Настроение у дуна Абрахама было скверное. Мало того, что Хайме, сын его и
наследник, собирается в долгое и опасное плавание, он и ведет себя
предерзостно. На собрании пайщиков грубо оборвал первого министра. Заносчив
сынок, заносчив. Нет ему никакого дела до того, что у него, дуна Абрахама,
всегда были натянутые отношения с герцогом Серредина-Буда, а теперь, после
выходки Хайме, они и вовсе испортились. Герцог злопамятен и не прощает обид,
хотя бы и не прямых. Конечно, он уже нажаловался королю. Иначе чем
объяснить, что его величество, как видно, и не думает подтверждать свое
приглашение Хайме поиграть в серсо с королевскими дочерьми. Не каждый
вельможа удостаивается такой чести, ведь сам король большой любитель игры в
серсо. Да, неспроста он забыл о своем приглашении.
И привередлив стал его величество сверх меры. То мясо пережарено, то
недожарено... Вчера скривился, отведав соуса, и сухо заметил: "Не думаю,
граф до Заборра, что в вашем доме подают к столу подобную кислятину".
Ох, неспроста все это...
Он ехал задумавшись. Слуга-скороход прокладывал ему дорогу сквозь толпу
нищих бродяг, покрикивал на погонщиков мулов: "А ну, расступись! Дорогу
графу до Заборра!" Какая-то босая, оборванная женщина с ребенком на руках
кинулась, рискуя попасть под копыта графского коня, к дуну Абрахаму,
заголосила: "Не пожалейте монетку, благородный сеньор! Ребеночек мой от
голоду помирает..." Слуга оттолкнул ее, ругаясь, но та продолжала отчаянно
взывать к дуну Абрахаму, протягивала к нему плачущего ребенка. Дун Абрахам
редко подавал нищим - не столько из скупости, сколько из ясного понимания,
что всех голодных в королевстве все равно не накормишь. И откуда их берется
столько, силы небесные? Он кинул женщине монетку в десять ресо. Монетка
упала в пыль, и тут же возник на том месте клубок тощих тел... искривленные
злобой орущие лица... растопыренные, шарящие по прибитой земле и навозу
руки...
Дун Абрахам отвернулся.
- Дорогу графу до Заборра! - надрывался слуга. - Эй, чего встал, разиня?
А ну, прочь!
"Разиня" - это был коренастый человек в морской шляпе с полями, спереди
лихо заломленными, а сзади спущенными до плеч, - стоял на дороге, широко
расставив ноги в высоких потертых сапогах, и пялил бесстыжие глаза на дуна
Абрахама.
- Клянусь святым Ницефоро, - вдруг заорал он, - да ведь это Абрахам!
Здорово, приятель, разрази тебя громом!
Дун Абрахам невольно придержал коня, всмотрелся в грубое, обветренное
лицо человека в морской шляпе.
- Не знаю тебя, любезный, - холодно проговорил он.
- А ну, дай дорогу, - подскочил к моряку слуга.
- Да погоди ты, сушеная треска, - отмахнулся тот и с пьяной
настойчивостью продолжал: - Как это не знаешь? Или память у тебя
повы-повышибало? Забыл Дуарте Родригеша Као?
Слуга толкнул его, но моряк качнулся только, даром, что не совсем твердо
стоял на ногах. Дун Абрахам тронул коня, объезжая моряка, лошадиным крупом
раздвигая толпу зевак.
- Пьян ты, братец! - неслось ему вслед. - Старых приятелей не узнаешь!
Видно, взлетел высоко, вон сколько перьев нацепил на шляпу! Га-а-а!
Чернее тучи подъехал дун Абрахам к лудильне.
Хитрый лудильщик встретил его у ворот. Разметая шляпой пыль, рассыпался в
выражениях счастья, а дун Абрахам мысленно прикидывал - кто из кухонной
челяди предупредил лудильщика о его визите. Не зря, думал он, лудильщик
беспокоится. Наверное, все-таки ворует королевское олово.
Дун Абрахам осмотрел готовые ведра. Жесть с виду была хорошая, без плешин
и синих пережженных мест. Все же недоверчивый дун Абрахам спросил, сколько
идет средним числом олова на арратель черной жести. Лудильщик ответил так
четко, будто молитву затвердил.
В полутемной мастерской красно светились топки печей под чугунными
ваннами. В ваннах плавилось олово с небольшой добавкой красной меди и
говяжьего сала, которое придавало жести ясный блеск. Чад горящего сала
смешивался с острой вонью травильных чанов. В этом чаду и духотище темными
тенями двигались полуголые работники - плющили под молотами листы железа,
разделенные тонким слоем глины, травили черную жесть, клещами окунали ее в
ванны с оловом.
Дун Абрахам не выдержал, вышел во двор. Там на ящике с опилками сидел
рослый работник, медленно и равномерно колотил деревянным молотком по жести,
выгибая ее полукругом.
Дун Абрахам задержал взгляд на работнике, потому что тот не был похож на
доброго католика и еще менее походил на мавра. У работника было широкоскулое
лицо, всклокоченные желтые волосы и такая же бородка от уха до уха, и серые
нездешние глаза. И весь он был какой-то медлительный, сонный, однако, дело,
как видно, спорилось в его здоровенных ручищах.
- Кто таков? - спросил дун Абрахам, кивнув на незнакомца.
- Это? Гребец с галеры, ваше сиятельство, - ответил владелец лудильни. -
С мавританской галеры, что наши захватили. С галеры он, ваше...
- Слышу. Не повторяй одно и то же...
- Их, значит, которые у мавров были прикованы, пленных христиан, значит,
освободили и сюда привезли, Которые из наших, кастеллонцев, тех по домам. А
которые чужие - ну, за них залог надо. Я как раз в порту был. Вижу - этот...
По-нашему почти не может, его языка тоже никто... Ну, вижу, мужчина крепкий,
я и внес залог.
- Как тебя зовут? - обратился дун Абрахам к работнику.
- Васильем, - ответил тот, нехотя поднимаясь.
- Басилио, - повторил дун Абрахам. - Что ж, имя христианское. Ты
христианин?
- Крестьянин, - сказал странный Басилио и добавил что-то непонятное.
- Откуда ты родом и как попал в плен к маврам? Этого Басилио не понял. Он
поиграл молотком и уставился мрачным взглядом себе под ноги.
- Я так думаю, не из немцев ли он, ваше сиятельство, - продолжал
словоохотливый лудильщик, преданно глядя на графа до Заборра. - Ест он
много, особенно хлеба. Но работник, по правде сказать, хороший. Крестится не
по-нашему, а так - ничего.
...Вчера сделал жидкость, напиток, значит, - поверите, ваше сиятельство,
никогда ничего вкуснее я не пил...
Дун Абрахам направлялся к своему коню, но, услыхав про напиток,
остановился. Еда и напитки - это входило в его многотрудные обязанности при
дворе. Он просто не имел права не знать о какомлибо новом напитке. И дун
Абрахам велел принесли себе кружку.
- Рад услужить вашему сиятельству! - воскликнул лудильщик. - Эй, Басилио,
принеси этого... как ты его называешь... куассо! Да руки вымой! - он показал
жестом, как моют руки.
Мрачный Басилио скрылся в сарае и вскоре вынес жестяную кружку, в которой
пенился светло-коричневый напиток.
Дун Абрахам принял кружку, вдумчиво понюхал. Жидкость пахла приятно, а
дун Абрахам по запаху всегда мог предсказать вкус. Но первый же глоток дал
новое, неведомое ощущение: пряный дух напитка точно выстрелом прошел изо рта
в ноздри. Дун Абрахам медленно, не отрываясь, вытянул напиток до дна, утер
губы расшитым платком, задумчиво пощипал бороду.
- Как ты назвал напиток? - спросил он, глянув на Басилио.
- Квас, - сказал тот и добавил непонятное.
- Куассо, - повторил дун Абрахам. - Эль куассо... Из чего ты его
приготовил?
Басилио не понял, за него ответил лудильщик:
- Он запаривает солод и ржаные сухари, ваше сиятельство, и еще добавляет
мед и мяту.
- Вот что: доставь мне на дом этого... эль куассо. Да побольше.
С этими словами дун Абрахам кинул Басилио монету, взобрался на коня и
покинул мастерскую.
При всей осмотрительности графа до Заборра, его душе был не чужд
благородный риск. И поэтому вечером того же дня, за ужином, перед королем
был поставлен кубок с новым напитком. Его величество сухо спросил:
- Что еще за пойло, граф?
- Уберите и налейте вина, - подхватил герцог Серредина-Буда, обращаясь к
виночерпию.
- Ваше величество, отведайте напитка, - взмолился дун Абрахам, страшно
побледнев. В эту минуту многое решалось. - Вы не пожалеете, ваше величество,
клянусь щитом и стрелами святого Пакомио!
Король открыл было рот, чтобы поставить зарвавшегося графа на место, но
решил, что успеет это сделать после первого глотка. Любопытство превозмогло.
За первым глотком последовал второй. Дун Абрахам, следя за лицом его
величества, уловил мгновение, когда дух напитка стрельнул в королевские
ноздри.
Король отставил пустой кубок и некоторое время прислушивался, приоткрыв
рот, к новому ощущению.
- Налейте еще, - велел он, и дун Абрахам понял, что выиграл трудный бой.
- Э, - произнес король, осушив второй кубок. - Напиток неплох. Пожалуй,
надо, чтобы в нем было поменьше сладости. Поменьше и в то же время... э...
побольше. Понимаете, граф?
Дун Абрахам понял. Он всегда понимал, чего хочет король.
- Почему вы так далеко стоите, граф до Заборра? Подойдите ближе. Как
называется напиток?
- Эль куассо, ваше величество.
- Эль куассо, - повторил король. - Запоминающееся название. Не правда ли,
герцог?
- Несомненно, ваше величество, - поспешно ответил первый министр. -
Прекрасно звучит.
- Распорядитесь, граф до Заборра, - милостиво сказал король, - чтобы мне
всегда подавали эль куассо после жирной еды. После нежирной тоже.
И велел король, чтоб этот превосходнейший напиток никому не подавали,
лишь ему. И чтоб рецепта никогда не разглашали. "Слава богу, - так подумал
хитроумный до Заборра, - королевский гнев отвел я от любимого сыночка.
Может, Кайме вновь получит приглашение явиться для игры в серсо с инфантой.
Может, блеск двора и сладость потаенных женских взглядов отвратят юнца от
мыслей беспокойных и опасных о далеких южных землях, о просторах океана..."
VII
- А потом? А потом, друг Дуарте? - нетерпеливо спросил Хайме.
По случаю праздника святого Пакомио кормчий Дуарте Родригеш Као налился
вином сверх меры. К тому же платил за вино не он, а юный виконт до Заборра.
- Потом мы повернули орба... обратно, - проговорил Дуарте, с трудом
ворочая языком. - Ма-матросы не ж-желали плыть дальше. Жратва была на
ис-сходе, и вода... - Он опять потянулся к кувшину.
- Погоди, друг Дуарте, - Хайме отставил кувшин от захмелевшего кормчего.
- Значит, если бы хватило продовольствия, дун Бартоло не повернул бы
обратно? Эй, Дуарте!
Кормчий уронил седеющую голову на скрещенные руки и захрапел. Хайме
потеребил его - напрасно. Если Дуарте хотел спать, то уж он спал - хоть пали
над самым ухом из бомбарды.
Хайме с досады вонзил шпору в ножку скамьи. С проклятьями высвободил ее,
поднялся, кликнул хозяина таверны. Швырнул на мокрый стол четыре монеты,
велел кормчего не тревожить, пока не проснется.
Никто, никто не понимал его, Хайме, - даже родной отец. С одним только
Дуарте можно было отвести душу, но кормчий редко бывал трезв. Много лет
назад он совершил под флагом дуна Бартоло знаменитое плавание к мысу
Санту-Тринидад и после этого перебивался случайными заработками. Иногда его
нанимали для недальних плаваний. Возвратившись, Дуарте прямиком направлялся
в портовую таверну и принимался пропивать жалованье. При этом он
богохульствовал, с презрением отзывался о мореходах, которые опасаются
отделяться от берега более чем на десять легуа. Словом, это был как раз
подходящий человек для экспедиции к Островам пряностей - так полагал Хайме.
Шагом поехал Хайме мимо грязных причалов, у которых стояли редкие
корабли, мимо приземистых складов, мимо верфи, засыпанной древесной щепой.
Здесь высился, окруженный мостками, остов будущей каравеллы. Сегодня не
стучали топорами плотники, не кричал, не носился по мосткам беспокойный дун
Корунья. Сегодня был праздник. Глядя на голый скелет корабля, Хайме
нетерпеливым воображением достраивал каравеллу, воздвигал крепости на носу и
корме, оснащал высокими громадами парусов, вздутых от ветра...
Солнце приближалось к зениту, и Хайме пришпорил коня. Надо было до начала
праздничного богослужения попасть в дом дуна Альвареша Нуньеша до О,
королевского министра финансов. Хайме должен был сопровождать в церковь дочь
министра, прекрасную Белладолинду.
В доме министра Хайме принимали не очень охотно. Правда, молодой и
красивый виконт до Заборра, обученный французской галантности, нравился
Белладолинде, но министра несколько смущали сомнительное происхождение Хайме
и темное прошлое дуна Абрахама, его папаши. Опять-таки никто не мог сказать
ничего плохого о его прошлом - просто оно никому не было известно. А дун
Альвареш весьма ценил древность рода. У себя в доме он прежде всего проводил
гостей к родословному древу, изображенному на стене зала. Это было
превосходное древо, уходившее корнями едва не во времена Ветхого завета. Но,
как бы там ни было, дун Альвареш очень считался с тем, что папаша юного
виконта - в милости у короля.
Нельзя сказать, чтобы Хайме был без ума от юной Белладолинды, хотя она и
была хороша собой. Но уж очень настаивал отец, чтобы он навещал Белладолинду
и ухаживал за ней, как подобает кастеллонскому фидальго, не пренебрегая ни
одним из правил куртуазного обхождения. Ладно, Хайме вовсе не хотел портить
отношений с отцом. И без того они были нелегкими.
Прекрасная Белладолинда пела, аккомпанируя себе на клавесине. Этот
полированный ящик на тонких ножках, выписанный по последней, введенной
королем моде из Франции, был ненавистен Белладолинде, как еретик
инквизитору. Она ударяла розовыми пальчиками по черным клавишам, клавиши
тянули рычаги, рычаги щипали струны - получался почти гитарный звон. Но на
гитаре можно было играть романсеро и дансас, а из клавесина дозволялось
извлекать только тягучую музыку, придуманную, должно быть, нарочно для того,
чтобы вызывать отвращение.
Но что было делать Белладолинде, если ее отец был министром и не терпел
ни малейших отступлений от королевских указаний?
И она прилежно смотрела в ноты, ударяла пальчиками по клавишам и пела, и
была настолько увлечена дребезгом струн, что, увидев вошедшего виконта до
Заборра, решила не сразу заметить его появление. Ей пришлось доиграть и
допеть до конца каденции, а ему - дослушать.
Затем Хайме - в строгом соответствии с правилами куртуазного обхождения -
пылко воскликнул:
- Ах, сколько восторга изведал я, слушая вас, владычица моего сердца!
Прекрасная Белладолинда, застигнутая врасплох, всплеснула руками.
Поднявшись из-за ненавистного клавесина, она присела, потупив глазки, и
возразила Хайме в том смысле, что ее игра никак не может вызвать восторга.
Хайме, как и полагалось, настаивал. Затем она пригласила юного виконта в зал
для игры в серсо.
Эта игра недавно была введена при дворе по распоряжению короля. Вообще
король много трудился, прививая грубоватому кастеллонскому дворянству
хорошие манеры. Дворянам нововведение не очень-то нравилось: ловить ярко
раскрашенной деревянной шпагой соломенное колечко - не рыцарское занятие. Но
Хайме знал, что хитрые французы этой забавой совершенствовали благородное
искусство фехтования, упражняя верность глаза и точность руки.
Ему понравилась грациозность и легкость движений Белладолинды, и он так и
сказал.
- Ах, что вы, виконт! - ответила девушка, зардевшись. - А вот вы,
наверное, изрядный фехтовальщик.
Хайме начал было развивать ответный комплимент, но запутался в чрезмерно
длинной фразе и умолк. Белладолинда вдруг погрустнела. Она отошла к окну и
тихонько сказала:
- Я слышала от отца, виконт, что вы хотите переплыть океан, - это правда?
- Истинная правда, прекрасная донселла. Он тоже подошел к раскрытому
окну. Взгляд его скользнул поверх плоских городских крыш, отыскивая
желто-серую ленту Риу-Селесто. Река отсюда была не видна, затерянная среди
скучных домов. Но Хайме знал, что она где-то рядом.
- Каждый день одно и то же, одно и то же... - еще тише сказала
Белладолинда. - Как бы я хотела, дун Хайме, уплыть с вами за океан...
Хайме посмотрел на нее с радостным изумлением: вот живая душа, которая
его понимает! Повинуясь внезапному порыву, он схватил девушку за руку.
- Белладолинда! - воскликнул Хайме.
Ох, как много собирался он ей сказать, - но в эту минуту над
кастеллонской столицей поплыли медные голоса колоколов.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг