложил детей спать и закрылся в своей "музыкальной
шкатулке". Музыка была лекарством от многих болезней, она не излечивала
только тревогу. В ней самой была тревога. Гитара Робина Трауэра выла и
стонала среди незыблемых стен. "Долгие туманные дни" - это была одна
из любимых пластинок Стеклова. Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме
пустоты.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
А потом началась обычная для него ноябрьско-декабрьская депрессия.
Поганое, дохлое время, когда душа вымерзала вместе с грязной водой в лужах
и сточных канавах. Время, когда тоска оглушает сильнее, чем назойливая
музыка, и ею отравлено все - бессмысленные значки на бумаге, сшитой в
тома, серые, пропахшие мертвечиной дождливые дни, испачканные руки детей
и обувь жены, начинавшей внушать физическое отвращение. Капли стучали в
окна: тос-ка, тос-ка, тос-ка...
Порой Стеклов задумывался над тем, почему не сходили с ума люди иных,
прошлых времен. Может быть, они были проще и менее требовательны к жизни?
Вряд ли все поголовно были просветлены. Скорее, подавлены темнотой и
разделявшими их расстояниями. Этот век испортил почти всех, приучил к
роскоши электрического света, бессонным ночам, танцам до упаду, телевидению,
голосам, блуждающим в проводах, и тоске, проистекающей из ужасной
предсказуемости жизни.
Если не принимать в расчет досадные случайности вроде вероятности
быть раздавленным автомобилем или погибнуть в авиакатастрофе, существование
в городах расписано по часам от младенчества до самой смерти. От этого
никуда не деться. Жизнь перестала быть рискованной авантюрой, из нее
исчезла подлинная экзистенциальная интрига; почти каждый теперь уверен в
том, что доживет до утра, и даже приблизительно знает место, где сгниет его
тело.
Кое-что очень ценное, но едва ли уловимое, было принесено в жертву
безопасности. Большинство не заметило потери и живет так, будто ничего не
случилось. Но если безногий не знает о том, что лишился ног, это не значит,
что он сможет вскочить и побежать... Как назвать то, что было потеряно, -
может быть, кошмаром свободы?..
Вдобавок, к своему ужасу, Стеклов обнаружил, что не может работать.
Он был не в состоянии сделать ни единого мазка. Омерзительное оцепенение
охватило мозг. Невидимый, но тяжелый туман лишил его способности создать
хоть сколько-нибудь удовлетворительный хаос.
Он не любил слова "вдохновение". Оно казалось ему слишком
претенциозным и намекающим на некую возвышенную тайну творчества. Вслед за
доктором Фрейдом он считал, что творчество имеет сексуальный источник.
Так же, как честолюбие. Так же, как стремление к власти. Более того, он
получал подтверждение этому на протяжении всей своей сознательной жизни.
Его полотна были адресованы некоему идеальному сексуальному объекту,
может быть, даже собственному двойнику, но... женского пола. Такому существу,
для которого его самовыражение, как художника, было неотделимо от его
самовыражения, как мужчины. Некоей самке, знавшей все его тайные и
глубочайшие желания и принимавшей его - чудовище - со всей зловонной
чернотой либидо...
Он подолгу просиживал перед девственными загрунтованными холстами
или перед монитором "Макинтоша", позволявшего лепить, в общем-то, сносную
халтуру. Пусто. Он был болезненно напряжен, что вызывало лишь биение крови
в висках и спазмы век, гладивших слезящиеся глаза. Он был обеспечен до
конца своих дней, тогда что же так пугало его?
Напрашивалась еще одна параллель. Наверное, так чувствует себя
мужчина, когда становится импотентом. Интереса нет, жадность ушла, эрекцию
негде применить (да и было бы лень), но какая-то дымка все же заволакивает
внутренний горизонт, призрак страха, страх... Почему все, в конце концов,
сводится к страху? Множество вещей, от самых примитивных и первобытных,
пугают его и среди них одна из самых мучительных - собственная
несостоятельность...
Он ждал и пытался лечить себя расслаблением. Отвлечься было
невозможно - внешнее раздражало все сильнее. Кое-что действительно
помогало, хотя и ненадолго. Например, преферанс у отставного прокурора.
Третьим обычно был еще один сосед - известный классический музыкант,
иногда втягивавший Стеклова в вязкие и бессмысленные споры о музыке. Они
казались Борису немного смешными, эти старикашки, не умевшие посмотреть
на себя со стороны и посмеяться над собой. Он терпел их общество до тех
пор, пока они спасали его от скуки.
Несколько раз он заводил разговор о своем августовском видении -
обнаженной девице на берегу. Старики косились на него как-то странно и
подхихикивали над его "эротоманией". Остальные соседи были совсем уж
из другого круга. Осенью знакомство с ними откладывалось, а потом Стеклову
было не до того.
Декабрь выдался сырым, промозглым, температура держалась чуть выше
нуля, и озеро не замерзало, превратившись в самую глубокую здешнюю лужу. Его
окружали черные скрюченные пальцы деревьев. Несколько раз Борис выезжал в
город, но возвращался, матерясь от усталости. В один из выходных дней он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг