кстати, характер искусственный, но лелеялось тщательно. Для ухода за домом и
гигантской усадьбой требовалась, конечно, уйма народу, для присмотра за
одним зимним садом и то не меньше двух человек, а еще горничные, лифтеры,
истопники, кухарки, еще много кто. Однако указ был всем этим людям
строжайший: на глаза не попадаться. Нравилось Ивисталу не смотреть людям в
лицо, поэтому сохранил он до сего дня выдумку покойной жены, нарядившей всю
прислугу в гуцульские костюмы, - красивый костюм, посмотришь на человека в
нем, так лица и не заметишь. Ну, а ту прислугу, которую все же видишь иной
раз, никуда не денешься, нарядила жена-покойница в особую униформу: кофточка
белая, юбка черная, наколочка - это для будних дней. Юбка, понятно, до полу.
Для праздничных же дней наколочки, кофточки, фартучки - алые. Но это в
домашние праздники, в банкетные дни опять же вся форма черно-белая. То-то и
оно, что алых передничков и наколочек давно Ивистал уже не видел. Осмелились
их однажды надеть горничные в его день рождения, да он так взглянул, что
сникли и больше не надевали. Вот родит ему теперь Нинель первую пару-тройку
наследников, может быть, и станет ему приятно на красные наколочки смотреть.
Раньше, конечно, вызывался в помощь кухарке повар с поварятами откуда
надо, если гости приезжали, а в обычные дни она сама справлялась. Мало было
работы на троих, на двоих еще меньше, а уж на одного-то... При жене, правда,
Ивистал держал еще специального повара, чтобы готовил ей особые кушанья, для
желудка легкие. Однако жена погибла, а на что маршалу были легкие кушанья?
Или тяжелые? Или какие там вообще? Пищу он любил самую простую, ел ее в
холодном виде, - тарелку вареной картошки, черпак икры из банки, и все, сыт
маршал и доволен. Сын-то все больше табаком и коньяком, и еще, увы, кое-чем
жизнь свою поддерживал. Тоже ему особо кухарки не требовались. Но "легкого"
повара маршал не выгнал, а в память о жене, за угождение ей, вывел его на
пенсию, дом определил, словом, всем обеспечил - и забыл, как не было. И
живых и мертвых помнил маршал лишь до тех пор, пока не заканчивал с ними
счеты. Вот и Шелковникова тоже хотел он забыть поскорей.
Ивистал постучал костяшками пальцев по низкому столику, и через
мгновение в гостиных и на веранде вспыхнул свет. Время было вечернее.
Ивистал поднялся и сделал несколько шагов вперед, передумал и вернулся,
собираясь пойти под гардеробную, в бункер, выстроенный стена в стену со
складом угля. Бункер был, естественно, противоатомный, на полном
самообеспечении, а угля из соседнего погреба должно бы даже без большой
экономии хватить самое малое лет на пять. Во всяком случае, хотя бы до
бункера нужно дойти сегодня обязательно, - маршал боялся сознаться себе, что
сегодня, пожалуй, мог бы обойтись без кинофильма. Хотя и было в этом
кощунство и предательство памяти сына, но чувствовал Ивистал, что сегодня
ему всего только пятьдесят пять лет и, Бог даст, впереди еще лет двадцать
пять - тридцать нормальной жизни, еще успеет он настояться у кормила
самодержавной власти, успеет детей новых нарожать и бронзы набрать вдоволь,
особенно в Европе, когда туда войска пойдут; словом, думать нужно больше о
живых, чем о мертвых. Но ведь и привычке изменить поначалу очень трудно. Не
только кинофильменной, но многим другим. Подумав о привычках, вспомнил
Ивистал еще нечто и нажатием кнопки на столе в банкетной вызвал маленькую и
немолодую горничную, которую прочая прислуга уважала не от хорошей жизни, а
оттого, что раз в три-четыре месяца она бывала приближена к маршалу до
крайности. Она возникла перед Ивисталом как бы из воздуха, в позе
гимназистки, сдающей контрольную работу - опустив глаза и протягивая на
вытянутых руках маленькую и изрядно потертую подушечку, от которой сильно
пахло анисом. Но стоял к ней Ивистал, конечно же, спиной, и поэтому буркнул:
- Где думка? - потом опять же, не глядя, взял подушечку и пошел в
бункер. К этой думке маршал привык еще в Корее, когда от нечего делать и от
малых возможностей в смысле репараций он быстро обрастал привычками. Маршал
с думкой не расставался, таскал ее с собой повсюду и даже в министерство
потихоньку возил, хотя там думкой пользоваться было стыдновато. Он
подкладывал ее под ухо в бункере, глядя на экран, и в танке, отходя ко сну,
забывал ее там и тут, думка трепалась и вытиралась, но маршал не соглашался
взять другую, он привык только к этой, и раз в два месяца, выбрав удобный
момент, когда маршал был в отъезде, но думку все-таки забывши, маленькая
горничная срочно вызывала химчистку, - думку срочно и на месте чистили,
потом обрабатывали анисом. Этот запах Ивистал очень любил с самого далекого
почепского детства.
В бункере, в танке и в кабинете висела у маршала на стене одна и та же
фотография: жена, молодая и красивая, сидит в плетеном кресле у фонтана, с
трехлетним Фадеюшкой на руках, и оба смеются. А в бункере и в танке, кроме
того, еще одна, побольше размером: Фадеюшка. Серьезный такой, печальный
даже, может быть, чуть нахмуренный, взгляд исподлобья, вроде как бы с одной
стороны говорит: "Что хочу, то и сделаю", а с другой - "Это куда же вы меня?
Зачем?.." И вроде бы даже как - "Чем виноват?.." Брови да глаза Фадеюшка у
жены унаследовал, и волосы тоже, светлые, почти пепельные, вьющиеся. Манеру
улыбаться тоже. Жену маршал почти забыл, никакой боли давно не чувствовал,
только через сына вспоминал, как бы в зеркале, - но получалось все равно,
что отражался в зеркале сын. Сомневался Ивистал, правильно ли делал он,
когда позволял мальчику все, ну решительно все, чего тот хотел, - у японцев,
где-то слышал маршал, такая система воспитания есть. Даже перестраивать свою
часть дома позволял, вот и превращалась классная в боксерскую, с грушей на
тросе, потом в фехтовальную, после - в гимнастический зал, а однажды завел
мальчик у себя, на третьем-то этаже, борзятню. Не справился, надоело, и
собак убрали. Лучше бы уж не убирали. Ивистал не мог слышать об охоте,
намеревался, когда у Нинели дети пойдут, положить строго-настрого, чтобы из
детишек никто про охоту даже и не слышал. Чтоб никаких бизонов, тигров,
носорогов, а захочется пообщаться - вон вам ручные, по участку бегают.
Ивистал держал в особом домике лесника-дрессировщика, который и лося ему уже
приручил, и пару северных оленей, белки корм из рук берут, две лисы возле
танка под бузиной поселились. Впрочем, если очень потребуют детишки, нужно
будет львенка им подарить. Только когти стричь ему аккуратно и все зубы
вырвать, небось кашей на мясном бульоне прокормится. Пусть играют детишки.
Но один след от прежнего сына, это маршал точно знал, в его житье-бытье
останется еще надолго: любил мальчик скакать по аллеям, и по сей день стояли
в конюшне у ворот два его жеребца, в холе и леле. Никто на них с тех пор не
садился. Один белый жеребец, Гобой по имени, а другой - чалый. Купили его с
мудреным английским именем, а сын переназвал, и стали звать Воробышком.
Любимый. И конюх при них специальный. Гулять выводит, а сесть на тех коней
никому не дозволено до их смерти, когда ж помрут, решил Ивистал, нужно из
них чучела будет сделать, как из носорога. Но лошади живут долго.
В бункер Дуликов тоже пошел пешком, снова проигнорировав распахнутую
дверь лифта. Какая-то тень мелькнула в пролете и пропала: видимо, истопник.
Можно бы, конечно, и обойтись без этого мрачного типа, который так и не
научился быть невидимым; но ведь и это была память о капризе жены, которая
была уверена, что "истопник надежней, чем вода горячая". Пусть его доживает
себе, как и лошади, а там поглядим, может, и из него чучело сделаем, мы себе
тогда хозяева будем. Дуликов отворил полуметровой толщины дверь бункера.
Сделано в нем все было по возможности так же, как в танке, ибо танк и бункер
для Ивистала были все равно что близнецы-братья. Одинаковым деревом, не
очень темным, оба отделаны, и в обоих видеофон с темным экраном, чтоб
прислугу не видеть, больно уж противно. Еще бар стоял в бункере, кровать с
тонким одеялом без подушки, коврик на полу. И сейф, где все самое важное,
материалы на врагов, ключи от швейцарского банка, - хотя и не любил Ивистал
бумажную валюту, а все же миллион-другой в полновесных швейцарских франках
на черный день там держал, ну, да так в правительстве каждый делает, - и
ключи от государственного банка Республики Сальварсан, - что ни говори, а
нет надежней валюты, чем эти самые кортадо, которые еще недавно дерьмом
считались, - ключи от еще десятка банков с мелкими вкладами, а главное -
драгоценности жены покойной, частью прижизненные, частью подаренные ей
посмертно. Из последних наиболее интересным казалось Ивисталу даже не колье
жены Геринга, не лучшее оно было, лучшее русская народная артистка к грязным
лапам прибрала, а большая шкатулка так называемых драгоценностей Кшесинской:
когда захотела старушка-балерина дожить век в крымском раю, обратилась она к
консулу в Глазго - мол, дозвольте с приживалками в Крым переселиться,
уделите домик в Ореанде, а я вам за это верну все те брильянты да эпидоты,
кои государь незабвенной памяти Николай Александрович за особеннейшие услуги
преподнес в дар. Миконий Филин тогда как раз задолжал Ивисталу много, после
поездки в Лас-Вегас, он там все проиграл, что мог, вот и попали брильянты в
сейф к Ивисталу. Старушке, впрочем, дали дожить в Крыму, хотя маршал и не
мог никогда понять - зачем, раз она брильянты уже отдала. Еще короны русских
царей, так называемые "детские", с голубыми бразильскими брильянтами, тут у
него в сейфе лежали, да мало ли еще чего, - любил он делать жене посмертные
подарки. Стиль у жены был простой, спартаковский, кажется, так это
называется, драгоценностей она не носила, а все же любила камешки-то.
Конечно, на стене в бункере висел экран и стоял проектор. Маршал
опустился в кресло, вытянул ноги на ковре и сцепил ступни, под голову
привычным жестом сунул думку. Но к проектору его рука не тянулась, он
смотрел на темный экран и все думал о Нинели. Что ж она от его дома-то
захочет? Вряд ли понравятся ей комнаты покойной жены, да и не привыкла она
жить в закрытом помещении. Может, все беседки и фонтаны придется снести,
похерить всю аккуратность, а для Нинели выстроить голую дорогу с
булыжниками, с репьями и крапивой, чтобы ходила и плакала вдоволь? Медика,
видать, нужно наперед приискать серьезного психиатрического, чтобы
поспокойнее-то пророчествовала, не так, чтобы слишком. Шалаш ей выстроить, а
не то пещеру, как в скиту, заложить, чтобы ей там эти, как их, аскариды с
медом. Дело понятное, человек она святой, икры жрать не станет даже с
картошкой. Может, и от хлеба откажется. А то, может быть, родит первый
пяток, да и оклемается. И будет у Ивистала тогда не дача-имение, а большой
детский сад. Кто в песочек играет, кто по танку из игрушечного пистолета
стреляет, кто за бабочкой с сачком бегает, а он, Ивистал, по саду тому ходит
в свободный день и то того, то другого по головке гладит. А если пятна
родимые вскочат на лице, как у папани, то ничего, в Париже мастера своего
дела есть, что хошь сведут, не только что пятно, а всю рожу тебе наново
сработают. А Париж мы к тому времени, Бог даст, уже возьмем. Не говоря уже
про то, что Нинель слушать нужно внимательно, она ж будущее знает, ведь
знает, стервь, все до точки. Слушать ее и слушать, день и ночь при ней
магнитофон нараспашку держать, хоть во сне, хоть на унитазе разговаривает,
ейное дело. Только чтобы все записывалось, расшифровывалось, коли очень уж
темно заговорит или вовсе не по-русски, - и наутро каждым днем ему,
Ивисталу, чтобы запись на руки. Да, еще для нянек-мамок тогда пристройки
нужно будет сделать, большие, новые, двухэтажные. Много рук потребуется, ну,
да не экономить же.
Механизм власти маршал в стране менять не собирался. Он понимал, что
для того, чтобы пророчество Нинели оказалось верным, короноваться ему не
обязательно, главного всегда на русской земле царем зовут. Пока, по крайней
мере, не к спеху. К тому же не очень нужно афишировать тот факт, что жена у
тебя татарка. Когда вот попривыкнут, почувствуют, насколько лучше и
прекрасней жить стало оттого, что у власти стоит сильный человек, тогда, Бог
поможет, коронуемся. Православие нам в государстве не повредит, заодно и
татарку окрестить можно будет. И Европу, конечно же, тоже не забыть
присоединить, до Ламанша дойдем пока - хватит на первое время. Пусть хоть
эти русский выучат - уже за одно то, что он, Ивистал, никаким другим
разговаривать не умеет. А дальше поглядим: через океан нам, либо же в Азию.
Никакого провала своему плану, как уже говорилось, маршал не предвидел,
слишком долго он его готовил, слишком хорошо понимал, что нет иного пути у
России - только под твердую, под царскую, под его собственную руку. Под руку
маршала Ивистала Дуликова.
Рука маршала сама по себе потянулась к кинопроектору. В который уже раз
вспыхнул на экране пейзаж кенийского заповедника, цепочка мыслей оборвалась,
глаза впились в медленно меняющееся изображение, а на нижней губе стала
набрякать и готовиться к падению капля густой слюны. Отказаться от привычек
он был все же пока не в силах.
И все-таки с прошлым нужно будет рано или поздно порвать. Ибо теперь в
его жизни появилось будущее. Само собой, в будущем этом - послушная и
благодарная Россия. Но не только она. Не только. Будет и еще нечто.
Нинель.
19
Переводчик должен избегать словаря, не свойственного ему в обиходе,
литературного притворства, заключающегося в переводе.
Б.ПАСТЕРНАК
ЗАМЕЧАНИЯ К ПЕРЕВОДАМ ШЕКСПИРА
Кайло воткнулось, однако же не выткнулось. Ни взад, ни вперед. Ни в зуб
ногой. Вообще никуда. Ыдрыс со вздохом взял молоток и изо всех своих не
слишком богатырских сил вдарил по ручке кайла, надеясь, что и кайло вырвет,
и кусок мерзлоты, если Аллах поможет, не такой уж маленький выломает. С
третьего удара Аллах помог, но только наполовину, ибо кайло вырвать удалось,
а мерзлоты не отковырнулось нисколько. Взяв с бою добытое кайло в руки,
Ыдрыс обнаружил, что ручка совсем расшаталась и собирается треснуть. Так что
Аллах помог даже меньше чем наполовину. Бормоча молитву пророку, оборотень с
трудом снова занес над головой кайло и, не прилагая дополнительного усилия,
полагаясь только на собственный вес кайла, обрушил его на мерзлоту.
Отковырнулся земляной комок, меньше спичечного коробка. Увы, гора Элберт
была определенно не из тех, к которым Магомет ходил бы с особенной охотой.
Тем временем над головой Ыдрыса раздался кашляющий смех Цукермана:
- Копай, юноша, копай. Ой, как удобно сидеть на воздушке! Твой махатма
так теперь уже не умеет! Хи!
- Он махатма, - буркнул Ыдрыс и снова размахнулся кайлом. Было сыро,
несмотря на силовое поле, утренний туман проникал в легкие и больно кололся.
Вот уже почти три месяца Ыдрыс Умералиев рыл колодец на высоте более
трех тысяч метров над уровнем моря. Вскоре после памятной рождественской
ночи выдался у генерала Форбса вечерок личной древнекитайской жизни, который
генерал, конечно, душевно скоротал в своем садике, предаваясь любованию
цветущими папоротниками; таковые вопреки своей природе послушно зацвели в
эту ночь по велению Бустаманте. Они вообще цвели там более или менее когда
угодно, разве только Нептун восходил от созвездия Полудевы - тогда, конечно,
нет. Предаваясь благому созерцанию, помышлял в ту ночь генерал исключительно
о бренности человеческого бытия, о суетной преходящести всех наших желаний,
а также помыслил генерал, как обычно, и о том, что хорошо бы оставить
придворную должность, удалиться к себе в провинцию, скажем, пахать,
например, землю, или совершить что-нибудь другое, благое, почетное и столь
же древнекитайское. В этом месте мысли его приобрели неожиданный поворот,
всплыло в его памяти воспоминание о том, что надобно в жизни содеять
какое-либо величайшее доброе дело, из каковых наипервейшим считалось на
Востоке во все времена - вырыть колодец. Ну, почти столь же благим -
построить мост. Остальных благих дел генерал не знал, не припомнил он и
того, что правила эти впрямь восточные, но отнюдь не китайские, - но
сообразил, что от Элберта, скажем, до Хонгс-Пик построить мост невозможно
даже при помощи всех подчиненных магов, больше чем полсотни миль тут, а вот
выкопать колодец не особенно даже и затруднительно. Далее мысль генерала,
заплетаясь в благороднейших завитках папортниковых лепестков, услужливо
подсказала, что вовсе не обязательно, имея генеральский чин, копать оный
колодец собственноручно, для древнего китайца, для этого, Тао Юаньмина, к
примеру, или другого какого-нибудь поэта, которого Форбс не читал по
незнанию языка и по презрению к переводам на малопросвещенные наречия,
скажем, вовсе не непременным условием было вонзать эту самую, как ее, соху,
либо же плуг, черт его там знает что, в эту самую тамошнюю скудную, не то
тучную, черт ее тоже знает какую, почву. Не пахание важно как таковое, а
чтобы твоей волей пахалось, короче говоря, чтобы за тебя пахали. И в лучах
горного рассвета, провожая полными слез глазами быстро опадающие лепестки
огненных и белых цветов, скорбя и радуясь одновременно по поводу преходящей
их красоты, вспомнил генерал, что совершенно неупотребительно сидит у него в
барокамере молоденький и симпатичненький советский оборотенок, который как
раз интересовался насчет того, чтобы копать что-нибудь.
Словом, через несколько часов, побрившись и облачившись в мундир,
совершил генерал недальнюю прогулку по склону Элберта, вниз от аэродрома, от
единственного места выше трех тысяч футов над уровнем моря, где можно было
выйти из недр Элберта на поверхность. Непонятно почему, но хотелось
генералу, чтобы его колодец располагался как можно выше, а значит - ближе к
небу; однако же чтобы был он как можно глубже, давал как можно больше влаги,
- кстати, таковая в Элберте совершенно не требовалась, она благополучно
журчала в туалетах и ванных из водопровода, который выстроили еще во времена
Айка умелые рабочие руки, говорят, среди строителей и китайцы тоже были, но
вряд ли, - все же тогда маккартизм был, - вряд ли китайцам такое дело
доверили бы. Но тем более желал генерал колодезного копания. Тут вот еще
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг